ащить через площадь его мешок, потащила сама  и  остановилась  на
углу Старо-Невского, чтобы взяться удобнее.  Иван  Иваныч  прошел  вперед.
Широкий подъезд был совершенно пуст - это показалось мне странным.
     "Наверно, теперь садятся с Лиговки", - подумала я.
     Удивительно, как  запомнилась  мне  эта  минута:  площадь  Восстания,
залитая  солнцем,  длинный  доктор  в  морской  шинели,  поднимающийся  по
ступеням,  тень,  которая  сломилась  на  ступенях,  поднималась  за  ним,
тревожная пустота у главного входа...
     Дверь была закрыта. Доктор постучал. Полная женщина в железнодорожной
фуражке выглянула и сказала ему не знаю что, два слова. Он постоял,  потом
медленно вернулся ко мне. У него было строгое лицо.
     - Ну-ка, давайте сюда мешок, Катя, - сказал он, -  и  -  айда  домой.
Последняя дорога перерезана. Поезда больше не ходят...
     Доктор улетел через несколько дней.



                              Глава девятая
                               ОТСТУПЛЕНИЕ


     Шофер в первый раз вел машину на этот участок фронта, и несколько раз
мы останавливались у развилки дорог, чтобы посмотреть на карту.  Мы  ехали
уже больше часу,  и  я  удивлялась,  что  немцы  все-таки  еще  далеко  от
Ленинграда. Но здесь был самый отдаленный участок - за Ораниенбаумом через
Гостилицы, по направлению к Копорью. Моряки держали эти  места  под  огнем
дальнобойных судовых батарей.
     Мы ехали в дивизию народного ополчения, и дорогой я стала  надеяться,
что увижу Петю, потому что он служил именно в этой дивизии, и я даже знала
фамилию комиссара полка.
     ...Уже волокли тягачи навстречу нам подбитые пушки. Легко раненные по
двое, по трое брели по  открытой,  среди  полей,  пыльной  дороге.  Где-то
впереди дорога простреливалась, об этом мне сказала коротенькая,  крепкая,
с детскими щечками санитарка Паня. Косички у  нее  были  заплетены  вокруг
головы, и каждый раз, когда машину подбрасывало на выбоинах, она не  могла
удержаться от смеха.
     Мы проскочили место, которое простреливалось, хотя  что-то  раза  два
рванулось за  нами,  и,  приоткрыв  заднюю  дверь,  я  увидела  на  дороге
опускающееся облачко пыли. На полном ходу  мы  влетели  в  деревню,  шофер
затормозил, и пока он ругался, рассматривая надорванное крыло, мы с  Паней
пошли искать командира медсанбата.
     Деревня была самая обыкновенная, и  все  вокруг  самое  обыкновенное:
свежие плетни из ракиты, кое-где  пустившие  ростки,  кирпичные  очаги  во
дворах, амбары  с  оторванными,  повисшими  на  одной  петле  дверями,  за
которыми чувствовалась прохладная темнота и  пахло  молодым  сеном.  Здесь
стоял штаб дивизии, а передовая была отсюда  за  два-три  километра,  "вон
там, где лесочек", сказала мне сандружинница в штанах, с  большим  наганом
на ремне, указав в ту сторону, где луга переходили в жидкий  перелесок,  а
за ним, сияя под солнцем, стояла березовая роща.
     Раненых приказано было везти,  когда  начнет  смеркаться,  поближе  к
ночи, и только что выдавалась свободная  минута,  как  я  начинала  искать
Петю. Я спрашивала раненых, сандружинниц, связного  комиссара  дивизии,  о
котором мне сказали, что  он  знает  всех  командиров.  Комиссар  Петиного
полка, тот самый, фамилию которого я знала, накануне был убит  -  об  этом
мне сообщили в политотделе.
     - Скорняков тоже убит, - сказал мне огромный, плотный человек с двумя
шпалами инструктора политотдела.
     Должно быть, я побледнела, потому  что  он  перестал  есть  суп  -  я
застала его за обедом - и, оглянувшись, строгим, рычащим  голосом  спросил
командира, лежащего под шинелью на лавке:
     - Рубен, Скорняков убит?
     Командир под шинелью сказал, что убит.
     - Сковородников, - не своим голосом поправила я. - Почему  Скорняков?
Младший лейтенант Сковородников!
     - Сковородников? Такого не знаю. Обедали?
     - Да, спасибо.
     У меня ноги еще дрожали, когда я вышла из политотдела...
