готовил обед и  пел.
Я пристроился в теплом уголке за плитой и стал думать.
     Да, это сделал Кораблев. Я хотел ему помочь, а он подло отплатил мне.
Он пошел к Николаю Антонычу и выдал меня с головой.
     Они оказались правы. И Николай Антоныч, и  немкафранцуженка,  и  даже
Лихо, который сказал, что на  собраниях  Кораблев  проливает  "крокодиловы
слезы". Он - подлец. А я-то еще жалел, что Марья Васильевна ему отказала.
     - Дядя Петя, что такое "крокодиловы слезы"?
     Дядя Петя вытащил из котла кусок горячей капусты.
     - Кажись, соус такой.
     Нет, это не соус... Я хотел сказать, что это не соус, но в эту минуту
дядя Петя вдруг медленно поплыл вокруг меня вместе с капустой, которую  он
пробовал зубом, чтобы узнать, готовы ли щи. Голова закружилась. Я вздохнул
и пошел в спальню.
     Ромашка сидел в спальне у окна и считал.
     - Теперь сто тысяч будет все равно, что копейка, - сказал он мне. - А
если набрать отмененных денег и поехать, где это еще неизвестно,  накупить
всего, а тут продать за новые деньги. Я сосчитал - на один  золотой  рубль
прибыли сорок тысяч процентов.
     - Прощай, Ромашка, - ответил я ему. - Ухожу.
     - Куда?
     - В Туркестан, - сказал я, хотя за минуту перед  тем  и  не  думал  о
Туркестане.
     - Врешь!
     Я молча снял с подушки наволочку и сунул в нее все, что у меня  было:
рубашку, запасные штаны,  афишу:  "Силами  учеников  4-й  школы  состоится
спектакль "Марат", и черную трубочку, которую когда-то оставил мне  доктор
Иван Иваныч. Всех своих жаб и зайцев я разбил и бросил  в  мусорный  ящик.
Туда же отправилась и девочка с  колечками  на  лбу,  немного  похожая  на
Катьку.
     Ромашка следил за мной с интересом. Он все еще считал шепотом, но уже
без прежнего азарта:
     - Если на один рубль сорок тысяч, - стало, на сто рублей...
     Прощай, школа! Не  буду  я  больше  учиться  никогда.  Зачем?  Писать
научился, читать, считать. Хватит с меня. Хорош и так. И  никто  не  будет
скучать, когда я уйду. Разве Валька вспомнит один раз и забудет.
     - Стало, на сто рублей четыреста, - шептал Ромашка. - Четыреста тысяч
процентов на сто рублей.
     Но я еще вернусь. Я приду к  Нине  Капитоновне,  брошу  ей  деньги  и
скажу: "Вот, возьмите за все, что я съел  у  вас".  И  Кораблев,  которого
выгонят из школы, придет ко мне жаловаться и умолять, чтобы я простил его.
Ни за что!
     И вдруг я вспомнил, как он стоял у окна, когда я пришел к нему, стоял
и внимательно смотрел во двор, очень грустный и немного пьяный. Полно,  он
ли это? Зачем ему выдавать меня? Напротив, он, наверное, и виду не  подал,
он должен был притвориться, что ничего не знает  об  этом  тайном  совете.
Напрасно я ругал его. Это не он. Кто же?
     - А, Валька! - вдруг сказал я  себе.  -  Ведь  когда  я  вернулся  от
Татариновых, я все рассказал ему. Это - Валька!
     Но Валька, помнится,  захрапел,  не  дослушав.  И  вообще  Валька  не
сделает этого никогда.
     Может, Ромашка? Я посмотрел на него. Бледный, с  красными  ушами,  он
сидел на окне и все умножал и умножал без конца. Мне  почудилось,  что  он
незаметно следит за мной, как птица, одним  круглым,  плоским  глазом.  Но
ведь он ничего не знал...
     Теперь, когда я твердо решил, что это сделал не Кораблев, можно было,
пожалуй, и остаться. Но у меня болела голова, звенело в ушах  и  почему-то
казалось, что теперь, когда я сказал  Ромашке,  что  ухожу,  остаться  уже
невозможно. С какой-то тоской в сердце я оглянулся в  последний  раз.  Вот
белая лампа, на которую я всегда долго смотрел  в  темноте,  когда  гасили
свет, стенка с клеточками, где лежит белье, - вот моя  клеточка,  а  рядом
Валькина. Кровати, кровати...
