вернулась и не увела его  за  руку.  Мы  остались
одни. Ох, как мне не хотелось, чтобы Саня уезжал!
     Вот какой он был в эту минуту - мне хотелось запомнить его  всего,  а
не только глаза, в которые я смотрела: он стоял без фуражки  и  был  такой
молодой, что я сказала, что ему еще рано  жениться.  В  форме  он  казался
выше, но все-таки был маленького роста  и,  должно  быть,  поэтому  иногда
невольно поднимался на цыпочки - и сейчас,  когда  я  обернулась.  Он  был
подтянутый, аккуратный, но на макушке торчал  хохол,  который  удивительно
шел ему, особенно когда он улыбался. В эту минуту, когда мы обнялись и я в
последний раз обернулась с площадки, он  улыбался  и  был  похож  на  того
решительного, черного, милого Саню, в которого я когда-то влюбилась.
     Все где-то стояли, но я не видела  никого  и  чуть  не  упала,  когда
спускалась с площадки. Ох, как мне не хотелось, чтобы он уезжал!
     Он взмахнул фуражкой, когда тронулся поезд, и я шла рядом с вагоном и
все говорила: "Да, да".
     - Будешь писать?
     - Да, да!
     - Каждый день?
     - Да!
     - Приедешь?
     - Да, да.
     - Ты любишь меня?
     Это он спросил шепотом, но я догадалась по движению губ.
     - Да, да!
     С вокзала мы поехали провожать Ивана  Павловича,  и  дорогой  он  все
говорил о Сане.
     - Главное, не нужно понимать его слишком сложно, - сказал он. - А  ты
самолюбивая, и первое время вы будете  ссориться.  Ты,  Катя,  вообще  его
почти не знаешь.
     - Здрасти!
     - Знаешь, какая у него главная черта?  Он  всегда  останется  юношей,
потому что это пылкая душа, у которой есть свои идеалы.
     Он строго посмотрел на меня и повторил:
     - Душа, у которой есть свои идеалы... А ты гордая - и можешь этого не
заметить.
     Я засмеялась.
     - И ничего смешного. Конечно, гордая, и девочкой, между прочим,  была
совсем другая. А он - вспыльчивый. Ты вообще подумай о нем, Катя.
     Я сказала, что я и так думаю о нем слишком много и  не  такой  уж  он
хороший, чтобы о нем думать и думать.
     Но вечером я так и сделала: села и стала думать  о  Сане.  Все  ушли.
Валя с Кирой в кино, а Александра Дмитриевна  в  какой-то  клуб  -  читать
литмонтаж по Горькому "Страсти-мордасти", который  она  сама  составила  и
которым очень гордилась, а я  долго  сидела  над  своей  картой,  а  потом
бросила ее и стала думать.
     Да, Иван Павлович прав  -  я  не  знаю  его!  Мне  все  еще  невольно
представляется тот мальчик в куртке, который когда-то ждал меня  в  сквере
на Триумфальной и все ходил и ходил, пока не зажглись фонари, пока я вдруг
не решилась и не пошла к нему  через  площадь.  Тот  мальчик,  которого  я
обняла, несмотря на то, что три школы - наша, 143-я и 28-я - могли видеть,
как  мы  целовались!  Но  тот  мальчик  существовал  еще  только  в   моем
воображении, а новый Саня был так же не похож на него, как  не  похож  был
наш первый поцелуй на то, что теперь было между нами.
     Но я вовсе не понимала его слишком сложно! Я просто  видела,  что  за
тем миром мыслей и чувств, который я знала  прежде,  в  нем  появился  еще
целый мир, о котором  я  не  имела  никакого  понятия.  Это  был  мир  его
профессии  -  мир  однообразных  и  опасных  рейсов  на  Крайнем   Севере,
неожиданных встреч со знакомыми летчиками в Доме пилота, детских восторгов
перед новой машиной, мир, без которого он не мог бы прожить и  недели.  Но
мне в этом мире пока еще не было места. Однажды он рассказывал об  опасном
полете, и я поймала себя на очень странном чувстве - я  слушала  его,  как
будто он рассказывал о ком-то другом. Я не могла вообразить, что  это  он,
застигнутый пургой, только чудом не погиб при посадке, а потом трое  суток
сидел в самолете, стараясь не спать и медленно замерзая. Это  было  глупо,
но я сказала:
     - А ты не можешь устроить, чтобы этого больше не было?
     У него стало смущенное лицо, и он сказал насмешливо:
     - Есть! Больше не будет.
