го фронта.
     Я писал Кате еще с дороги, а из госпиталя почти  каждый  день.  И  на
Петроградскую к Беренштейнам я  писал,  и  Пете  на  полевую  почту,  и  в
Военно-медицинскую академию, где Катя работала с Варей Трофимовой, как она
писала мне еще в июле. Железнодорожной связи с Ленинградом не было, но все
же письма доставлялись на самолетах, и я не мог понять, почему не  доходят
мои. Между прочим,  это  так  и  осталось  загадкой.  Я  писал  бабушке  в
Ярославскую область, не зная, что детский  лагерь  Худфонда  был  вторично
эвакуирован куда-то под Новосибирск. Я успокаивал  себя  только  тем,  что
если бы с Катей случилось несчастье, кто-нибудь непременно ответил бы мне.
     ...Мне запомнился этот несчастный день - 21 февраля 1942  года.  Одна
из общественниц - так называли в госпитале женщин, которые  добровольно  и
бесплатно ухаживали за нами, - рассказала, как она  встречала  на  станции
ленинградский эшелон с  ремесленниками  и  учащимися  спецшкол.  Это  была
суровая  женщина,  которая  со  спокойствием,  поразившим  меня,   однажды
сказала, что у нее  муж  и  сын  погибли  на  фронте.  Но  она  заплакала,
рассказывая о том, как мальчиков на руках выносили из теплушек.
     Я с трудом заставил себя съесть обед в этот день.  Нога,  уже  больше
месяца лежавшая в гипсе, вдруг разболелась так, что я  просто  не  находил
себе места. Врач назначил меня на рентген, и вот тут  я  "поддался  беде",
как любила говорить тетя Даша.
     Во-первых, рентген показал, что нога  неправильно  срослась  и  нужно
снимать гипс и ломать какие-то кости, - словом, начинать лечение  сначала.
Во-вторых, в кабинете был дьявольский холод, а меня держали часа  полтора,
и я, должно быть, простудился, потому что уже к вечеру заметил,  что  несу
вздор, - это у меня всегда было первым признаком повышения температуры.
     Короче говоря, я заболел воспалением легких. Это задержало  вторичную
операцию, и врачи начали серьезно опасаться, что я останусь хромым.
     Но, кажется, я слишком подробно  пишу  о  своих  болезнях  -  скучная
материя, в особенности как подумаешь, что я  был  ранен  на  третий  месяц
войны, не сделав почти ничего.
     Почти ничего - в то время как уже совершилось "чудо под Москвой", как
писали иностранные газеты, когда на триста километров к западу  от  Москвы
из всех сугробов торчали окостеневшие,  в  дурацких  эрзац-валенках  ноги!
Почти ничего - в то время как уже шла  полным  ходом  работа  по  созданию
новейшей морской авиации дальнего  действия,  -  без  меня,  как  будто  я
пятнадцать лет не крестил небо  над  морем  во  всех  направлениях!  Почти
ничего - и я даже чувствовал, что с каждым днем от  меня  уходит  то,  что
можно назвать "чувством войны",  и  подступает  все  ближе  всякая  ерунда
госпитальной жизни.
     Выше я упомянул, что из полка мне прислали справку, а вслед за ней  я
получил письмо от Миши Голомба, старого друга, с которым я когда-то  летал
на "гробах" в  летной  школе  Осоавиахима.  Я  не  поверил  глазам,  когда
взглянул на подпись. Но это был Миша; он служил теперь  в  нашем  полку  -
приехал через два дня после того, как в газете появился мой некролог.
     "Саня, наконец, ты удивил меня, - писал  он,  -  причем,  заметь,  не
тогда, когда мы получили твое письмо и убедились в том,  что  ты  жив,  но
когда мне сказали, что ты сгорел. Дело в том, что это на тебя  не  похоже.
Теперь представь, что никому, в том числе и тебе, не приходится  возражать
против этой ошибки. Люди стали писать на бомбах "За Григорьева", так что и
после смерти ты  продолжал  воевать.  Полковник  сказал  речь,  в  которой
упомянул, что ты представлен к ордену Красного Знамени. Так что поздравляю
тебя и желаю счастья и счастья".
     Ранней весной я стал понемногу выходить, или,  вернее,  выползать,  в
госпитальный садик. Впервые увидел я город, в  котором  провел  уже  почти
полгода, и хотя только одна улица - аллея,  засаженная  липами,  открылась
передо мной, но по ней можно было,  кажется,  судить  и  обо  всем  М-ове.
