а икону.
     Она сказала только, что отец заболел, но вечером, в церкви, я  понял,
что он умер. Вечером Петровна повела нас в церковь, чтобы  мы  "помолились
во здравие", как она сказала.
     Очень странно, но, прожив в деревне три месяца,  я  почти  никого  не
знал, кроме нескольких мальчишек, с которыми катался на лыжах. Я никуда не
ходил, стесняясь своей немоты. И вот теперь, в церкви, я увидел  всю  нашу
деревню - толпу женщин и стариков, бедно одетых,  молчаливых  и  таких  же
невеселых, как мы. Они стояли в темноте, - только  спереди,  где  протяжно
читал поп, горели свечи. Многие вздыхали и крестились.
     "Господи, помилуй", - без конца повторял поп. Изо рта у него шел пар,
а из кадила, которым он помахивал, - синеватый дымок. И мне казалось,  что
все, так же как и я не молятся, а просто смотрят на  этот  дымок,  как  он
поднимается струйками, кружится и  несется  вверх,  к  синему,  замерзшему
окну. Должно быть, я забыл об отце. Но  вдруг  Петровна  сердито  толкнула
меня в спину - до сих пор не знаю, за что, - и в эту минуту я вспомнил его
и понял, что он умер.
     Все вздыхали и крестились, потому что он умер, и мы с сестрой  стояли
здесь, в темноте церкви, потому что он умер, и Петровна  сердито  толкнула
меня, потому что он умер. Мы стоим и "молимся во здравие", потому  что  он
умер.
     Петровна взяла сестру к себе, а я вернулся домой и  долго  сидел,  не
зажигая огня. Черные тараканы,  которых  бабка  нарочно  -  на  счастье  -
принесла к нам, шуршали на холодной плите. Я ел картошку и плакал.
     Умер, и я его никогда не увижу! Вот его выносят  из  присутствия,  из
той комнаты, где мы с матерью  подавали  прошение...  Я  перестал  есть  и
стиснул зубы, вспомнив этот  холодный  голос  и  руку  с  длинными  сухими
пальцами, в которой медленно качались очки. Подожди же!  Я  тебе  отплачу!
Когда-нибудь  ты  мне  будешь  кланяться,  а  я  отвечу:  "Голубчик,   суд
разберет..." Вот гроб несут  по  коридору,  а  мимо  пробегают  сторожа  с
бумагами, и никто не видит, не хочет видеть, что его  несут.  Только  тетя
Даша идет навстречу в длинном черном платке, как монашка. Идет и крестится
и плачет. Но вот мы останавливаемся, кто-то стоит у дверей, гроб  качается
на руках и опускается на пол. Мать кланяется, и я вижу снизу, как дрожат у
нее губы...
     Я опомнился, услышав свой голо. Должно быть, у меня был  жар,  потому
что я нес какую-то бессвязную, чепуху, ругал  себя  и  почему-то  мать  и,
помнится, разговаривал с Иваном Иванычем, хотя отлично знал, что он  давно
ушел и даже что его следы держались в поле только  два  дня,  а  потом  их
завалило снегом.
     Но я говорил - громко и ясно! Я говорил, я мог бы теперь  рассказать,
что произошло в ту ночь на понтонном мосту, я доказал бы, что нож  -  мой,
что я потерял его, когда наклонялся над убитым.  Поздно!  Опоздал  на  всю
жизнь, и уже ничем нельзя помочь!
     Обхватив голову руками, я лежал в темноте. В избе было холодно,  ноги
застыли, но я так и не встал  до  утра.  Я  решил,  что  больше  не  стану
говорить. Зачем? Все равно он умер, и я его никогда не увижу.