     ...Разумеется,  он  сам  мог  бы  передать  мне   свой   разговор   с
Вышимирским. Но он попросил Ивана Павловича.  Он  почувствовал,  что  дело
совсем не в том, что он лично оказался прав. Здесь была не личная  правда,
а совсем другая, и я должна была выслушать ее именно от  Ивана  Павловича,
который любил маму и до сих пор одинок и несчастен. Я знала,  что  в  этот
вечер Саня ждал меня на улице, и нисколько  не  удивилась,  увидев  его  у
входа в садик на углу Воротниковского и Садовой. Но он не подошел, хотя  я
знала, что он идет за мной до самого дома. Он понял, что мне нужно  побыть
одной и что как бы я ни была близка  к  нему  в  эту  минуту,  а  все-таки
страшно далека, потому что он оказался прав, а я - не права  и  оскорблена
тем, что узнала от Кораблева...
     Мы провели только один вечер вместе за все  время,  что  Саня  был  в
Москве. Он пришел очень усталый, и Александра Дмитриевна сейчас  же  ушла,
хотя ей хотелось рассказать нам о том, как трудно выступать перед публикой
и как  непременно  нужно  волноваться,  а  то  ничего  не  выйдет.  Солнце
садилось, и узенький Сивцев-Вражек был так полон им, как будто оно махнуло
рукой на всю остальную землю и решило навсегда поместиться в  этом  кривом
переулке. Я поила Саню чаем - он любит крепкий чай - и все  смотрела,  как
он ест и пьет, и, наконец, он заставил меня сесть и тоже пить чай вместе с
ним.
     Потом он вдруг вспомнил, как мы ходили на каток, и выдумал, что  один
раз на катке поцеловал меня в щеку и что "это было что-то страшно твердое,
пушистое и холодное". А я вспомнила, как он судил Евгения  Онегина  и  все
время мрачно смотрел на меня, а потом в заключительном слове назвал Гришку
Фабера "мастистый".
     - А помнишь, "Григорьев  -  яркая  индивидуальность,  а  Диккенса  не
читал"?
     - Еще бы! А с тех пор прочитал?
     - Нет, - грустно сказал Саня, - все некогда было. Вольтера прочитал -
"Орлеанская девственница". У нас  в  Заполярье,  в  библиотеке,  почему-то
много книг Вольтера.
     У  него  глаза  казались  очень  черными  в  сумерках,  и  мне  вдруг
показалось, что я вижу только эти глаза, а все вокруг темнеет и уходит.  Я
хотела сказать, что это смешно, что в Заполярье так много Вольтера, но  мы
вдруг много раз быстро поцеловались. В  эту  минуту  позвонил  телефон,  я
вышла и целых полчаса разговаривала со своей старой профессоршей,  которая
называла меня "деточкой" и которой нужно было знать решительно все - и где
я теперь обедаю, и купила ли я тот хорошенький абажур у "Мюра"... А  когда
я вернулась, Саня спал. Я окликнула его, но мне сразу же стало жалко, и  я
присела подле него на корточки и стала рассматривать близко-близко.
     В этот вечер Саня передал мне дневник штурмана, и все бумаги, и фото.
Дневник лежал в  особой  папке  с  замочком.  Когда  Саня  ушел,  я  долго
рассматривала эти обломанные по краям страницы, покрытые  кривыми  тесными
строчками и вдруг - беспомощными, широкими, точно рука, разбежавшись,  еще
писала, а мысль уже бродила невесть где. Каким упорством, какой силой воли
нужно обладать, чтобы прочитать эти дневники!
     Багор с надписью "Св. Мария" остался  в  Заполярье,  но  Саня  привез
фото, и,  должно  быть,  ни  один  багор  в  мире  еще  не  был  снят  так
превосходно!
     Все это было как бы осколки одной большой истории,  разлетевшейся  по
всему свету, и Саня подобрал их и написал эту историю или еще  напишет.  А
я? Я не сделала ничего и, если бы не Саня, даже не узнала бы о своем  отце
ничего, кроме того, что мне было известно в тот прощальный день на  Энском
вокзале, когда отец взял меня на руки и в последний раз высоко подкинул  и
поймал своими добрыми большими руками.
     Я обещала Сане писать каждый день, но каждый день писать  было  не  о
чем: по-прежнему я жила у Киры, много читала и работала, хотя это было  не
очень удобно, потому что ящики с коллекциями так и стояли  в  передней,  а
карту приходилось чертить на рояле.