     Я вздохнул, взял узел, кивнул Ромашке и вышел. Должно  быть,  у  меня
был уже сильный жар, потому что, выйдя  на  улицу,  я  удивился,  что  так
холодно. Впрочем, еще в подъезде я снял курточку и надел пальто  прямо  на
рубашку. Курточку решено было загнать, - по моим расчетам,  за  нее  можно
было взять миллионов пятнадцать.
     По той же причине - сильный жар и головная боль - я плохо помню,  что
я делал на Сухаревке, хотя и провел там почти целый  день.  Помню  только,
что я стоял у ларька, из которого пахло жареным луком, и, держа  курточку,
говорил слабым голосом:
     - А вот кому...
     Помню, что удивлялся, почему у меня такой слабый  голос.  Помню,  что
приметил в толпе мужчину огромного роста в двух шубах. Одна была надета  в
рукава, другая - та, которую он  продавал,  -  накинута  на  плечи.  Очень
странно, но куда бы я ни пошел со своим  товаром,  везде  я  натыкался  на
этого мужчину. Он стоял неподвижно, огромный, бородатый, в двух шубах,  и,
не глядя на покупателей,  загибавших  полы  и  щупавших  воротник,  мрачно
говорил цену.
     Помню, что, пробродив по рынку весь день, я променял рубашку на кусок
хлебного пирога с морковкой, но откусил только раз - и расхотелось.
     Где-то я грелся, заметив, что хотя мне  самому  уже  не  холодно,  но
пальцы все-таки посинели. Пирог я спрятал в  наволочку  и  все,  помнится,
смотрел, не раскрошился ли он, Должно быть, я чувствовал,  что  заболеваю.
Очень хотелось пить, и несколько раз я  решал,  что  кончено:  если  через
полчаса не продам, пойду в чайную и загоню  курточку  за  стакан  горячего
чая. Но тут же мне начинало казаться, что именно в это  время  явится  мой
покупатель, и я решал, что постою еще полчаса.
     Помнится, меня утешало, что  высокий  мужчина  тоже  никак  не  может
продать своей шубы...
     Пожалуй, я съел бы немного снега, но  на  Сухаревке  снег  был  очень
грязный, а до бульвара - далеко. Все-таки я пошел и поел, и, странно, снег
показался мне теплым. Кажется, меня вырвало, а может быть,  и  нет.  Помню
только, что я сидел на снегу и кто-то держал меня за плечи, потому  что  я
падал. Наконец меня перестали держать, я  лег  и  с  наслаждением  вытянул
ноги. Надо мной говорили что-то, как будто: "Припадочный,  припадочный..."
Потом у меня хотели взять наволочку, и я  слышал,  как  меня  уговаривали:
"Вот чудной, да тебе же под голову!", но  я  вцепился  в  наволочку  и  не
отдал. Мужчина в двух шубах медленно прошел мимо и вдруг сбросил  на  меня
одну шубу. Но это уже был бред, и я прекрасно  понимал,  что  это  бред...
Наволочку еще тянули. Я услышал женский голос:
     - Узел не отдает.
     И мужской:
     - Ну что ж, так с узлом и кладите.
     Потом мужской голос сказал:
     - Очевидно, испанка.
     И все провалилось...
     Еще и теперь я сразу начинаю бредить, чуть только появляется жар, При
тридцати восьми я уже несу страшную  чушь  и  до  смерти  пугаю  родных  и
знакомых. Но такого приятного бреда, как во время испанки, у меня не  было
никогда. Вот в просторной, светлой комнате я рисую картину - водопад. Вода
летит с отвесной скалы в узкое каменистое ложе. Как хорошо! Как блестит на
солнце вода, какие чудесные зеленые камни!
     Вот я еду куда-то в розвальнях, покрывшись овчиной. Темнеет, но я еще
вижу, как  снег  бежит  из-под  розвальней  между  широкими  полозьями,  -
кажется, что мы стоим, а он бежит, и только по следу, который чертит сбоку
упавшая полость, видно, что мы едем и едем. И мне так хорошо,  так  тепло,
что кажется - ничего больше не нужно, только бы  ехать  вот  так  зимой  в
розвальнях всю жизнь.
     Почему у меня был такой хороший бред, не  знаю.  Я  был  при  смерти,
дважды меня как безнадежного отгораживали от других больных ширмой. Синюха
- верный признак смерти - была  у  меня  такая,  что  все  доктора,  кроме
одного, махнули рукой и только каждое утро спрашивали с удивлением:
     - Как, еще жив?
     Все это я узнал, когда очнулся...
     Как бы то ни было, я не  умер.  Наоборот,  я  поправился.  Однажды  я
открыл глаза и  хотел  вскочить  с  кровати,  вообразив,  что  нахожусь  в
детдоме...  Чья-то  рука  удержала  меня,  чье-то   лицо   -   забытое   и
необыкновенно знакомое - приблизилось ко мне. Хотите верьте, хотите нет  -
это был доктор Иван Иваныч.
