дин истребитель, остальные ушли, не принимая  боя.
Машина была повреждена, но Григорьев продолжал полет.  Недалеко  от  линии
фронта он был вновь атакован, на этот раз двумя  "юнкерсами".  На  объятой
пламенем машине Григорьев  успешно  протаранил  "юнкерс".  Летчики  энской
части всегда будут хранить  память  о  сталинских  соколах  -  коммунистах
капитане Григорьеве, штурмане Лури, стрелке-радисте Карпенко  и  воздушном
стрелке Ершове, до последней минуты своей жизни боровшихся за отчизну".
     Надо же было какому-то военному корреспонденту -  это  я  узнал  лишь
летом 1943 года - явиться в деревню П., как только меня увезли! Колхозники
видели  воздушный  бой,  он  расспросил  их.  Он  сфотографировал  остатки
сгоревшей машины. Ему сказали, что я безнадежен.
     Потому ли, что я действительно  лишь  чудом  спасся  от  смерти,  или
потому, что впервые в жизни пришлось мне прочитать  собственный  некролог,
но эта заметка произвела на меня  оскорбительное  впечатление.  Мысли  мои
вдруг разбежались. Катя представилась мне. Не та Катя,  которая  -  я  это
знал, - вдруг проснувшись, встает с постели и бродит по комнате, думая обо
мне. Нет, другая, мрачная, постаревшая Катя, которая прочтет эту заметку и
положит газету на  стол,  и  сделает  еще  что-то,  как  будто  ничего  не
случилось, быть может, заплетет и распустит косу с неподвижным лицом  -  и
вдруг покатится на пол, как кукла...
     - Так, - сказал я. - Бывает.
     И я смял газетку и швырнул ее в окно. Ромашов ахнул. Все время,  пока
мы разговаривали, он поглядывал в окно,  -  поезд  стоял.  Потом  подобрал
газетку - очевидно, ему доставляло удовольствие хоть читать, что  я  умер,
раз уж собственными глазами он убедился в обратном.
     - Итак, ты жив. Я не верю глазам! Дорогой...
     Это было сказано: "дорогой".
     - Черт возьми, как я рад! Это совпадение?  Однофамилец?  Впрочем,  не
все ли равно! Ты жив, это основное.
     Он стал спрашивать, куда я ранен, тяжело ли, задета ли кость, и  т.д.
И я снова разочаровал его, сказав, что ранен легко  и  что  знакомый  врач
устроил меня в классный вагон.
     - Но воображаю, как будет расстроена Катя! - сказал он.  -  Ведь  эта
заметка могла дойти до нее.
     Я сказал: "Да, могла", и стал расспрашивать  его  о  Москве.  Ромашов
мельком сказал, что нет еще и месяца, как он из Москвы.
     Не только что разговаривать с ним, и притом самым мирным образом,  но
с первого слова дать ему понять, что между нами ничего  не  изменилось,  -
вероятно, именно так  я  должен  был  поступить.  Но  человек  -  странное
существо, это старая новость. Я смотрел на его напряженное,  неестественно
бледное лицо, и ничто, кроме привычного презрения,  перемешанного  даже  с
каким-то интересом, не шевельнулось во мне. Разумеется, он как был, так  и
остался в моих глазах подлецом.  Но  в  эту  минуту  он  представился  мне
каким-то давно знакомым, привычным, так сказать, "своим" подлецом!
     И он понял, все понял! Он заговорил о Кораблеве -  знаю  ли  я,  что,
несмотря  на  свои  шестьдесят  три  года,  старик  записался  в  народное
ополчение и что в "Вечерней Москве" по этому поводу была помещена заметка?
Он рассказал - с  ироническим  оттенком  -  о  Николае  Антоныче,  который
получил не только новую квартиру, но и научную степень. Какую же?  Доктора
географических наук - и без защиты диссертации, что, по  мнению  Ромашова,
было почти невозможно.
     - И знаешь, кто сделал ему карьеру? - со злобой, с блеском  в  глазах
сказал Ромашов. - Ты.
     - Я?
     - Да. Он - Татаринов, а ты сделал эту фамилию знаменитой.
     Он хотел сказать, что моя работа по изучению экспедиции  "Св.  Марии"
впервые привлекла общее внимание к  личности  капитана  Татаринова  и  что
Николай Антоныч воспользовался тем, что он носит ту же фамилию. И -  нужно
отдать Ромашову должное - он выразил эту мысль как нельзя короче и яснее.
     Впрочем, меньше всего мне хотелось разговаривать с ним на  эту  тему.