Потом, когда меня стали выпускать в город - сперва  на  костыле,  потом  с
палочкой, - я убедился  в  том,  что  не  ошибся.  Город  был  просторный,
спокойный. Все лучшие улицы стремились взлететь на высокий берег  Камы,  и
этот разбег напомнил мне родной Энск с его взгорьями на берегах Песчинки и
Тихой. Прежде мне не случалось жить в М-ове, я  только  пролетал  над  ним
два-три раза.
     Я был в театре - Ленинградский театр оперы и балета был эвакуирован в
М-ов, - и странным показалось мне то чувство возвращения времени,  которое
я испытал, когда  раздвинулся  занавес  и  великолепно  одетые  мужчины  и
женщины плавно, неторопливо прошлись по сцене, как будто и не было никакой
войны.
     Конечно, не стоило бы и упоминать в этой книге, что я ходил в  театр.
Но, точно колесики в часах, так цепляется  в  жизни  одно  за  другое.  На
балете "Лебединое озеро" я встретил Аню Ильину,  жену  моего  товарища,  с
которым мы служили на Дальнем Востоке. Нам с Катей нравились  Ильины.  Это
были ровные, вежливые, веселые люди, любившие театр и спорт, в особенности
теннис. Аня так и запомнилась мне с ракеткой в руке, в  белом  платье.  И,
может быть, именно потому, что они были такие вежливые, со всеми одинаково
ровные и напоминавшие прекрасную  пару  из  какого-нибудь  романа,  к  ним
относились недоверчиво и, в общем, довольно плохо. А нам  с  Катей  всегда
казалось, что они вполне заслужили свое положение и счастье. Говорили, что
Ильину везет. И действительно, все у него получалось удивительно вовремя и
складно. Эти удачи продолжались и во время войны,  потому  что,  начав  ее
подполковником, он весной 1942 года был уже генерал-майором.
     Мы с Аней  обрадовались,  встретившись  на  спектакле,  и  условились
встретиться снова, на другой день, у нее дома. Она была здешняя. В  начале
войны муж отправил ее с дочкой к родителям в М-ов.
     ...Это был дом, не тронутый войной. Впервые после фронта и  госпиталя
я был в таком доме. Мы сидели в столовой. Без сомнения, те  же  салфеточки
лежали на стеклянной доске буфета, те же безделушки  стояли  на  кустарных
резных полочках, развешанных по стенам,  и  шелковый  коврик  над  тахтой,
должно  быть,  точно  так  же  висел  до  войны.  Я  смотрел  на  изящную,
приветливо-ровную женщину, которая сидела в этой красивой комнате,  и  мне
было мучительно жаль мою Катю.
     - Если бы я мог поехать хоть на два-три дня в Ленинград! Я  бы  нашел
ее. Не сомневаюсь, что она в Ленинграде. Но меня не отпустят. А Дмитрий  в
Москве?
     - Да.
     И Аня сразу поняла, почему я спросил ее о муже.
     - Он поможет вам, непременно! Я  сейчас  же  напишу  ему.  Что  нужно
сделать?
     - Вызвать меня в Москву, - сказал я,  -  потому  что  иначе  комиссия
направит меня в тыл.
     - А когда комиссия?
     - В мае.
     - Вот и прекрасно. Я успею получить от Мити ответ. Он  знает,  с  кем
нужно переговорить?
     - С отделом кадров ВВС Наркомата флота.
     Аня записала в книжечку: "С отделом кадров..."
     - Досадно, что вы не можете прямо из М-ова лететь в  Ленинград.  Сюда
ходит "Дуглас". Правда, его давно не было, но говорят, что  скоро  придет.
Как только подсохнут аэродромы. Я бы могла вас устроить.
     Я поблагодарил ее и сказал, что это было бы, разумеется, превосходно,
но что есть на свете такая книга - "Дисциплинарный устав", чтение  которой
не располагает к подобным полетам.
     Меньше всего мог я предполагать, что пройдет всего несколько дней,  и
я смогу лететь куда угодно, не заглядывая в эту суровую книгу.