     Тем летом я впервые не ездила в поле - нужно было обработать материал
34-го и 35-го  годов,  и  Башкирское  управление,  в  котором  я  служила,
разрешило мне остаться на лето в Москве.
     Бабушка приходила ко мне каждый день, и вообще все было  прекрасно  -
между прочим, еще  и  потому,  что  Валя  с  Кирой  вдруг  стали  какие-то
молчаливые, серьезные и все время сидели и  тихо  разговаривали  в  кухне.
Больше им некуда было деться, потому что вся квартира  состояла  из  одной
большой старинной  кухни,  делившейся  на  "кухню  вообще"  и  "собственно
кухню". Валя с Кирой сидели за перегородкой, то есть в "собственно кухне",
так что Александре Дмитриевне приходилось теперь готовить  ужин  в  "кухне
вообще".
     Больше Валя не дарил цветов, - очевидно, у него не было денег,  -  но
зато однажды принес белую крысу и очень огорчился, когда  Кира  заорала  и
вскочила на стол. Он долго объяснял ей, что  это  прекрасный  экземпляр  -
крыса-альбинос, редкая штука! Но Кира все орала и  не  хотела  слезать  со
стола, так что ему пришлось завязать крысу-альбиноса в  носовой  платок  и
положить на столик в передней. Но  там  ее  нашла  Александра  Дмитриевна,
вернувшаяся со своего концерта,  и  тут  поднялся  такой  крик,  что  Вале
пришлось уйти со своим подарком.
     Но по ночам,  когда  мы  с  Кирой,  нашептавшись  вволю,  по  очереди
говорили друг другу: "Ну, спать!", и она вдруг засыпала и  во  сне  у  нее
становилось смешное, счастливое выражение лица,  а  эти  минуты,  когда  я
оставалась одна, тоска, наконец, добиралась до сердца. Я начинала думать о
том, какая у них чудная любовь, самое лучшее время в жизни, и как  она  не
похожа на нашу! Они - вместе и видятся каждый день, а мы так  далеко  друг
от друга!
     И, как из окна вагона, мне виделись поля и леса, и снова поля,  потом
- тайга и холодные  ленты  северных  рек,  и  равнины,  равнины,  покрытые
снегом, - бесконечные пространства земли, которые легли между нами.
     "Конечно, мы увидимся, - я уверяла себя. - Я  поеду  к  нему,  и  все
будет прекрасно. Два года я не брала отпуска, а теперь возьму и поеду, или
он приедет, быть может, еще в июле".
     Но тоска все не проходила.
     Карта была трудная, потому что в прежних картах многое было  напутано
и теперь все приходилось делать сначала. Но чем  труднее,  тем  с  большим
азартом я работала в эти дни, после  Саниного  отъезда.  Несмотря  на  мои
тоскливые ночи, я жила с таким чувством, как будто все тяжелое, скучное  и
неясное осталось позади,  а  впереди  -  только  интересное  и  новое,  от
которого замирает сердце и становится весело, и легко, и немного страшно.



                               Глава вторая
                           НА СОБАЧЬЕЙ ПЛОЩАДКЕ


     Повсюду, где Саня был в последний день, он оставил мой телефон - и  в
Главсевморпути, и в "Правде". Я немного испугалась, когда он сказал мне об
этом.
     - А кто же я такая? Чтобы кого спрашивали?
     - Катерину Ивановну Татаринову-Григорьеву, - серьезно ответил Саня.
     Я решила, что он шутит. Но не прошло и трех дней после  его  отъезда,
как  кто-то   позвонил   и   попросил   к   телефону   Катерину   Ивановну
Татаринову-Григорьеву.
     - Я вас слушаю.
     - Это говорят из "Правды".
     И журналист, фамилию которого я часто встречала в  "Правде",  сказал,
что Санина статья вызвала много численные отклики и что об  авторе  пришел
даже запрос из Арктического института.
     - Поздравьте вашего мужа с успехом.
     Я хотела сказать, что он еще не мой муж, но почему-то промолчала.
     - Насколько мне известно, я имею удовольствие разговаривать с дочерью
капитана Татаринова?
     - Да.
     - Нет ли у вас еще  каких-либо  материалов,  относящихся  к  жизни  и
деятельности вашего отца?
     Я сказала, что есть, но без разрешения Александра Ивановича -  первый
раз в жизни я назвала Саню по имени-отчеству - я, к сожалению, не могу ими
распоряжаться.
     - Ну, мы ему напишем...