     - Доктор, - сказал я ему  и  заплакал  от  радости,  от  слабости.  -
Доктор. Вьюга!
     Он смотрел мне прямо в глаза, наверно, думал, что я еще брежу.
     - Седло, ящик, вьюга, пьют, Абрам, - сказал я,  чувствуя,  что  слезы
льются прямо в рот. - Это я, доктор.  Я  -  Санька.  Помните,  в  деревне,
доктор? Мы прятали вас. Вы меня учили.
     Он еще раз заглянул мне в глаза, потом надул щеки и с шумом  выпустил
воздух.
     - Ого! - сказал он и засмеялся. - Как не помнить? А сестра  где?  Как
же так? Ведь ты мог тогда только "ухо" сказать, да и то лаял. Научился, а?
Да еще в Москву перебрался? Да еще умирать вздумал?
     Я хотел сказать, что вовсе не собираюсь умирать, -  напротив,  но  он
вдруг закрыл мне рот ладонью, а другой рукой быстро достал платок и  вытер
мне лицо и нос.
     - Лежи, брат, смирно, - сказал он. - Тебе еще говорить нельзя.  Немой
и  немой.  Черт  тебя  знает,  ты  уже  столько  раз  умирал,  что  теперь
неизвестно: а вдруг скажешь лишнее слово - и готов. Поминайте, как звали.



                            Глава двенадцатая
                            СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР


     Вы думаете, может быть, что, однажды очнувшись, я стал  поправляться?
Ничуть не бывало. Едва оправившись от испанки,  я  заболел  менингитом.  И
снова Иван Иваныч не согласился с тем, что моя карта бита.
     Часами сидел он у моей постели, изучал странные движения,  которые  я
делал глазами и руками. В конце концов я снова пришел в себя и, хотя долго
еще лежал с закаченными к небу глазами, однако был уже вне опасности.
     "Вне опасности умереть, -  как  сказал  Иван  Иваныч,  -  но  зато  в
опасности на всю жизнь остаться идиотом".
     Мне повезло. Я не остался идиотом и после болезни почувствовал  даже,
что стал как-то умнее, чем прежде, Так оно и было. Но болезнь тут  ни  при
чем.
     Как бы то ни было, я провел в больнице  не  менее  полугода.  За  это
время мы очень  часто,  чуть  ли  не  через  день,  встречались  с  Иваном
Иванычем. Но от этих встреч было мало толку. А когда я стал  поправляться,
он уже почти не бывал в больнице. Вскоре он уехал из Москвы. Куда и  зачем
- об этом ниже.
     Удивительно, как мало переменился он  за  эти  годы.  По-прежнему  он
любил бормотать  стихи.  И  я  слышал,  как  однажды,  выслушав  меня,  он
пробормотал недовольным голосом:

                Барон фон Гринвальдус,
                Сей доблестный рыцарь,
                Все в той же позицьи
                На камне сидит.

     К нам в палату приходили студенты, и он, оглядев их светлыми,  живыми
глазами, хватал одного за рукав и, читая лекцию,  то  отпускал,  то  снова
хватал. Мы с ним вспомнили "старое время", и он удивился, что я еще помню,
как он делал из хлебного мякиша и еще из чего-то кошку в  мышку,  и  кошка
ловила мышку и мяукала, как настоящая кошка.
     - Иван Иваныч, а ведь после, как вы ушли, - сказал я,  -  ведь  мы  с
сестрой всю зиму пекли картошку на палочках.
     Он засмеялся, потом задумался.
     - А это, брат, меня на каторге научили.
     Оказывается,  он  был  ссыльным.  В  1914  году,  как   член   партии
большевиков, он был сослан на каторгу, а потом  на  вечное  поселение.  Не
знаю, где он отбывал каторгу, а на поселении был где-то  очень  далеко,  у
Баренцева моря.
     - А уж оттуда, - сказал он смеясь, - прибежал прямо к вам в деревню и
чуть не замерз по дороге.
     Вот когда выяснилось, почему он не спал по ночам. Черную  трубочку  -
стетоскоп - он, оказывается, оставил нам с сестрой  на  память.  Слово  за
словом пришлось рассказать ему, когда и почему я удрал из детдома.
     Он слушал очень внимательно и почему-то все время смотрел мне прямо в
рот.
     - Да, здорово, - задумчиво сказал он. - Просто редкая штука.