                            Глава тринадцатая
                                 ПРИГОВОР


     Медицинская комиссия всегда была для меня чем-то вроде  суда,  причем
на этом суде мне каждый раз приходилось признавать себя  виновным  в  том,
что природа не создала меня высоким, широкоплечим человеком  с  квадратной
челюстью и  мускулами,  способными  выжать  четыре  пуда.  Именно  с  этим
неприятным чувством, совершенно голый, стоял я перед комиссией в М-ове.  Я
приседал, закрывал глаза, протягивал вперед руки, стараясь, чтобы  они  не
дрожали, дрыгал ногой и великолепно узнавал на  большом  расстоянии  самые
мелкие буквы. Потом старая, седая  женщина-врач  послушала  мое  сердце  и
принялась стучать пальцами  по  спине  и  груди.  Очевидно  ей  что-то  не
понравилось у меня в груди, потому что она приостановилась, нахмурилась  и
снова прошлась, точно сыграла гамму. Потом сказала:
     - Дышите.
     Вовсе не легкие беспокоили меня, когда я шел на комиссию.  Нервничая,
я почему-то начинал прихрамывать на раненую ногу - вот это было неприятно,
особенно когда я думал о том, как  нога  будет  вести  себя  в  обстановке
боевого полета. Легкие у меня всегда были превосходные, хотя в  детстве  я
перенес испанку, потом тяжелый плеврит.  Но  на  старую  сердитую  майоршу
медицинской  службы  именно  мои  легкие  произвели  почему-то  невыгодное
впечатление. Она стучала и вертела  меня  и  снова  стучала  и  заставляла
ложиться, точно решилась непременно доказать, что я болен, болен, болен...
Болен и больше не буду летать.
     Прошло уже около полугода, с тех пор как я спрятал  очень  далеко,  в
самую глубину души, эту страшную мысль - спрятал и завалил чем попало.  Но
она не умерла и никуда не ушла, а только притаилась где-то рядом с  другим
беспокойством - о Кате.
     И вот теперь, когда я голый стоял перед комиссией, со следами ран  на
ногах и спине, теперь стало невозможно скрывать эту мысль ни от  себя,  ни
от других. Должно быть, докторша прочитала ее в моих глазах,  потому  что,
уже взяв в руки перо, не решилась, однако, написать заключение, а передала
меня председателю комиссии, низенькому толстому врачу в роговых  очках,  и
тот тотчас же принялся энергично выстукивать меня по ребрам, по  лопаткам,
но не пальцами, я маленьким молотком.  И  молоток  стучал  то  звонко,  то
глухо, точно спрашивал:
     "Неужели ты болен, болен, болен? Болен и больше не будешь летать?"
     - Не нужно волноваться, капитан, - сказал врач, мельком взглянув  мне
в  лицо  и  засовывая  резиновые  трубки  в  большие  волосатые   уши.   -
Подлечитесь, и все будет в порядке.
     Врач послушал меня и что-то отметил в истории болезни. Он повторил  с
ласковым выражением:
     - Все будет в порядке.
     Но он  дал  мне  полугодовой  отпуск,  а  я  знал,  в  каких  случаях
медкомиссия давала подобное заключение строевому командиру в 1942 году.
     Кажется, у меня был неважный  вид,  когда  я  вернулся  в  госпиталь,
потому что мой сосед-армеец, без ног,  но  такой  полный  и  румяный,  что
всегда было странно, когда его на носилках приносили из  ванны,  оторвался
от книги, взглянул на меня и  ничего  не  спросил.  Потом  не  выдержал  и
все-таки спросил:
     - Ну, как?
     И  я  почему-то  сказал  ему,  что  мне  дали  инвалидность,  хотя  в
заключение вовсе не было этого слова. Принесли обед, я машинально съел его
и ушел, хотя мне очень хотелось лечь и сунуть голову под  подушку.  Да,  в
заключение не было этого слова, и нечего было повторять и  повторять  его,
каждый раз точно ныряя с головой в темную илистую болотную воду!
     Может быть,  нужно  было  убеждать  их  -  эту  старую  ведьму  с  ее
костяшками, сыгравшую на моих ребрах нечто вроде похоронного марша?  Этого
толстяка, который и промолчал и сказал о том, что я не буду больше летать?
Может быть, я должен был потребовать, чтобы меня направили  в  гарнизонную
комиссию?
     Я шел по улице-аллее, круто спускавшейся к Каме, и свистел - не очень
громко, чтобы не остановить внимания прохожих. На стене лучшего  в  городе
здания авиашколы я в тысячный  раз  прочел  надпись  на  мраморной  доске:
"Здесь учился Попов, изобретатель радио, гениальный русский ученый".
     Прихрамывая, я поднялся на высокий берег, и мутноватая, еще весенняя,
с желто-серым отливом  Кама  открылась  передо  мной  с  ее  пристанями  и
пароходами, тянущими огромные баржи, свистками и  голосами  людей,  далеко
разносящимися над широкой, просторной водой...