     Из "Гражданской авиации" тоже  позвонили  и  спросили,  куда  послать
номер с Саниной статьей о креплении самолета во время пурги, - а я даже  и
не знала, что он написал эту статью. Я попросила два  номера  -  один  для
себя. Потом позвонили из "Литературной газеты" и спросили, какой Григорьев
- не писатель ли?
     Но самым важным был разговор с Ч. Не знаю, что Саня  рассказывал  ему
обо мне, но он позвонил и сразу стал  говорить  со  мной,  как  со  старой
знакомой.
     - Пенсию получаете?
     Я не поняла.
     - За отца.
     - Нет.
     - Нужно хлопотать.
     Потом он засмеялся и сказал, что в Главсевморпути  перепугались,  что
мой отец открыл Северную Землю, а у них записано, что кто-то другой.
     - Вообще мне что-то не того... не нравятся эти разговоры.
     - А я думала, что экспедиция решена.
     - Решена, а теперь вдруг оказывается  -  не  решена.  Главное,  я  им
говорю: вы его с "Пахтусовым" пошлите. А они говорят: там уже есть  пилот.
Мало ли что! Ведь у вашего-то определенная мысль!
     Он так и говорил "ваш-то" и при этом басил и окал.
     - Ну, ладно, я еще там... А вы к нам заходите.
     Я сказала, что буду очень счастлива, и мы простились...
     Каждый день я получала письмо, а то и два от Ромашова. "Вторая партия
Башкирского геологического управления" - было написано  на  конверте,  как
будто письмо отправлялось в учреждение. Действительно, я была  в  те  годы
чем-то вроде учреждения - иначе никак нельзя было оформить  мою  работу  в
Москве. Но этот адрес был шуткой, и  такой  жалкой  выглядела  эта  шутка,
которую он повторял каждый день!
     Сперва я читала эти письма, потом стала возвращать  нераспечатанными,
а потом перестала читать и возвращать. Но мне почему-то было страшно  жечь
эти письма; они валялись где попало, я невольно  натыкалась  на  них  -  и
отдергивала руку.
     Точно так же я натыкалась и на автора этих писем.  Прежде  он  всегда
был очень занят, и я просто не могла понять, как он теперь  находит  время
всегда стоять на улице, когда бы я ни вышла из дому.  Я  встречала  его  в
магазинах, в театре, и это было очень неприятно, потому что он кланялся, а
я не отвечала. Он делал движение, чтобы подойти, - я отворачивалась.
     Он приезжал к Вале, плакал и страшно накричал на него, когда  Валя  в
шутку привел ему подобный пример отвергнутой любви среди обезьян шимпанзе.
     Словом, он занимал так много места в моей жизни, что, в конце концов,
у меня началась какая-то болезнь: стоило мне закрыть глаза, как  он  мигом
появлялся передо мной в новом сером пальто и в мягкой  шляпе,  которую  он
стал носить ради меня, - он сам однажды сказал мне об этом.
     Конечно, это была очень странная мысль - идти к Ромашову  и  отобрать
те бумаги, которые передал ему Вышимирский. Это была жестокая мысль - идти
к нему после всех его писем и цветов, которые я отсылала. Но чем больше  я
думала, тем все больше мне нравилась эта мысль. Я представляла себе, как я
войду и он растеряется и долго будет смотреть на меня, не говоря ни слова,
как он потом побледнеет, бросится по коридору и  распахнет  дверь  в  свою
комнату, а я скажу хладнокровно:
     - Миша, я пришла к вам по делу.
     Интересно, что все это произошло именно так, как я себе представляла.
     Он был в теплой голубой пижаме, должно быть только что  из  ванны,  и
еще не успел причесаться  -  мокрые  желтые  волосы  свисали  на  лоб.  Он
побледнел и стоял молча, пока я снимала жакетку. Потом бросился ко мне:
     - Катя!
     - Миша, я пришла к вам по  делу,  -  сказала  я  хладнокровно.  -  Вы
оденьтесь, причешитесь. Где мне подождать?
     - Да, конечно, пожалуйста...
     Он побежал по коридору и распахнул дверь в свою комнату.
     - Вот сюда. Извините...
     - Напротив, вы меня извините.
     В прошлом году мы были у  него  в  гостях  втроем:  Николай  Антоныч,
бабушка и я, и бабушка, между прочим, весь вечер намекала, что он  взял  у
нее сорок рублей и не отдал.