     Я решил, что он думает, что удрать из детдома - редкая штука, и хотел
возразить, что совсем не редкая, но он снова сказал:
     - Не глухо-, а глухонемота, то есть немота без глухоты. Stummht  ohne
Taubheit. И ведь не мог сказать "мама". А теперь извольте-ка! Оратор!
     И он стал рассказывать обо мне другим докторам.
     Я был немного огорчен, что доктор ни слова не сказал об этой истории,
которая  заставила  меня  удрать  из  детдома,  и  даже,  кажется,  вообще
пропустил ее мимо ушей. Но я ошибся, потому что  в  один  прекрасный  день
двери нашей палаты открылись, сестра сказала:
     - К Григорьеву гости.
     И вошел Кораблев.
     - Здравствуй, Саня!
     - Здравствуйте, Иван Павлыч!
     Вся палата смотрела на нас  с  любопытством.  Должно  быть,  по  этой
причине он сначала говорил только о моем здоровье. Но когда  все  занялись
своими делами, он стал меня ругать. О, как он меня ругал! Как по писаному,
он рассказал мне все, что я о нем думал,  и  объявил,  что  я  обязан  был
явиться к нему и сказать: "Иван Павлыч, вы - подлец", если я думал, что он
подлец. А я этого не сделал, потому что я  -  типичный  индивидуалист.  Он
немного смягчился, когда, совершенно убитый, я спросил:
     - Иван Павлыч, а что такое индиалист?
     Словом, он ругал меня,  пока  не  кончились  приемные  часы.  Однако,
прощаясь, он крепко пожал мне руку и сказал, что еще зайдет.
     - Когда?
     - На днях. У меня с тобой серьезный разговор. А пока подумай.
     К сожалению, он не сказал, о чем мне думать, и мне пришлось думать  о
чем попало. Я вспомнил Энск, Сковородникова, тетю Дашу и решил,  что,  как
только поправлюсь, напишу в Энск. Не вернулся ли Петька? О Петьке я  думал
очень часто. Окна нашей палаты  выходили  в  сад,  и  видны  были  вершины
деревьев, качавшиеся от ветра. По вечерам, когда все засыпали,  я  слышал,
как они шумят, и мне казалось, что Петька, так же как я, лежит  где-то  на
белой койке, думает, слушает, как  шумят  деревья.  Где  он  теперь?  Быть
может, Туркестан не понравился ему и он удрал куда-нибудь  в  Перу?  Вдруг
Петька - в Перу? Как Васко Нуньес  Бальбоа,  он  стоит  на  берегу  Тихого
океана в латах, с мечом в руке. Едва ли. Но все-таки  кто  знает,  где  он
побывал, пока я, как пай-мальчик, жил в детском доме...
     В следующий приемный день пришел Валька Жуков и рассказал про  своего
ежа. Он где-то достал ежа и построил ему целый  дом  под  своей  кроватью.
Зимой ежи спят, а этот почему-то не спал. Вообще это был удивительный  еж.
Вальке нравилось даже, как еж чесался.
     - Как собака! - с восторгом сказал он. - И даже лапкой об пол стучит,
как собака.
     Словом, два битых часа Валька говорил про  ежа  и,  только  прощаясь,
спохватился и сказал, что Кораблев мне кланяется и на днях зайдет.
     Я сразу понял, что это и будет серьезный разговор. Очень интересно! Я
был уверен, что мне опять попадет. И не ошибся.
     Разговор начался с того, что Кораблев спросил, кем я хочу быть.
     - Не знаю, - отвечал я. - Может быть, художником.
     Он поднял брови и возразил:
     - Не выйдет.
     По правде говоря, я еще не думал, кем я хочу быть. В глубине души мне
хотелось быть кем-нибудь вроде Васко Нуньес  Бальбоа.  Но  Иван  Павлыч  с
такой уверенностью сказал: "Не выйдет", что я возмутился.
     - Почему?
     - По многим причинам, -  твердо  сказал  Кораблев.  -  Прежде  всего,
потому, что у тебя слабая воля.
     Я был поражен. Мне и в голову не приходило, что у меня слабая воля.
     - Ничего подобного, - возразил я мрачно. - Сильная.
     - Нет, слабая. Какая же воля может быть у человека, который не знает,
что он сделает через час? Если бы у тебя была сильная воля, ты  бы  хорошо
учился. А ты учишься плохо.
     - Иван Павлыч, - сказал я с отчаянием, - у меня один "неуд".
     - Да, плохо. А между тем мог бы учиться отлично.
     Он подождал, не скажу ли я еще что-нибудь. Но я молчал.
     - Ты воображаешь лучше, чем соображаешь.
     Он еще подождал.