     "Жаль, что вы не можете прямо из М-ова лететь в Ленинград. Я бы могла
вас устроить".
     Что ж, теперь все в порядке.  Садись  и  лети!  И  не  нужно  никаких
разрешений. Из кабины  ты  перешел  в  помещение  для  пассажиров.  Кресло
удобное, откинулся и лежи, отдыхай!
     Наверно,  я  сказал  это  вслух,  потому  что  стоявшие   на   берегу
"ремесленники" в больших, не по росту, курточках и фуражках  засмеялись  и
немного прошли за мной. И мне вспомнилось, как после Испании  мы  с  Катей
поехали в Энск и как  мальчики  в  Энске  ходили  за  мной  и  все  делали
совершенно так же, как я. Я остановился, чтобы купить в ларьке папирос,  и
они остановились и купили те же папиросы, что я. Мне захотелось  купаться.
Катя осталась в Соборном саду, а я спустился к Тихой, разделся и  бросился
в воду. И они разделись немного поодаль и бросились в воду, совершенно так
же, как я. Еще бы: летчик, который дрался в Испании и вернулся  с  орденом
Красного Знамени на груди! А теперь?
     Пальцы у меня  немного  дрожали,  но  я  все-таки  свернул  папиросу,
закурил и некоторое время неподвижно стоял на берегу,  глядя  на  всю  эту
незнакомую разнообразную жизнь большой  реки.  Прошел  серый  пассажирский
пароход. Я прочитал название "Ляпидевский" и подумал: "А вот  ты  не  стал
Ляпидевским". Потом прошел еще один такой же небольшой пароход.  Я  прочел
название "Каманин"  и  подумал:  "И  Каманиным,  брат,  тоже!"  вдалеке  у
пристани стоял  "Мазурук",  и  я  невольно  улыбнулся,  подумав,  что  мне
придется до поздней ночи  укорять  себя,  если  окажется,  что  в  Камском
пароходстве все суда названы фамилиями знаменитых летчиков,  да  еще  моих
хороших знакомых.
     Так или иначе, теперь никто не мешал мне лететь  в  Ленинград,  чтобы
найти жену или убедиться в том, что я потерял ее навсегда.
     Три недели я ждал самолета. Привык ли я к своей болезни, или  надежда
тайком пробралась в сердце и стала шептать - уверять, что  все  обойдется,
но понемногу я очнулся от неожиданного удара и привел в порядок  все  свои
мысли и чувства.
     Не о себе я думал теперь - о Кате. О ней  -  когда  слушал  по  радио
"Романс Нины", который она любила.  О  ней  -  когда  смотрел  разыгранный
ранеными спектакль. Как редко мы бывали в театре! О ней - когда все  спали
в огромной палате и только  здесь  и  там  раздавался  стон  или  быстрое,
хриплое бормотанье.
     Наконец Аня Ильина позвонила  в  госпиталь  и  сказала,  что  самолет
пришел. Она познакомила меня с летчиком,  огромным,  добродушным  майором,
летавшим в М-ов по поручению штаба Ленфронта, и он охотно согласился взять
меня в Ленинград.



                           Глава четырнадцатая
                                 ИЩУ КАТЮ


     Шесть месяцев я провел на земле! Как же передать чувство,  с  которым
я, наконец, оставил ее? Ничего не изменилось, напротив - еще горше стало у
меня на душе, когда я подумал, что впервые в жизни лечу пассажиром. Но  за
годы работы я привык лучше чувствовать себя в воздухе,  чем  на  земле.  С
наслаждением смотрел я в окно, точно проверяя, не случилось ли чего-нибудь
плохого со всем этим просторным хозяйством весенних черных полей,  светлых
вьющихся рек, темно-зеленого бархата леса. С наслаждением прошел в кабину,
всем телом почувствовав ее привычную рассчитанную тесноту. С  наслаждением
ждал, как пилот станет обходить грозу, - над Череповцом мы  встретили  ее,
великолепную, с тучами, похожими на дворцы, стены которых разламывались от
молний. Невольно вспомнились мне впечатления первых  полетов,  когда  небо
еще не стало для меня просто трассой.
     ...На  случайной  машине,  приехавшей  в  Бернгардовку  за  матрицами
"Правды", я добрался до Литейного проспекта. Оттуда нужно было идти пешком
или ждать трамвая; единственный трамвай ходил на Петроградскую  -  тройка.