                              Глава седьмая
                                   МАТЬ


     Я плохо помню Февральскую революцию  и  до  возвращения  в  город  не
понимал этого слова. Но  я  помню,  что  загадочное  волнение,  непонятные
разговоры я тогда связал с моим ночным гостем, научившим меня говорить.
     По вечерам, насаживая на палочки картошку, я часто думал о нем, и все
таинственнее, все привлекательнее он  мне  представлялся.  Почему  он  так
неожиданно исчез? Не  простился,  не  сказал,  куда  он  идет.  Почему  он
прятался на чердаке? Почему не хотел лечить старостину  Маньку  и  даже  к
Петровне не пошел? Где он теперь? Вернется  ли?  Просыпаясь  по  ночам,  я
прислушивался: не стучат ли в окно? Не он ли?  Никто  не,  стучал,  только
мягко, с неслышным шумом падал снег на наш дом, и вдруг начинал свистеть в
трубе ветер.
     И никто не спрашивал нас о нем. Но я был уверен, сам не знаю  почему,
что теперь все было бы иначе. Теперь  ему  не  пришлось  бы  прятаться  на
чердаке. Пожалуй, он не отказался бы теперь познакомиться с Петровной!
     Я не заметил, когда окончилась весна. Но лето началось  в  тот  день,
когда "Нептун", свистя и грозно пятясь  задом,  причалил  к  пристани,  на
которой мы с мамой ждали его с утра.
     Минька, в кепке с золотыми буквами, в синей, уже изрядно  потрепанной
курточке, стоял, как прежде, на лесенке, отважно и небрежно поглядывая  на
пассажиров. Бородатый  капитан-рулевой  глухо  говорил  в  трубку:  "Стоп!
Вперед!" и "Стоп! Задний ход!" Палуба таинственно дрожала. Мы возвращались
в город. Мать везла нас домой - похудевшая, помолодевшая, в новом пальто и
новом цветном платке...
     Я часто думал зимой, как она будет поражена, услышав, что я говорю. А
она только обняла меня и засмеялась. Она стала совсем другая за зиму.  Все
время она думала о чем-то - это я сразу узнавал по живым движеньям лица  -
и то расстраивалась молча, про себя, то улыбалась.  Петровна  решила,  что
она сходит с ума, и, ахнув, однажды спросила ее об этом. Мать улыбнулась и
сказала, что нет.
     Мы пошли в лес драть  лыко  для  Петровны,  которая  плела  лапти  на
продажу, и мать запомнилась  мне  такой,  какой  она  была  в  этот  день:
черноволосая, крепкая, белозубая, в цветном платке,  повязанном  на  груди
крест на крест; она наклонялась, ловко срезала деревцо и,  оборвав  ветки,
надкусив комель, одним движением сдирала лыко. Она и меня хотела  научить,
но ничего не вышло, и я только порезал палец.
     Потом я спрятался в кустах и долго  сидел  задумавшись,  слушая,  как
наперебой щебечут птицы, и поглядывая на мать, которая уходила от меня все
дальше. И вдруг она запела:

                Приехали торгаши за задние ворота.
                Кобылушку продала, белил я себе взяла;
                Я коровушку продала, румян я себе взяла;
                Подойничек продала, сурьмы я себе взяла.

     Солнце  осветило  кусты,  и  она  выпрямилась,   раскрасневшаяся,   с
блестящими глазами. Тут что-то было! При нас она редко вспоминала отца. Но
каждый раз, когда она ласково говорила со мной, я знал, что она  думала  о
нем. Сестру она всегда любила...
     На пароходе она все думала - поднимала брови, покачивала  головой,  -
должно  быть,  спорила  с  кем-то  в  уме.  Я  тоже  думал  и  думал:  мне
представлялось, с какой важностью и буду  разгуливать  по  двору  и  вдруг
небрежно скажу что-нибудь, как будто всегда умел говорить. Заглядевшись на
воду, я задремал и до смерти испугала во  сне:  мне  померещилось,  что  я
опять онемел.
     - Мама, - сказал я шепотом.
     Она молчала.
     - Мама! - в ужасе заорал я.
     Она обернулась.
     Каким заброшенным, каким бедным показался  мне  наш  двор,  когда  мы
вернулись! В этом году никто не позаботился о стоках, и  грязная  вода,  в
которой  плавали  щепки,  так  и  осталась  стоять  под  каждым  крыльцом.
Низенькие амбары еще больше покосились  за  зиму,  в  заборе  образовались
такие  дыры,  через   которые   можно   было   въехать   на   телеге,   за
Сковородниковыми была навалена гора вонючих костей, копыт и обрезков шкур.
     Старик варил клей. Он сидел на том же табурете, в переднике, в очках,
примус стоял на плите, а на примусе  -  железная  шайка,  от  которой  так
страшно несло, что меня все время тошнило, пока я у него сидел.
     - Все думают, что это обыкновенный  клей,  -  сказал  он  мне,  когда
полчаса спустя я запросился на свежий воздух, - а это клей  универсальный.
Он все берет - Железо, стекло, даже кирпич,  если  найдется  такой  дурак,
чтобы кирпичи клеить. Я его изобрел. Мездровый клей Сковородникова. И  чем
он крепче воняет, тем крепче берет.
     Он недоверчиво посмотрел на меня поверх очков.
     - Мездровый клей Сковородникова, - повторил он и вздохнул. - И занять
бы еще у кого-нибудь семь рублей на рекламу - отбою  бы  не  было.  Мужики
берут на рынке столярный клей сорок копеек фунт. Это как назвать?  Грабеж.
Ну-ка, скажи что-нибудь!
     Я сказал. Он одобрительно кивнул головой.
     - Эх, Ивана мне жаль, - сказал он.
     Тетя Даша была в отъезде и вернулась недели через  две.  Вот  кого  я
обрадовал и испугал! Мы сидели на кухне вечером. Она все спрашивала  меня,
как нам жилось в деревне, - спрашивала и сама же отвечала.
     - Что же вы, бедняги, должно быть, скучали одни-то да  одни?  Кто  же
вам варил-то? Петровна? Петровна.
     - Нет, не Петровна, - вдруг сказал я, - мы сами варили.
     Никогда не забуду, какое лицо сделалось у тети Даши, когда я произнес
эти слова. Открыв рот, она потрясла головой и икнула.
     - И не скучали, - добавил я хохоча. -  Только  по  тебе,  тетя  Даша,
скучали. Что же ты к нам не приехала, а?
     Она обняла меня.
     - Милый ты мой, да как же это? Заговорил? Заговорил, голубчик ты мой!
И молчит, еще притворяется, ах ты этакой! Ну, рассказывай!
     И я рассказал ей о замерзшем докторе, постучавшемся в нашу избу,  как
мы прятали его трое суток, как он показал мне "е",  "у",  "ы"  и  заставил
сказать "ухо".
     - Ты за него должен молиться, Саня, - серьезно сказала тетя  Даша.  -
Как его зовут?
     - Иван Иваныч.
     - Молись, каждый вечер молись!
     Но я не умел и не любил молиться.