     - И вообще пора тебе подумать, кто ты такой и  зачем  существуешь  на
белом свете! Вот ты говоришь: хочу быть художником. Для этого, милый друг,
нужно стать совсем другим человеком.



                            Глава тринадцатая
                                  ДУМАЮ


     Легко сказать: ты должен стать совсем другим  человеком.  А  как  это
сделать? Я был не  согласен,  что  плохо  учусь.  Один  "неуд",  и  то  по
арифметике, и то, потому что однажды я почистил сапоги, а  Ружичек  вызвал
меня и сказал:
     - Чем это ты мажешь сапоги, Григорьев? Гнилыми яйцами на керосине?
     Я нагрубил, и с тех пор он мне больше "неуда" не ставил. Но  все-таки
я чувствовал, что Кораблев прав и мне нужно стать совсем другим человеком.
Что, если у меня действительно слабая воля?  Это  нужно  проверить.  Нужно
решить что-нибудь и непременно исполнить. Для  начала  я  решил  прочитать
книгу "Записки охотника", которую я уже читал в  прошлом  году  и  бросил,
потому что она показалась мне очень скучной.
     Странно!  Только  что  я  взял  из  больничной  библиотеки   "Записки
охотника" и прочитал страниц пять, как книга показалась мне втрое скучнее,
чем прежде. Больше всего на свете мне  захотелось,  чтобы  не  было  этого
решения. Но я дал себе слово, даже прошептал  его  под  одеялом,  а  слово
нужно держать.
     Я прочел "Записки охотника"  и  решил,  что  Кораблев  врет.  У  меня
сильная воля.
     Разумеется, нужно было бы проверить себя еще раз! Скажем, каждое утро
после зарядки обтираться холодной водой из-под крана. Или выйти в году  по
арифметике на "отлично". Но все это я отложил до возвращения  в  школу,  а
пока оставалось только думать и думать.
     "Ты воображаешь лучше, чем соображаешь". Почему он так сказал?  Может
быть, потому, что я хвастал своей лепкой? Это было обидно.  Катька  -  вот
кто воображает! Или Кораблев иначе понимает это слово? Я решил, что спрошу
у него, если он придет еще раз. Но он не пришел, и только  через  год  или
два я узнал, что воображать - это значит не только "задаваться".  "Кто  ты
такой и зачем существуешь на белом свете?" Я думал над этим, читая газеты.
В больнице я стал читать газеты. Интересно. Если  бы  не  было  так  много
иностранных слов! Я нашел  среди  них  и  "вульгаризацию"  и  "крокодиловы
слезы".
     Наконец Иван Иваныч осмотрел меня в последний раз и велел выписать из
больницы. Это был замечательный день. Мы простились,  но  он  оставил  мне
свой адрес и велел зайти.
     - Только, смотри, не позже двадцатого, - весело сказал он.  -  А  то,
брат, того и гляди, дома не застанешь...
     С узлом в руках я вышел из больницы  и,  пройдя  квартал,  присел  на
тумбу - такая еще была слабость. Но как хорошо! Какая  большая  Москва!  Я
забыл ее. И как шумно на улицах! У меня закружилась голова, но я знал, что
не  упаду.  Я  здоров  и  буду  жить.  Я  поправился.  Прощай,   больница!
Здравствуй, школа!
     По правде говоря, я был немного огорчен, что в школе  меня  встретили
так равнодушно. Только Ромашка спросил:
     - Выздоровел?
     С таким выражением, как будто он немного жалел, что я не умер.
     Валька обрадовался, но ему было не до меня. У него пропал  еж,  и  он
подозревал, что повар, по распоряжению  Николая  Антоныча,  бросил  ежа  в
помойную яму.
     - Уж лучше бы я его продал, - грустно сказал Валька. -  Мне  двадцать
пять копеек давали. Дурак - не взял пока я  лежал  в  больнице,  появились
новые деньги - серебряные и золотые.
     В детдоме все было по-старому, только  Серафима  Петровна  перешла  в
старшие классы, и на ее место поступил мужчина-воспитатель Суткин.  Валька
сказал, что он: - подлиза. Подлизывается  к  Николаю  Антонычу,  немке,  к
Ружичеку и к ребятам.
     Зато в школе за эти полгода произошли  большие  перемены.  Во-первых,
она стала вдвое меньше: часть старших классов перевели и другие школы.
     Во-вторых, ее покрасили и побелили - просто не узнать  стало  прежних
грязных комнат с тусклыми окнами и черными потолками...
     В-третьих, все только и говорили о комсомольской  ячейке.  Секретарем
была теперь тетя Варя