близкое  к  Северной
Земле побережье! А лодка где?
     - Лодки нет, - перевел доктор. - Кусок есть.
     - Какой кусок?
     - Лодки кусок.
     - Покажи!
     Лури отвел доктора в сторону, и они о чем-то говорили  шепотом,  пока
старик ходил за куском лодки. Кажется, Лури  никак  не  мог  проститься  с
мыслью, что я все-таки сошел с ума.
     Ненец пришел через несколько минут  и  принес  брезент,  -  очевидно,
лодка, которую он нашел на Таймыре была из брезента.
     - Не продается, - перевел доктор.
     - Иван Иваныч, спросите у него, были  ли  в  лодке  еще  какие-нибудь
вещи? И если были, то какие и куда они делись?
     - Были вещи, - перевел доктор. - Не знаю, куда  делись.  Давно  было.
Может быть, десять лет прошло. Иду на охоту,  смотрю  -  нарты  стоят.  На
нартах лодка стоит, а в лодке вещи  лежат.  Ружье  было  плохое,  стрелять
нельзя, патронов нету. Лыжи были плохие. Человек один был.
     - Человек?!
     - Постой-ка, - может быть, я  наврал,  -  поспешно  сказал  доктор  и
переспросил что-то по-ненецки.
     - Да, один человек, - повторил он. - Конечно, мертвый,  медведи  лицо
съели. Тоже в лодке лежал. Все.
     - Как все?
     - Больше ничего не было.
     - Иван Иваныч, спросите его, обыскал ли он этого человека, не было ли
чего-нибудь в карманах: может быть, бумаги, документы?
     - Были.
     - Где же они?
     - Где они? - спросил доктор.
     Ненец молча  пожал  плечами.  Кажется,  самый  вопрос  показался  ему
довольно глупым.
     - Из всех вещей остался только багор? Ведь был же он во что-то  одет?
Куда делась одежда?
     - Одежды нет.
     - Как нет?
     - Очень просто, - сердито сказал доктор. - Или  ты  думаешь,  что  он
нарочно берег ее, рассчитывая, что через десять лет ты свалишься к нему на
голову со своим самолетом? Десять лет! Да еще, должно быть, десять, как он
умер!
     - Иван Иваныч, дорогой, не сердитесь. Все ясно! Нужно только записать
этот рассказ - записать, и вы  заверите,  что  сами  слышали  его,  своими
ушами. Спросите как его имя.
     - Как тебя зовут? - спросил по-ненецки доктор.
     - Вылка Иван.
     - Сколько лет?
     - Сто лет, - отвечал ненец.
     Мы замолчали, а Лури так и покатился со смеху.
     - Сколько? - переспросил доктор.
     - Сто лет, - повторил ненец.
     Доктор беспомощно оглянулся.
     - Черт его знает, как сто по-ненецки, - пробормотал он. - Может быть,
я ошибаюсь?
     - Сто лет, - на чистом русском языке упрямо повторил Иван Вылка.
     Все время, пока в чуме записывали его рассказ, он повторял,  что  ему
сто лет. Вероятно, ему было меньше, - по крайней  мере,  на  вид.  Но  чем
дольше я всматривался  в  это  деревянное  лицо  с  ничего  не  выражавшим
взглядом, тем все более убеждался, что он очень стар. Сто лет -  это  была
его гордость, и  он  настойчиво  повторял  это,  пока  мы  не  записали  в
протоколе: "Охотник Иван Вылка, ста лет".



                            Глава пятнадцатая
                                 ВАНОКАН


     Честное слово, до сих пор не знаю, откуда ненцы  достали  этот  кусок
бревна, из которого мы сделали  распорку.  Они  куда-то  ходили  ночью  на
лыжах, - должно быть, на соседнее кочевье, и когда  мы  утром  вылезли  из
чума, где я провел не самую  спокойную  ночь  в  моей  жизни,  этот  кусок
кедрового дерева лежал у входа.
     Да, это была не очень веселая ночь, и только Иван Иваныч спал у огня,
и длинные концы его шапки, завязанные на голове, смешно торчали из малицы,
как заячьи уши. Лури ворочался и кашлял. Я не спал. Ненка сидела у люльки,
и я  долго  слушал  однообразную  мелодию,  которую  она  пела  как  будто
безучастно, но в то же время с каким-то самозабвением. Одни и те же  слова
повторялись ежеминутно, и, наконец, мне стало казаться, что из  этих  двух
или трех слов состоит вся ее песня. Ребенок давно  уже  спал,  а  она  еще
пела. Круглое лицо иногда освещалось,  когда  сырой  ивняк  разгорался,  и
тогда я видел, что она поет с закрытыми глазами. Вот что она пела -  утром
доктор перевел мне эту песню:

                Зимней порой
                Куда ни взгляну,
                Сыночек мой,
                Везде белое поле,
                Сыночек мой.