                              Глава восьмая
                           ПЕТЬКА СКОВОРОДНИКОВ


     Тетя Даша сказала, что я  очень  переменился  с  тех  пор,  как  стал
говорить. Я и сам это  чувствовал.  Прошлым  летом  я  чурался  товарищей,
тяжелое сознание  своего  недостатка  связывало  меня.  Я  был  болезненно
застенчив, угрюм и очень печален. Теперь этому, пожалуй, трудно поверить.
     За два-три месяца я догнал своих сверстников.  Петька  Сковородников,
которому  было  двенадцать  лет,  подружился  со  мной.  Он  был  длинный,
решительный, рыжий мальчик.
     Первые в моей жизни книги я увидел у Петьки.  Это  были  "Рассказы  о
действиях охотников в прежние войны", "Юрий Милославский" и  "Письмовник",
на обложке которого был изображен усатый  молодец  в  красной  рубашке,  с
пером в руке, а над ним в голубом овале - девица.
     За чтением этого "Письмовника" мы и подружились. Что-то  таинственное
было в этих обращениях: "Любезный друг" или  "Милостивый  государь  А.Ф.".
Письмо штурмана дальнего плавания припомнилось мне, и я впервые сказал его
вслух.
     Мы сидели в Соборном саду. По ту сторону реки был виден  наш  двор  и
дома, очень маленькие, гораздо меньше, чем на самом  деле.  Вот  меленькая
тетя Даша вышла на крыльцо и села чистить рыбу. Мне казалось, что я  вижу,
как серебристые чешуйки отскакивают и, поблескивая, ложатся у ее ног.  Вот
Карлуша, городской  сумасшедший,  который  беспрестанно  то  хмурился,  то
улыбался, прошел по тому берегу и остановился  у  наших  ворот,  -  должно
быть, заговорил с тетей Дашей.
     Я все время смотрел на них, пока  читал  письмо.  Петька  внимательно
слушал.
     - Интересно, - сказал он. - Я это тоже знал, да забыл. А потом что?
     - Все.
     - Интересно, что потом с этим кораблем стало?
     К нему могла помощь подоспеть. Ты читал Ника Картера?
     - Нет.
     - Там тоже был такой случай. Одного миллионера бросили в  водоем.  Он
догадался и закрыл кран. Тогда садовник стал поливать и думает: почему  не
идет вода? И в последнюю минуту подоспела помощь. Он бы там  подох.  А  ты
здорово наизусть говоришь. Долго учил?
     - Не знаю.
     - Я сейчас что-нибудь прочитаю, а ты можешь повторить?
     Он прочитал:

     "Ответ с отказом.
     Милостливый государь С. Н.
     Выраженные  Вами  чувства  чрезвычайно  лестны  для  меня,   но   мне
невозможно принять их по причинам, которые бесполезно приводить здесь, ибо
они не касаются Вас:
     Примите и проч.