Он понял это и заговорил о другом.
     - Знаешь, кого я встретил на Ленинградском фронте?  -  сказал  он.  -
Лейтенанта Павлова.
     - А кто такой лейтенант Павлов?
     - Вот тебе и на! А он-то утверждал, что знает тебя с  детства.  Такой
огромный, плечистый парень.
     Но я никак не мог догадаться, что этот огромный, плечистый  парень  и
есть тот самый Володя с детскими синими глазами,  который  писал  стихи  и
катал меня на собаках Буське и Тоге.
     - Да, боже мой, к нему отец приезжал, старый доктор!
     - Иван Иваныч!
     Даже от Ромашова мне было приятно узнать, что доктор Иван Иваныч  жив
и здоров и даже служит на флоте. Какой молодец!
     Несколько раз Ромашов упомянул, что он был на  Ленинградском  фронте.
Катя осталась в Ленинграде, я беспокоился о ней. Но не хватало еще,  чтобы
я спрашивал у Ромашова о Кате!
     Вообще теперь, когда он уже немного привык к тому,  что  я  жив,  ему
смертельно захотелось рассказать о себе. Он уже,  кажется,  гордился  тем,
что встретил меня в ВСП, что он ранен так же, как и я, и т.д.
     Война  застала   его   в   Ленинграде   заместителем   директора   по
хозяйственной части одного из институтов Академии наук. У него была броня,
но он отказался, тем  более  что  весь  институт  до  последнего  человека
записался в народное ополчение. Под Ленинградом он был ранен и  остался  в
строю.  Прежнее  начальство,  которое   теперь   стало   крупным   военным
начальством, вызвало его в Москву. Он получил новое назначение и не доехал
- под Винницей разбомбили поезд. Взрывной волной его ударило о телеграфный
столб,  и  теперь  всю  левую  сторону  тела  время  от  времени  начинает
"невыносимо ломить".
     - Ведь я во сне стонал, когда ты услышал, - объяснил он. - И  доктора
не знают, что делать со мной, решительно не знают.
     - Ну, а теперь признавайся, - сказал я строго: - что ты соврал и  что
правда!
     - Абсолютно все правда!
     - Ну да!
     - Ей-богу! Вообще прошли те времена,  когда  нам  нужно  было  как-то
хитрить друг перед другом.
     Он сказал "нам".
     - Теперь, брат, кончено. У меня одна жизнь, у тебя - другая. Что  нам
делить теперь?  Ты,  опять  не  поверишь,  но,  честное  слово,  я  иногда
удивляюсь, вспоминая историю, которая поссорила нас. В  сравнении  с  тем,
что происходит на наших глазах, она представляется просто вздором.
     - Еще бы!
     - И довольно об этом!
     Он вопросительно  посмотрел  на  меня.  Очевидно,  не  был  уверен  -
согласен ли я, что об "этом" довольно.
     Но я был согласен. Не до старых счетов было  мне  в  эти  дни!  Тоска
томила меня. То думал я  о  том,  что  стал  жалок,  беспомощен  со  своей
перебитой ногой перед лицом гигантской тени, которая надвинулась  на  нашу
страну и вот теперь идет за нами, догоняет  наш  заблудившийся  поезд.  То
госпиталь представлялся мне: день тянется бесконечно, однообразно,  сестра
в тапочках заходит и ставит на столик цветы, и, боже мой, как я  не  хотел
всей душой, изо всех сил этого покоя, этих цветов на столе, этих бесшумных
госпитальных шагов!
     То мысль, страшнее которой я уже ничего не мог  придумать,  приходила
ко мне. Эта мысль была: "Я больше не буду летать". Мне  сразу  становилось
жарко, я начинал дышать  открытым  ртом,  и  сердце  уходило  так  далеко,
откуда, кажется, уже невозможно вернуться.



                               Глава шестая
                          ДЕВУШКИ ИЗ СТАНИСЛАВА


     Выше я рассказал о том, как раненые бросились подбирать помидоры. Это
было одно из самых горьких и  томительных  моих  пробуждений.  И  вот  две
девушки - тогда я увидел их впервые, - одетые во  что-то  штатское,  вдруг
появились в толпе. Они даже ничего не сделали,  а  только  что-то  сказали
одному и  другому  быстро  -  певуче,  по-украински,  -  и  раненые  молча
разошлись по вагонам.