                На озеро взгляну -
                Только лед синеет, -
                Сыночек мой.
                На гору взгляну -
                Только камни чернеют,
                Сыночек мой.
                Милая тундра,
                Белое поле,
                Сыночек мой,
                Быстроногий мой.
                Какие у тебя милые ушки,
                Сыночек мой.
                Какие у тебя милые глазки,
                Сыночек мой.
                Какой у тебя милый носик,
                Сыночек мой.
                На небо взгляну -
                Облака белеют.
                Милая тундра.

     То чувство, которое я испытал во время разговора с  Валей,  вернулось
ко мне, и с такой силой, что мне захотелось встать и выйти из чума,  чтобы
хоть не слышать этой тоскливой  песни,  которую  ненка  пела  с  закрытыми
глазами. Но я не встал. Она пела все медленнее, все тише, и вот замолчала,
уснула. Весь мир спал, кроме Меня; и только  я  один  лежал  в  темноте  и
чувствовал, что у меня сердце ноет  от  одиночества  и  обиды.  Зачем  эта
находка, когда все кончено, когда между нами уже нет и не будет  ничего  и
мы встретимся, как чужие? Я старался справиться с тоской, но не мог и  все
старался и старался, пока, наконец, не уснул.
     К полудню мы починили шасси. Мы выточили бревно и вставили его вместо
распорки. Для большей прочности мы обмотали скрепы  веревкой.  У  самолета
был теперь жалкий, подбитый вид. Мы с Лури отошли и  со  стороны  холодным
взглядом оценили работу.
     - Ну, как?
     Лури с отвращением махнул рукой.
     Ну что ж, будем считать, что все обстоит прекрасно. Нужно греть воду,
пора запускать мотор.
     Мы трамбуем снег в  бидоны,  ставим  бидоны  на  примус.  Томительное
занятие! Плохо горит наш примус, "великолепная машина, без которой  ничего
не стоит любое хозяйство".
     Но вот все в порядке, мотор разогрет, начинается запуск. Ненцы  тянут
за концы амортизатора.
     - Внимание!
     - Есть внимание!
     - Раз, два, три - пускай!
     Амортизатор срывается, ненцы падают в снег.
     Снова:
     - Внимание!
     - Есть внимание!
     - Раз, два, три - пускай!
     Это повторяется четыре раза. Мотор вздрагивает,  чихает,  делает  два
десятка оборотов, останавливается  и,  наконец,  начинает  работать.  Пора
прощаться! Ненцы собираются у  самолета,  я  жму  им  руки,  благодарю  за
помощь, желаю счастья в  охоте.  Они  смеются  -  довольны.  Наш  штурман,
застенчиво улыбаясь, лезет в самолет. Не знаю, что он на  прощанье  сказал
жене, но она стоит у самолета  веселая,  в  шубе,  расшитой  вдоль  подола
разноцветным сукном, в  широком  поясе,  в  капоре  с  огромными  меховыми
полями, отчего лицо ее кажется окруженным сиянием.
     И этот капор, высотой в полметра, увешанный какими-то побрякушками, а
под капором маленькое круглое лицо - вот и все, что я вижу на прощанье.
     По привычке я поднимаю руку, точно прошу старта у ненцев.
     - До свиданья, товарищи!
     Летим!..
     Не стану рассказывать, как мы летели до Ванокана,  как  поразил  меня
наш штурман, читавший однообразную  снежную  равнину,  как  географическую
карту. Над одним кочевьем он попросил меня немного постоять  и  был  очень
огорчен, узнав, что постоять, к сожалению, не придется.
     Не   стану   рассказывать,    как    мы    садились    в    Ванокане.
Летчикам-испытателям  хорошо  известно  это   особенное   профессиональное
чувство, какая-то горючая смесь из  риска,  ответственности  и  азарта.  В
конце концов, мы тоже летели на машине  новой  конструкции,  с  деревянной
распоркой - новость  в  самолетостроении!  Кажется,  я  во  время  посадил
самолет всей тяжестью на здоровую ногу, потому что он еще не  остановился,
а Лури уже выскочил из кабины, показывая мне большой палец.