     Примечание. Ответы с отказом всегда пишутся общими простыми  фразами.
В них не должно заключаться никаких посторонних идей, кроме учтивости".

     Слово в слово я повторил это  письмо  вместе  с  примечанием.  Петька
недоверчиво высморкался.
     - Здорово - сказал он. - А это?
     И он прочитал, не останавливаясь, одним духом:
     "Письмо к нему и к ней.
     Начну чужими словами: "Я желала б забыть все минувшее, да с  минувшим
расстаться мне жаль: в нем и  счастье,  мгновенно  мелькнувшее,  в  нем  и
радость моя, и печаль". Знаешь ли? Я нашла то,  что  дорого  ценю  в  тебе
(следует указать, что именно). Лучше тебя, дороже и милее нет, ты мне  мил
был, как (следует как). Вспомнила я первые слезы и первый твой поцелуй  на
руке моей. Вот уже два дня, как я живу без тебя (следует: весело,  скучно,
хорошо или о семейных обстоятельствах), Прощай, целую тебя".
     Слегка запинаясь, я повторил и это письмо.
     - Здорово! - с восхищением сказал Петька. - Вот так память!
     К сожалению, мы очень редко так хорошо проводили  время.  Петька  был
занят: он "торговал папиросами от  китайцев"  -  так  называлось  в  нашем
городе это тяжелое дело. Китайцы, жившие в  Покровской  слободе,  набивали
гильзы и нанимали мальчишек торговать. Как  сейчас,  я  вижу  перед  собой
одного из них, по фамилии Ли, - маленького, черно-желтого, с необыкновенно
морщинистым лицом и довольно доброго: считалось, что "на угощенье" Ли дает
больше других китайцев. "На угощенье"  -  это  был  наш  чистый  заработок
(потом и я стал торговать), потому  что  мы  действительно  всех  угощали:
"Курите,  пожалуйста";  но  тот  наивный  покупатель,   который   принимал
угощение, непременно платил за него чистоганом.  Это  были  наши  денежки.
Папиросы были в коробках по двести пятьдесят штук  -  "Катык",  "Александр
III", и мы продавали их на вокзале, в поездах, на бульварах.
     Приближалась осень 1917 года, но я бы сказал неправду, если  бы  стал
уверять, что видел, чувствовал  или  хоть  немного  понимал  все  глубокое
значение этого времени для меня, для  всей  страны  и  для  всего  земного
шара... Ничего я не  видел  и  ничего  не  понимал.  Я  забыл  даже  и  то
неопределенное волнение, которое испытал весною в деревне.  Я  просто  жил
день за днем, торговал папиросами и ловил раков, желтых, зеленых, серых, -
голубой так и не попался ни разу.
     Но всем вольностям скоро пришел конец.



                              Глава девятая
          ПАЛОЧКА, ПАЛОЧКА, ПАЛОЧКА, ПЯТАЯ, ДВАДЦАТАЯ, СОТАЯ...