     Это были студентки педтехникума из Станислава - обе крупные,  черные,
с низкими бровями, с низкими голосами и необыкновенно "домашние", несмотря
на свою решительную, сильную внешность. Только что присоединившись к  нам,
они достали воды и бережно роздали ее, по кружке на  брата.  Они  принесли
откуда-то не бог весть что - лукошко калины, но как  приятно  было  сосать
горьковатую ягоду, как она освежала!
     Почему  среди  тысяч  людей,  прошедших  передо  мной  в  те  дни,  я
остановился на этих девушках, о которых даже ничего не знаю,  кроме  того,
что одну из них звали Катей?
     Потому что... Но я снова забегаю вперед.
     Я лежал у окна спиной  к  движенью.  Уходящая  местность  открывалась
передо мной, и поэтому я увидел эти три танка, когда мы  уже  прошли  мимо
них. Ничего особенного, средние танки! Открыв люки, танкисты  смотрели  на
нас. Они были без шлемов, и мы приняли их за своих. Потом люки  закрылись,
и это была последняя минута, когда еще невозможно было  предположить,  что
по санитарному эшелону, в котором находилось, вероятно, не  меньше  тысячи
раненых, другие, здоровые люди могут стрелять из пушек.
     Но именно это и произошло.
     С железным скрежетом сдвинулись вагоны, меня подбросило, и я невольно
застонал, навалившись на раненую ногу. Какой-то парень, гремя костылями, с
ревом бросился вдоль вагона, его двинули, и он ткнулся  в  угол  рядом  со
мной. Я видел через окно, как первые раненые, выскочив из теплушек, бежали
и падали, потому что танки стреляли по ним шрапнелью.
     Мой сосед Симаков смотрел рядом со мной в окно.  У  него  было  белое
лицо, когда, одновременно обернувшись, мы взглянули в глаза друг другу.
     - Надо вылезать!
     - Пожалуй, - сказал я. - Для этого нужны пустяки: ноги.
     Но все же мы сползли кое-как с наших коек, и  толпа  раненых  вынесла
нас на площадку.
     Никогда не забуду чувства,  с  необычайной  силой  охватившего  меня,
когда, преодолевая мучительную боль, я  спустился  с  лесенки  и  лег  под
вагон. Это было презрение и даже ненависть  к  себе,  которые  я  испытал,
может быть, впервые в жизни. Странно раскинув  руки,  люди  лежали  вокруг
меня. Это были трупы. Другие бежали и падали  с  криком,  а  я  сидел  под
вагоном, беспомощный, томящийся от бешенства и боли.
     Я вытащил пистолет - не для  того,  чтобы  застрелиться,  хотя  среди
тысячи мыслей, сменивших одна другую, может быть, мелькнула и эта.  Кто-то
крепко взял меня за кисть...
     Это была одна из давешних  девушек,  именно  та,  посмуглее,  которую
звали Катей. Я показал ей на Симакова, который лежал  поодаль,  прижавшись
щекой к земле Она мельком взглянула на него и  покачала  головой.  Симаков
был убит.
     - К черту, я никуда не пойду! -  сказал  я  второй  девушке,  которая
вдруг  появилась  откуда-то,  удивительно  неторопливая  среди  грохота  и
суматохи обстрела. - Оставьте меня! У меня есть пистолет, и живым они меня
не получат.
     Но девушки схватили меня, и  мы  все  втроем  скатились  под  насыпь.
Ползущий, желтый, похожий на китайца Ромашов мелькнул где-то впереди в эту
минуту. Он полз по той же  канаве,  что  и  мы;  мокрая  глинистая  канава
тянулась вдоль полотна, сразу за насыпью начиналось болото.
     Девушкам было тяжело, я несколько раз просил оставить меня.  Кажется,
Катя крикнула Ромашову, чтобы он подождал, помог, но он только оглянулся и
снова, не прижимаясь к земле, пополз на четвереньках, как обезьяна.
     Так это было, только в тысячу раз медленнее, чем я рассказал.
     Кое-как перебравшись через болото, мы залегли  в  маленькой  осиновой
роще. Мы - то есть девушки, я, Ромашов и два бойца, присоединившиеся к нам
по дороге. Они были легко ранены, один в правую, другой в левую руку.



                              Глава седьмая
                             В ОСИНОВОЙ РОЩЕ


     Я послал этих двух бойцов в разведку, и,  вернувшись,  они  доложили,
что на разных направлениях стоит до сорока машин, причем откуда-то взялись
уже  и  походные  кухни.  Очевидно,  танки,   обстрелявшие   наш   эшелон,
принадлежали к большому десанту.
     - Уйти, конечно, можно. Но, поскольку капитан не может самостоятельно
двигаться, лучше воспользоваться дрезиной.