     Не стану рассказывать и о том, как нас встречали в  Ванокане,  как  в
трех домах распаялись самовары, а в четвертом  выпал  из  люльки  ребенок,
которого доктору тут же пришлось  лечить;  о  том,  как  нас  закармливали
семгой и пирогами; о том, как  я  организовал  модельный  кружок  и  катал
пионеров на самолете; о том, как жители Ванокана уверяли меня, что  в  тот
самый день и час, когда мы  прилетели,  над  поселком  кружились  еще  два
самолета, и как я догадался наконец, что это и был наш самолет,  сделавший
три круга перед посадкой.
     Но вот о чем нельзя  не  рассказать  -  о  докторе  Иване  Иваныче  в
Ванокане.
     Мы нашли Ледкова в плохом состоянии. Я не раз  встречался  с  ним  на
собраниях и однажды даже возил из Красноярска в Игарку. Между  прочим,  он
поразил меня своим знанием художественной литературы.  Оказалось,  что  он
окончил Педагогический институт  в  Ленинграде  и  вообще  -  образованный
человек, читавший не только Льва Толстого, но и Вольтера. До двадцати трех
лет он был пастухом в тундре, и ненцы недаром  всегда  говорили  о  нем  с
гордостью и любовью.
     И вот этот прекрасный, умный  человек  и  замечательный  политический
деятель лежал, раненный какой-то собакой, и, когда я  вошел,  я  не  узнал
его: так он переменился.
     Нельзя даже сказать, что он лежал. Он сидел на кровати, скрипя зубами
от боли, И эта боль вдруг поднимала его; он вставал,  хватаясь  за  спинку
кровати, и одним махом перебрасывался на стул. Страшно  было  видеть,  как
боль швыряла это большое, сильное тело! Иногда она  утихала  на  несколько
минут, и тогда лицо его принимало человеческое выражение. Потом опять!  Он
закусывал верхнюю губу, глаза - страшные глаза силача, который не в  силах
справиться с собой, - начинали  косить,  и  -  раз!  -  он  поднимался  на
здоровой ноге и с размаху швырял себя на  кровать.  Но  и  на  кровати  он
поминутно пересаживался с места на место. Попала ли  пуля  в  какое-нибудь
нервное сплетение, или рана так болезненно загноилась  -  не  знаю.  Но  в
жизни моей я не видел более страшной картины! На него жалко было смотреть,
и все лица невольно  искажались,  когда  он  начинал  ерзать  по  кровати,
мучительно  стараясь  усидеть,  и  вдруг  -  раз!  -  со   всего   размаху
перекидывался на стул.
     Было от чего потерять голову при виде такого больного! Но Иван Иваныч
не потерял - напротив! Он вдруг помолодел, надул  губы  и  стал  похож  на
решительного молодого военного доктора,  которого  все  боятся.  Мигом  он
выгнал всех из комнаты больного, в том числе и председателя  райисполкома,
который почему-то непременно хотел  присутствовать  при  осмотре  Ледкова.
Когда местная фельдшерица, сухонькая старушка в очках, трепеща,  предстала
перед ним, он спросил ее очень любезно:
     - Ну-с, а случалось вам присутствовать при ампутации голени?
     Какими-то умелыми, свободными движениями он в одну минуту  переставил
в комнате всю мебель. Он вынес лишний стол, а тот,  на  котором  собирался
производить операцию, выдвинул на середину комнаты, под висячую лампу.
     Он приказал принести лампы со всего поселка, "да чтобы не коптили", и
развесил их по стенам  так,  что  комната  сразу  осветилась  небывалым  в
Ванокане светом.
     Он  только  поднял  брови,  а  сухонькая   фельдшерица   выбежала   с
полотенцем, которое показалось ему не особенно чистым, и я слышал, как она
сказала в кухне таким же злобно-любезным голосом, как доктор:
     - Вы что, голубчики, вы меня в гроб вогнать хотите?
     Но никто не хотел вогнать  ее  в  гроб.  Все  бегали  на  цыпочках  и
называли доктора "он".
     Отрывисто, хотя и вежливо, отдавая  распоряжения,  доктор  не  меньше
получаса тер руки мылом и щеткой. Потом, не вытираясь, он вошел в  комнату
больного и остановился,  расставив  ноги,  растопырив  руки  и  критически
оглядываясь вокруг. Потом дверь захлопнулась, и удивительная для  Ванокана
картина ослепительной комнаты с больным,  лежащим  на  ослепительно  белом
столе, и людьми в ослепительно белых халатах исчезла.