     Самолет кружил над деревней, сандружинницы  шли  задними  дворами,  и
слышно было, как они кричали: "Маруся, воздух!" Снаряды все чаще  ложились
вдоль улицы и теперь стало ясно, что немцы бьют не по батареям, а по самой
деревне. Наши отходили -  в  одну  минуту  деревня  наполнилась  людьми  в
грязных, красных от глины шинелях и  так  же  быстро  опустела.  Худенький
горбоносый юноша со сжатыми губами, с  разлетающимися  бровями  забежал  в
медсанбат, попросил напиться. Паня подала ему - и с такой сильной,  чистой
нежностью, какой я не испытала ни к кому на  свете,  я  смотрела,  как  он
пьет, как ходит вверх и вниз его худой кадык, как со  злобой  косятся  его
глаза на дорогу, по которой еще отходили наши.
     Мы выехали в девятом часу, и весь медсанбат  снялся  вместе  с  нами.
Березовая роща, которая еще так недавно была легкой,  сияющей,  спокойной,
теперь горела, и ветер гнал прямо на нас темные, шаткие столбы  дыма.  Это
было  кстати:  мы  без  труда  проскочили   ту   часть   дороги,   которая
простреливалась, - на выезде из деревни. Теперь не  так  трясло  -  машина
была полна, но каждый раз, когда она ныряла в рытвину, раздавался стон,  и
мы с Паней совсем  замотались,  следя,  чтобы  кто-нибудь  из  раненых  не
ударился головой о раму.
     Это было 8 сентября - день, когда, готовясь  к  решительному  штурму,
немцы впервые начали серьезно бомбить  Ленинград.  Мрачное  зарево  пожара
летело навстречу машине. Мы выехали на Международный,  и  стало  казаться,
что весь город охвачен огнем. Говор послышался среди раненых, и в  красных
отблесках, искоса забегавших в  автобус,  я  увидела,  что  один  из  них,
плечистый моряк с забинтованной головой, рвет на себе тельняшку и плачет.



                              Глава десятая
                               А ЖИЗНЬ ИДЕТ


     Деревянные  щиты  перед  окнами   магазинов   уже   поста   -   рели,
потрескались, облупились; в садах и парках давно заросли  травой:  щели  и
траншеи; в квартирах с утра был полумрак, потому что  тревога  объявлялась
по многу раз в день и не имело смысла  все  время  открывать  и  закрывать
ставни. "Окопы", на которые я ездила в июле, давно превратились в  сильные
укрепления с дзотами, стальные каркасы для которых отливались на заводах.
     Кажется, никогда в жизни я столько не работала,  как  этой  осенью  в
Ленинграде. Я училась на курсах РОКК  ездила  на  фронт  и  даже  получила
благодарность в приказе за то, что под сильным  огнем  вывезла  раненых  с
линии фронта.
     А писем все не было - все чаще  приходилось  мне  вынимать  из  сумки
белого медвежонка. Писем не было - напрасно искала я Саню среди  летчиков,
награжденных за полеты в Берлин, Кенигсберг, Плоешти.
     Но я работала, "набирая скорость", как на сумасшедшем поезде, который
мчится вперед, не разбирая сигнальных огней, - только свистит и  бросается
в сторону ветер осенней ночи!
     И вот пришел день, когда поезд промчался  мимо,  а  я  одна  осталась
лежать под насыпью, одинокая, разбитая, умирающая от горя.
     Еще в детстве мне почему-то было стыдно рассказывать сны. Как будто я
сама доверяла  себе  заветную  тайну,  а  потом  сама  же  раскрывала  ее,
рассказывая то, что было известно мне одной в целом свете. Но этот  сон  я
все-таки должна рассказать.
     Я уснула  в  госпитале  после  дежурства,  на  десять  минут,  и  мне
приснилось, что я сижу у окна и занимаюсь испанским. Так и было, когда  мы
жили в Крыму: Саня сердится, что  я  забросила  языки,  и  я  стала  снова
заниматься испанским. Но разве Крым за окном? Словно в раю, клонится  вниз
тяжелая ветка сливы с матовыми синими плодами, прозрачные  желтые  персики
светятся, тают на солнце, и всюду - цветы, и цветы: табак,  левкои,  розы.
Тишина - и вдруг оглушительный птичий крик, взмахи  крыльев,  волнение!  Я
бросаю книгу - и в сад, через стол, через  окно.  И  что  же?  Коршун  или
ворон, не знаю, большая птица с горбатым клювом сидит на платане, раскинув
острые крылья. И эта птица держит  в  клюве  другую,  маленькую,  кажется,
соколенка. Она держит соколенка за ноги,  и  тот  уже  не  кричит,  только
смотрит, смотрит на меня человеческими глазами. У меня  сердце  падает,  я
кричу, ищу что-нибудь, палку,  а  коршун  поднимается  медленно  и  летит.
Голова его повернута  в  сторону  от  меня.  Летит,  раскинув,  распластав
неподвижные крылья.
     -  Вот,  Лукерья  Ильинична,  объясните  сон,  -  сказала   я   нашей
канцеляристке, пожилой, старомодной и чем-то всегда напоминавшей мне  тетю
Дашу.