     Мне и тогда понравилась его комната, но сейчас, когда  я  вошла,  она
была  особенно  хороша.  Она   была   очень   приятно   покрашена:   стены
светло-серые, а двери и стенной шкаф - еще немного  светлее.  Мебель  была
мягкая и удобная, и вообще все устроено удобно и  красиво.  Из  окна  была
видна Собачья Площадка - мое любимое место в Москве. Почему-то я с детства
всегда любила Собачью  Площадку  -  и  этот  маленький  памятник  погибшим
собакам, и все переулки, которые на нее выходили...
     - Миша, - сказала я, когда он вернулся, причесанный, надушенный  и  в
новом синем костюме, который я еще не видала, - я пришла,  чтобы  ответить
на все ваши письма. Что за ерунду вы пишете, что я буду раскаиваться, если
не выйду за вас замуж! Вообще это мальчишество - писать мне  каждый  день,
когда вы знаете, что я даже не читаю ваших писем. Вы прекрасно знаете, что
я никогда не собиралась за вас, и нечего писать, что я вас обманула.
     Это было немного страшно - смотреть, как меняется  у  него  лицо.  Он
вошел с нетерпеливым, радостным выражением, как бы надеясь и не веря себе,
- а теперь, с каждым  моим  словом,  надежда  исчезала  и  лицо  мертвело,
мертвело, 0н отвернулся и смотрел в пол.
     - Долго объяснять, почему я прежде позволяла говорить  об  этом.  Тут
было много причин. Но ведь вы же умный человек! Вы никогда не обманывались
в том, что я вас не любила.
     - А с ним ты будешь несчастна!
     - Почему вы говорите мне "ты"? - спросила я холодно. -  Я  сейчас  же
уйду.
     - А с ним ты будешь несчастна, - повторил Ромашов.
     У него дрожали колени, он  несколько  раз  как-то  странно  прикрывал
глаза, и я вспомнила, как  Саня  рассказывал,  что  он  спит  с  открытыми
глазами.
     - Я убью себя и вас, - наконец прошептал он.
     - Если вы убьете себя, это будет просто прекрасно, - сказала я  очень
спокойно. - Я не хотела с вами ссориться, но если на то пошло, какое право
вы имеете говорить подобные вещи? Вы затеяли интригу,  как  будто  в  наше
время на девушках женятся с помощью каких-то идиотских интриг! Вы  человек
без всякого достоинства, потому что иначе  вы  не  стали  бы  каждый  день
ходить за мной по пятам, как собака.  Вообще  вы  должны  слушать  меня  и
молчать, потому что все, что вы скажете, я отлично знаю. А теперь вот что:
что это за бумаги, которые вы взяли у Вышимирского?
     - Какие бумаги?
     - Миша, не притворяйтесь, вы отлично знаете, о чем я говорю.  Это  те
самые бумаги, которыми вы пугали  Николая  Антоныча,  что  он  прежде  был
биржевой делец, а потом предлагали Сане, чтобы  он  отказался  от  меня  и
уехал. Дайте их сюда сейчас же, слышите! Сию же минуту!
     Он несколько раз закрыл глаза  и  вздохнул.  Потом  хотел  встать  на
колени. Но я очень громко сказала:
     - Миша, не смейте, вы слышите!
     И он удержался, только стиснул зубы, и у него стало такое безнадежное
лицо, что у меня невольно защемило сердце.
     Не то, что мне было жаль его! Но у меня было такое чувство, как будто
я все-таки виновата, что он так мучается и не может  даже  заставить  себя
сказать ни слова. Мне было бы легче, если бы он стал ругать  меня.  Но  он
молчал и молчал.
     - Миша, - снова сказала я, начиная волноваться, -  поймите,  что  вам
теперь совершенно не нужны эти бумаги. Все равно ничего нельзя изменить, а
между тем мне стыдно, что я почти ничего не знаю о моем отце, в  то  время
как о нем уже пишут во всех газетах. Они мне нужны - лично  мне  и  никому
другому.
     Не знаю, что ему почудилось, когда я сказала "нужны лично мне", но  у
него вдруг стали бешеные глаза, он закинул  голову  и  легко  прошелся  по
комнате. Он подумал о Сане.
     - Ничего не дам, - грубо сказал он.
     - Нет, дадите! Если вы не дадите, я буду думать, что это снова ложь -
то, что вы мне писали.
     Он вдруг вышел, и я осталась одна. Было очень тихо,  только  с  улицы
доносились детские голоса да осторожно раза два прогудела машина. Это было
неприятно, что он ушел и не возвращался т