     Так вел себя наш Иван Иваныч в Ванокане. Через сорок минут  он  вышел
из операционной. Нужно полагать, операция прошла превосходно, потому  что,
снимая халат, он сказал мне что-то по-латыни, а потом из Козьмы Пруткова:
     - "Если хочешь быть счастливым - будь им!"
     Рано утром мы вылетели из Ванокана и через три с половиной  часа  без
всяких приключений опустились в Заполярье.
     Об этом случае, то есть о блестящей операции, которую доктору удалось
сделать в таких трудных условиях, и  вообще  о  нашем  полете  была  потом
заметка  в   "Известиях".   Она   кончалась   словами:   "Больной   быстро
поправляется". И действительно, больной поправился очень быстро.
     Мы с Лури получили благодарность, а  доктор  -  почетную  грамоту  от
Ненецкого национального округа.
     Старый латунный багор висел теперь у меня в комнате на стене рядом  с
большой картой, на которую был нанесен дрейф шхуны "Св. Мария".
     В начале июня я поехал в Москву. К сожалению, у меня было очень  мало
времени: меня отпустили только на десять дней, а  за  эти  десять  дней  я
должен был устроить не только свои личные дела, но и личные и общественные
дела моего капитана.
     Я много думал дорогой - о себе и о своих отношениях с Катей, и  снова
история ее отца поднялась над этими  мыслями,  как  будто  требуя  особого
внимания и уважения. Вольно или невольно, я встречался  с  ним  на  каждом
круге своей жизни, и в конце концов из этих осколков его истории,  которые
я подобрал,  составилась  стройная  картина.  Старый  латунный  багор  был
последним логическим штрихом в этой картине доказательств.  Самый  сложный
вопрос был решен этой находкой.
     В самом деле, прочитав дневники штурмана, я спрашивал себя: "Узнаю ли
я когда-нибудь, что случилось  с  капитаном  Татариновым?  Оставил  ли  он
корабль, чтобы изучить открытую им землю, или погиб от  голода  вместе  со
своими людьми, и шхуна годами двигалась к берегам  Гренландии,  увлекаемая
плавучими льдами?"
     - Да, - мог я теперь ответить. - Он оставил корабль. Мы не знаем, при
каких обстоятельствах это произошло - погибла ли часть команды, или  шхуна
была  раздавлена  льдами.  Но  он  привел  в  исполнение  свою   "детскую,
безрассудную" мысль.
     Я спрашивал себя: "Дошел ли он до Северной Земли?"
     - Да, - мог я теперь ответить. - Он дошел до  Северной  Земли.  Иначе
откуда взялись бы на побережье эти  сани  с  брезентовой  лодкой,  которые
нашел несколько лет назад охотник Иван Вылка?
     Я спрашивал себя: "Где искать следы экспедиции и стоит ли их искать?"
     - Да, - мог я  теперь  ответить.  -  Их  стоит  искать,  потому  что,
логически рассуждая, можно с точностью до полу  градуса  определить  район
этих поисков. А научное значение задачи не вызывает сомнений.
     Это был разговор, как на суде, - одни только вопросы и ответы. Но  за
сухими, холодными словами мне мерещились совсем другие слова,  и  я  видел
Катю, по которой так тосковал.
     - Ты забыла меня? Это правда?
     - Нет, - ответила она. - Но та жизнь, когда нам  было  по  семнадцати
лет, кончилась, а ты куда-то пропал, и я думала, что вместе с  той  жизнью
окончилась и наша любовь.
     - Ничего она не окончилась, - так я скажу ей. - Я знаю теперь о твоем
отце больше тебя, больше всех людей на свете. Посмотри, что я привез тебе,
- здесь вся его жизнь. Я собрал его жизнь и доказал, что  это  была  жизнь
великого человека. Знаешь, почему я сделал это? Из любви к тебе.
     Тогда она спросит:
     - Так ты не забыл меня? Это правда?..
     И я отвечу ей:
     - Я бы не забыл тебя, даже если бы ты меня разлюбила.
     Это был  чудный  разговор,  который  я  придумал  дорогой.  И  нельзя
сказать, что он был совсем  не  похож  на  тот  разговор,  который  вскоре
произошел между мною и Катей. Он был и похож и не похож - как сон похож  и
не похож на реальную жизнь.