Но ленинградцы, расположившиеся на остановке, как дома, сказали, что ждать
придется, возможно,  около  часа.  Майор,  которому  тоже  нужно  было  на
Петроградскую, удерживал меня, тем более что у меня был тяжелый  заплечный
мешок - я привез для Кати продукты. Но разве мог я ждать, если должен  был
уже двадцать раз переводить дыхание при  одной  мысли,  что  мы  с  Катей,
наконец, в одном городе, что, может быть, она в эту минуту... не знаю  что
- ждет меня, больна, умирает.
     Не помня себя, пролетел я по аллее вдоль Летнего сада. Все  я  видел,
все  понимал:  и  огороды  на  Марсовом   поле,   среди   которых   стояли
замаскированные зенитные батареи; и то, что никогда еще  не  бывало  такой
необыкновенной пышной зелени  в  Ленинграде;  и  то,  что  город  был  так
прекрасно убран, - перед отъездом я читал в  газетах  о  том,  как  триста
тысяч ленинградцев весной 1942 года вышли на улицы и убрали свой город. Но
все, что я видел, оборачивалось ко мне одной стороной: где Катя, найду  ли
я Катю? Мне казалось, что нет, не найду - если почти во  всех  домах  были
выбиты стекла и дома стояли  молчаливые,  как  бы  с  печально  опущенными
глазами. Не найду - раз на каждой  стене  были  впадины  и  разрушения  от
артиллерийских снарядов. Найду - раз даже у памятника Суворову на  площади
были засеяны морковка и свекла и молодые ростки  стояли  так  твердо,  как
будто для них нельзя было и придумать лучших природных условий. Я вышел  к
Неве, невольно нашел глазами  адмиралтейский  шпиль,  -  и  не  знаю,  как
передать, но это было Катино  -  то,  что  он  потускнел,  как  на  старой
гравюре. Мы не простились, когда началась война, но другое прощание, перед
Испанией, так живо вспомнилось мне, что я  почти  физически  увидел  ее  в
темной передней у Беренштейнов, среди  старых  шуб  и  пальто.  Что  нужно
сделать, чтобы все стало так, как тогда? Чтобы я снова обнял ее? Чтобы она
спросила:
     "Саня, это ты? Может быть, это не ты?"
     Издалека увидел я дом, в котором жили Беренштейны. Дом стоял на месте
и, как ни странно, показался мне еще красивее, чем прежде! Окна были целы,
фасад нарядно отсвечивал, точно свежая краска еще блестела на  солнце.  Но
чем ближе я подходил,  тем  все  больше  беспокоила  меня  эта  загадочная
нарядная неподвижность. Еще десять, пятнадцать, двадцать шагов - и  кто-то
сильно взял меня за сердце, потом отпустил, и  оно  забилось,  забилось...
Дома не было. Фасад был нарисован на больших фанерных листах.
     Весь долгий летний день шумел  в  моих  ушах  далекий  артиллерийский
прибой - то набегал, то откатывался, как  будто  таща  за  собой  крупную,
гулкую гальку.
     Весь день я искал Катю.
     Женщина  с  треугольным  зеленым  лицом,  которую  я  встретил  подле
разбитого дома, направила  меня  к  доктору  Ованесяну,  члену  райсовета.
Старый армянин, черно-седой,  небритый  и  добродушный,  сидел  в  конторе
бывшего кино "Элит" - теперь здесь помещался штаб ПВХО района.  Я  спросил
его, знал ли он Екатерину Ивановну Татаринову-Григорьеву. Он ответил, что,
"конечно, знал и  даже  в  начале  войны  предлагал  ей  работать  у  него
медсестрой".
     - И что же?
     - Она отказалась и уехала на окопы, - сказал доктор. -  И  больше,  я
ее, к сожалению, не видел.
     - Может быть, вы знали и Розалию Наумовну, доктор?
     Он посмотрел на меня добрыми старыми глазами, пожевал и выпятил губу.
     - А вы кем приходитесь Розалии Наумовне?
     - Никем. Просто знакомый.
     - Ага.
     Он помолчал.
     - Это была отличная, превосходная женщина, - вздохнув, сказал  он.  -
Мы отправили ее в стационар, но было уже поздно, и она умерла...
     Я  вернулся  во  двор  разбитого  дома.  Фасад  рухнул,  но  сторона,
выходившая во  двор,  сохранилась.  Сам  не  зная  зачем,  я  поднялся  по
засыпанной  щебнем  лестнице  до  первой  площадки.  Дальше  шли  какие-то
железные прутья и балки, торчавшие в пустоте лестничной клетки, и лишь  на
высоте третьего эт