     Наверно, он бывал у нас еще до нашего возвращения в город: все  знали
его  во  дворе,  и  то  неопределенно-насмешливое  отношение,  которое  он
встречал у Сковородниковых и тети Даши, уже сложилось. Но теперь  он  стал
приходить почти каждый день. Иногда он приносил  что-нибудь,  но,  честное
слово, я не съел ни одной его сливы, ни одного стручка, ни одной карамели!
     Он был кудреватый, усы  -  кольцами,  с  жирным  лицом,  но  довольно
стройный. Густой голос его был, по-моему, очень противен.  Он  лечился  от
угрей, заметных на его смуглой коже. Но со всеми своими угрями и  кудрями,
со своим густым противным голосом он, к сожалению, нравился моей матери  -
разве иначе стал бы он бывать у нас почти ежедневно? Да, он  нравился  ей.
При нем она становилась совсем другая, смеялась и  даже  начинала  так  же
длинно говорить, как и  он.  Однажды  я  видел,  как  она  сидела  одна  и
улыбалась, - я по ее лицу догадался, что она думает  о  нем.  Другой  раз,
разговаривая с тетей Дашей,  она  сказала  про  кого-то:  "Ненормальностей
сколько угодно". Это были его слова.
     Фамилия его была Тимошкин, но он почему-то называл себя Гаер Кулий, -
до сих пор не знаю, что он хотел этим сказать. Помню только, что он  любил
говорить матери, что "в жизни он бедный гаер" и что  "жизнь  швыряла  его,
как щелку".
     При этом он делал значительное лицо  и  с  глупым,  задумчивым  видом
смотрел на мать.
     И этот гаер бывал теперь у  нас  каждый  вечер.  Вот  один  из  таких
вечеров.
     Кухонная лампа висит на стене, и вихрастая тень моей головы закрывает
тетрадку, - бутылку чернил  и  руку,  которая,  беспомощно  скрипя  пером,
двигается по бумаге. Я сижу за столом, от старания упираясь языком в щеку,
и вывожу палочки - одну, другую,  третью,  сотую,  тысячную.  Я  вывел  не
меньше миллиона палочек, потому что мой учитель утверждал, что,  пока  они
не будут "попиндикулярны", дальше двигаться ни в коем  случае  нельзя.  Он
сидит рядом со мной и учит меня, по временам снисходительно поглядывая  на
мать. Он учит не только как писать, но и как жить, и от  этих  бесконечных
дурацких рассуждений у меня начинает кружиться голова, и  палочки  выходят
пузатые,   хвостатые,   какие   угодно,   но   только   не   прямые,    не
"попиндикулярные".
     - Каждому охота схватить лакомый кусок, - говорит он, - и к этому  по
природе каждый должен стремиться.  Но  можно  ли  подобный  кусок  назвать
обеспечивающим явлением - это еще вопрос!
     Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая...
     - Я, например, с детства попал в трудную атмосферу, и мне  отнюдь  не
удалось рассчитывать на рабочую силу моей матери. Наоборот, когда семейная
жизнь пришла у нас к развалу и отца,  как  обвиненного  в  краже  лошадей,
приговорили к тюремному заключению, не  кто  иной,  как  я,  был  вынужден
добывать кусок хлеба.
     Палочка, палочка, толстая, тонкая, кривая, пузатая, пятая, двадцатая,
сотая...
     - Печально то, что, вернувшись  из  тюрьмы,  отец  стал  выпивать,  а
поскольку человек углубляется в  пьянство,  постольку  разрушается  и  его
хозяйство. Потом его встрела смерть, и, безусловно, скоропостижная, потому
что она явилась следствием обдирания павшей лошади.
     Я отлично знаю, что произошло потом с отцом моего учителя: он распух,
и "начатый делать гроб пришлось спешно переделывать, ибо фигура  покойника
до трех раз превзошла его живого по  объему".  Эта  отвратительная  смерть
однажды приснилась мне...
     Палочка, палочка, палочка... перо скрипит, палочка, клякса...
     - И опустела наша родовая избенка. Но я отнюдь не пал духом и не  сел
на шею матери в одиннадцать лет.
     Учитель смотрит на меня. Мне только десять, но я  начинаю  беспокойно
ерзать на табурете.
     - Я поступил в ресторан, я стал слугой и побегушкой, но перестал, как
лишний рот, отражаться на заработке моей матери.
     Без сомнения, именно эта  удивительная  манера  выражаться  произвела
такое сильное впечатление на мою мать. Если бы Гаер говорил просто; она бы
мигом догадалась,  что  это  обыкновенный  человек  -  глупый,  ленивый  и
жестокий. Впрочем, о том, что он очень жесток, она скоро узнала.
     Она сидит за тем же столом и слушает его, как зачарованная. Она чинит
рубашки - отцовские рубашки, -  и  я  знаю,  для  кого  она  их  чинит.  С
предчувствием какой-то беды я поднимаю глаза на ее бледное лицо, на черные
волосы с пробором посредине, на  тонкие  руки  -  и  возвращаюсь  к  своим
палочкам... Очень хочется провести хоть одну, длинную черту вдоль строчки,
вышел  бы  прекрасный  забор,   -   но   нельзя!   Палочки   должны   быть
"попиндикулярны".
     - Между тем моя мать, - продолжал Гаер, - стала заметно подаваться  в
сторону доброхотных подаяний. Что же я сделал?  Сознавая,  что  для  моего
развития это является безусловным  минусом,  я  обратился  к  моему  дяде,
незабвенной памяти Никите Зуеву, и попросил его повлиять на мать...
     Сотый  раз  я  слышу  про  этого  незабвенной  памяти  дядю,  и   мне
представляется, как старый жирный  человек  с  таким  же  угреватым  лицом
приезжает  на  розвальнях  из  деревни,  снимает  желтую  шубу  и  входит,
отряхивая снег и крестясь на икону. Он бьет мать, а маленький  Гаер  Кулий
стоит и спокойно смотрит, как бьют его мать.
     Палочки, палочки... но забор уже давно нарисован, и  хотя  я  отлично
знаю, что мне сейчас попадет, я быстро рисую  над  забором  солнце,  птиц,
облака. Продолжая говорить, Гаер косится на  меня,  я  торопливо  зак