                               ЧАСТЬ ПЯТАЯ
                                ДЛЯ СЕРДЦА


                               Глава первая
                             ВСТРЕЧА С КАТЕЙ


     Десять дней - это не так  много,  чтобы  расстроить  одну  свадьбу  и
устроить другую. Тем более, что у меня было много других дел в  Москве:  я
собирался прочитать в Географическом обществе  доклад  "Об  одной  забытой
полярной экспедиции", а между  тем  еще  не  написал  его.  Я  должен  был
поставить в Главсевморпути вопрос о поисках "Св. Марии".
     Валя  подготовил  некоторые  дела:  он   договорился,   например,   с
Географическим обществом о моем докладе. Но написать его он,  конечно,  не
мог.
     Я собирался остановиться у Кораблева, но потом передумал и  заехал  в
гостиницу, ту самую, в которой останавливался два года назад, проездом  из
Балашова. Это была ошибка,  потому  что,  как  ни  странно  для  бродячего
человека, я не люблю гостиниц.  В  гостиницах  у  меня  всегда  становится
меланхолическое настроение.
     Я позвонил Кате, и она подошла к телефону.
     - Я вас слушаю.
     - Это говорит Саня.
     Она замолчала. Потом спросила самым обыкновенным голосом:
     - Саня?
     - Он самый.
     Она опять замолчала.
     - Надолго в Москву?
     - Нет, на  несколько  дней,  -  ответил  я,  тоже  стараясь  говорить
обыкновенным голосом, как будто мне не казалось, что я вижу  ее  сейчас  в
том самом треухе с не завязанными ушами, в том пальто, мокром от снега,  в
котором она была на Триумфальной в последний раз.
     - В отпуск?
     - И в отпуск, и по делам.
     Нужно было сделать усилие, чтобы не спросить ее: "Я  слышал,  что  ты
часто встречаешься с Ромашовым?" Я сделал это усилие и не спросил.
     -  А  как  Саня?  -  вдруг  спросила  она  о  сестре.  -  Мы  с   ней
переписывались, а потом перестали.
     Мы заговорили о Сане, и Катя сказала, что на днях в  Москву  приезжал
один ленинградский театр, шла "Мать" Горького, и в программе было указано:
"Художник - П. Сковородников".
     - Да ну?
     - И очень хорошие декорации. Смелые и вместе с тем простые.
     Мне показалось, что она нарочно несколько  раз  не  назвала  меня  по
имени, а один раз назвала, понизив голос, как будто не хотела, чтобы  дома
знали, с кем она говорит. Ни разу она не сказала мне "ты", и мы говорили и
говорили о чем-то обыкновенными голосами, пока мне не стало  страшно,  что
все так  -  кончится,  то  есть  мы  поговорим  обыкновенными  голосами  и
разойдемся, и у меня не будет даже повода, чтобы позвонить ей снова.
     - Катя, нам нужно встретиться. Когда ты можешь?
     Я сказал, "Когда ты можешь?" И сразу стало  ясно,  что  это  было  бы
глупо, если бы я стал говорить ей "вы".
     - У меня как раз сегодня свободный вечер.
     - Часов в девять?
     Я ждал, что она позовет  меня  к  себе,  но  она  не  позвала,  и  мы
условились встретиться - где же?
     - Может быть, в сквере на Триумфальной?
     - Этого сквера теперь нет, - холодно возразила Катя.
     И мы условились встретиться между колоннами у Большого театра.
     Вот и все, о чем мы говорили по телефону, и  нечего  было  перебирать
каждое слово, как я делал это весь первый длинный день в Москве.
     Я поехал в Управление гражданского воздушного флота, потом к  Вале  в
Зооинститут. Должно быть, у меня  был  рассеянный  вид,  потому  что  Валя
несколько  раз  повторил  мне,  что   завтра   двадцатипятилетний   юбилей
педагогической деятельности Кораблева и что будет торжественное  заседание
в школе.
     Наконец в девятом часу вечера я отправился к Большому театру...
     Это была прежняя Катя с  косами  вокруг  головы,  завитками  на  лбу,
которые я всегда вспоминал, когда думал о ней. Она побледнела и выросла и,
конечно, была теперь не та девочка, которая  когда-то  поцеловала  меня  в
сквере на Триумфальной. У нее стал сдержанный взг