     Дрезину они нашли под насыпью у разъезда.
     Помнится, именно в это время, когда  мы  стали  обсуждать,  можно  ли
поднять дрезину и поставить ее на рельсы, Ромашов лег  на  спину  и  начал
стонать и жаловаться на сильные боли. Возможно, что у  него  действительно
начался припадок, потому что, когда девушки расстегнули его гимнастерку, у
него оказалась совершенно красной левая половина тела. Прежде я никогда не
слыхал о подобных контузиях. Так или  иначе,  но  в  таком  состоянии  он,
разумеется, не мог идти с бойцами к разъезду. Пошли девушки - все такие же
неторопливые, решительные, не спеша переговариваясь по-украински  низкими,
красивыми голосами.
     И мы с Ромашовым остались одни в маленькой мокрой осиновой роще.
     Притворялся  он  или  ему  было  действительно  плохо?  Пожалуй,   не
притворялся. Несколько раз он дернулся, как припадочный, потом  погудел  и
затих. Я сказал:
     - Ромашов!
     Он молча лежал на спине с  высоко  поднятой  грудью,  и  у  него  был
совершенно мертвый, белый нос. Я снова окликнул его, и он отозвался  таким
слабым голосом, как будто уже побывал на том свете и  теперь  без  всякого
удовольствия возвращается в эту  рощицу,  находящуюся  в  районе  действий
немецкого десанта.
     - Здорово схватило! - стараясь улыбнуться, пробормотал он.
     Он поднял веки и с трудом привстал, машинально снимая с лица налипшие
листья осины.
     Мне трудно рассказать о том, как прошел этот день,  вероятно  потому,
что, несмотря на всю сложность  положения,  он  был  довольно  скучный,  в
особенности по сравнению с тем, что произошло наутро. Мы ждали и ждали без
конца. Я лежал под разваленной поленницей на кучах  прошлогодних  листьев.
Ромашов сидел, как турок, поджав под себя ноги, и  кто  знает,  о  чем  он
думал, полузакрыв птичьи глаза и положив руки на худые колени.
     Роща была сырая, а тут еще недавно  прошел  дождь,  и  повсюду  -  на
ветках, на паутине, дрожащей от тяжести, - блестели и глухо падали крупные
капли. Таким образом, мы не страдали от жажды.
     Раза два заглянуло к нам солнце. Сначала  оно  было  справа  от  нас,
потом, описав полукруг, оказалось слева, - стало  быть,  прошло  уже  часа
три, как бойцы и девушки отправились налаживать дрезину.
     Уходя, та, которую звали Катей, сунула мне под голову свой  заплечный
мешок. Очевидно, в мешке были сухари - что-то хрустнуло, когда  я  кулаком
подбил мешок повыше. Ромашов стал ныть, что он умирает  от  голода,  но  я
прикрикнул на него, и он замолчал.
     - Они не вернутся, - через минуту нервно сказал  он.  -  Они  бросили
нас.
     Он оправился от своей дурноты и уже разгуливал,  рискуя  выдать  нас,
потому  что  рощица  была  редкая,  а  до  полотна  открывалась  пустынная
местность.
     - Это ты виноват, - снова сказал он, вернувшись и садясь на  корточки
подле меня. - Ты отправил их всех. Нужно было, чтобы одна осталась.
     - В залог?
     - Да, в залог. А теперь пиши пропало! Так они и вернутся за нами! Это
ручная дрезина, она вообще может взять только четырех человек.
     Вероятно, у  меня  было  плохое  настроение,  потому  что  я  вытащил
пистолет и сказал Ромашову, что убью его, если он не перестанет  ныть.  Он
замолчал. Морда у него искривилась, и он,  кажется,  с  трудом  удержался,
чтобы не заплакать.
     Вообще говоря, плохо было дело! Уже первые сумерки, крадучись,  стали
пробираться в рощу, а девушки не возвращались. Разумеется, я  и  мысли  не
допускал, что  они  могли  уехать  на  дрезине  без  нас,  как  это  подло
предполагал Ромашов. Пока лучше было не думать, что они не вернутся.
     Лежа на спине, я смотрел в небо, которое все  темнело  и  уходило  от
меня среди трепещущих жидких осин. Я не думал о Кате, но что-то  нежное  и
сдержанное прошло в душе, и я почувствовал: "Катя". Это  был  уже  сон,  и
если бы не Катя, я прогнал бы его, потому что нельзя  было  спать,  я  это
чувствовал, но еще не знал - почему. Испания  представилась  мне  или  мое
письмо из Испании,  -  что-то  очень  молодое,  перепутанное,  не  бои,  а
крошечные фруктовые садики под Валенсией, в которых старухи, узнав, что мы
русские, не знали, куда нас  посадить  и  что  с  нами  делать.  "Так  что
все-таки помни, так я писал Кате, хотя чувствовал, что она рядом со  мной,
- ты свободна, никаких обязательств".
     Мне было  страшно  расстаться  с  этим  сном,  хотя  и  холодно  было
промокшей ноге, хотя далеко сползла с плеча и подмялась шинель.  Я  держал
Катю за руки, я не отпускал этот сон, но уже случилось что-то страшное,  и
нужно было заставить себя проснуться.
     Я открыл глаза. Освещенный первыми лучами солнца, туман лениво бродил
между деревьями. У меня было  мокрое  лицо,  мокрые  руки.  Ромашов  сидел
поодаль в прежней сонно-равнодушной позе. Все, кажется, было, как  прежде,
но все было уже совершенно другим.
     Он не смотрел на меня. Потом посмотрел - искоса, очень  быстро,  и  я
сразу понял, почему мне так неудобно лежать. Он вытащил из-под моей головы
мешок с сухарями. Кроме того, он вытащил флягу с водкой и пистолет.
     Кровь бросилась мне в лицо. Он вытащил пистолет!
     - Сейчас же верни оружие, болван! - сказал я спокойно.
     Он промолчал.
     - Ну!
     - Ты все равно умрешь, - сказал он торопливо. - Тебе не нужно оружия.
     - Умру я или нет, это уж мое дело. Но ты мне верни пистолет, если  не
хочешь попасть под полевой суд. Понятно?
     Он стал коротко, быстро дышать.
     - Какой там полевой суд!  Мы  одни,  и  никто  ничего  не  узнает.  В
сущности, тебя уже давно нет. О том, что ты еще жив, ничего неизвестно.
     Теперь он в упор смотрел на меня, и у него были очень странные  глаза
- какие-то торжественные, широко открытые. Может быть, он помешался?
     - Знаешь что? Глотни-ка из фляги, - сказал я спокойно, -  и  приди  в
себя. А уж потом мы решим - жив я или умер.
     Но Ромашов не слушал меня.
     - Я остался, чтобы сказать, что ты мешал мне всегда и  везде.  Каждый
день, каждый час! Ты мне надоел смертельно, безумно! Ты мне надоел  тысячу
лет!
     Безусловно, он не был вполне нормален в эту минуту.  Последняя  фраза
"надоел тысячу лет" убедила меня.
     -  Но  теперь  все  кончено,  навсегда!  -  в  каком-то  самозабвении
продолжал Ромашов. - Все равно ты умер бы,  у  тебя  гангрена.  Теперь  ты
умрешь скорее, сейчас, вот и все.
     - Допустим! - Между нами было не больше трех шагов,  и,  если  удачно
бросить костыль, возможно, я  мог  бы  оглушить  его.  Но  я  еще  говорил
спокойно. - Но за чем же ты взял планшет? Там мои документы.
     - Зачем? Чтобы тебя нашли просто так. Кто? Неизвестно. (Он  пропускал
слова.) Мало ли валяется, чей-то труп.  Ты  будешь  трупом,  -  сказал  он
надменно, - и никто не узнает, что я убил тебя.
     Теперь эта сцена представляется мне почти  фантастической.  Но  я  не
изменил и не прибавил ни слова.



                              Глава восьмая
                             НИКТО НЕ УЗНАЕТ


     Мальчиком я был очень вспыльчив и прекрасно помню то опасное  чувство
наслаждения, когда я давал себе полную волю. Именно с  этим  чувством,  от
которого уже начинала немного кружиться голова, я слушал  Ромашова.  Нужно
было приказать себе стать совершенно спокойным,  и  я  приказал,  а  потом
незаметно отвел руку за спину и положил ее на костыль.
     - Имей в виду, что я успел  написать  в  часть,  -  сказал  я  ровным
голосом,  который  удался  мне  сразу.  -  Так  что  на  эту  заметку   ты
рассчитываешь напрасно.
     - А эшелон?
     С тупым торжеством он взглянул на меня. Он хотел сказать,  что  после
обстрела ВСП нет ничего легче,  как  объяснить  мое  исчезновение.  В  эту
минуту я понял, что он очень давно, может быть со школьных лет, желал моей
смерти.
     - Допустим. Но, как ни странно, ты ничего не  выиграешь  н