     - Ваш муж прилетит.
     - Почему же? Ведь улетел коршун и птичку унес?
     Она подумала.
     - Все равно прилетит.
     Весь день я была под впечатлением этого  страшного,  глупого  сна,  а
вечером уговорила Варю поехать ко мне ночевать.
     Тревоги  начались,  как  обычно,  в  половине  восьмого.  Первую   мы
пересидели, хотя Розалия Наумовна звонила по телефону и  от  имени  группы
самозащиты приказывала спуститься. Вторую тоже пересидели. В бомбоубежищах
на меня всегда находила тоска, и я давно решила, что если мне "не повезет"
- пускай это случится на свежем воздухе, под  ленинградским  небом.  Кроме
того, мы жарили кофе - важное дело, потому что это был не только кофе,  но
и лепешки, если к гуще прибавить немного муки.
     Но началась третья тревога, бомбы упали близко, дом  качнулся,  точно
сделал шаг вперед и назад, в кухне посыпались с  полок  кастрюли,  и  Варя
взяла меня за руку я повела вниз, не слушая возражений. Женщины  стояли  в
темном подъезде и говорили  быстро,  тревожно.  Я  узнала  знакомый  голос
дворничихи татарки Гюль Ижбердеевой, которую все в доме почему-то называли
Машей.
     - Девятка побита, - сказала она. - Очень побита.  Комендант  велел  -
бери лопата, пошла, отрывать нада.
     "Девятка" - это был дом, в котором помещался гастрономический магазин
номер девять.
     - Бери лопата, пошла. Все пошла! Кому нет лопата,  там  дадут.  Бери,
бабка, бери! Тебя побьют, тебя отрывать будут.
     Она гремела в темноте лопатами, одну сунула мне,  другую  Варе.  Ужас
как не хотелось идти!  Мне  уже  случалось  "отрывать",  когда  разбомбили
нейрохирургическую  клинику  Военно-медицинской  академии.  Но  женщины  в
подъезде поворчали и пошли - и мы пошли за ними.
     Ночь была великолепная, ясная -  самая  "налетная",  как  говорили  в
Ленинграде. Похожая на желтый  воздушный  шар  луна  висела  над  городом,
первые заморозки только что начались, и воздух был легкий, крепкий. Гулять
бы в такую ночь, сидеть на набережной с милым другом под одним  плащом,  и
чтобы где-то внизу волна чуть слышно ударялась о каменный берег!
     А мы шли, усталые, молчаливые, злые, с лопатами на плечах,  доставать
из-под развалин дома живых или мертвых.
     "Девятка" была расколота надвое - бомба пробила все пять этажей, и  в
черном  неправильном  провале  открылся   узкий   ленинградский   двор   с
фантастическими  ломаными  тенями.  Дом  упал  фасадом   вперед,   обломки
загородили улицу, и в этой каше битого кирпича, мебели,  арматуры  торчало
черное крыло рояля. С третьего этажа висел,  накренясь,  буфет,  на  стене
были ясно видны пальто и дамская шляпа.
     Как  и  тогда,  на  развалинах  клиники,  тихо  было   вокруг,   люди
неторопливо, со странным спокойствием приближались к дому, и  голоса  были
неторопливые,  осторожные.  Женщина  закричала,  бросилась  на  землю,  ее
отнесли в сторону, и снова стало тихо. Мертвый старик в белом,  засыпанном
известью и щебнем пальто лежал на панели, на него натыкались,  заглядывали
в лицо и медленно обходили.
     Вода залила подвалы. Прежде всего, нужно было что-то сделать с водой,
и  худенький  ловкий  сержант   милиции,   распоряжавшийся   спасательными
работами, поставил нас с Варей на откачку воды, к насосу.
     Снова двинулась и остановилась под ногами земля, и  прямо  над  нами,
догоняя  друг  друга,  пошли  в  небо  желтой  дугой  трассирующие   пули.
Прожектора,  чудесно  укорачиваясь  и  удлиняясь,   скрестились,   и   мне
показалось, что в одной из точек скрещения мелькнул маленький самолетик.
     Зенитки стали бить - только что далеко, а  вот  уже  ближе  и  ближе,
точно кто-то огромный шагал через кварталы, ежеминутно  стреляя  вверх  из
тысячи  пистолетов.  Не  отрываясь  от  работы,  я  взглянула  на  небо  и
поразилась: так странен был контраст между безумством шарящих  прожекторов
и спокойствием чистой ночи  с  равнодушно  желтой  луной,  так  страшна  и
нарядна была картина войны с  коротким  треском  пулеметов,  стремительным
полетом разноцветных ракет в ясном, высоком небе.
     Санитарные машины остановились у веревок, которыми милиция  огородила
разрушенный дом. Работа шла полным ходом, шум и гулкие  голоса  доносились
из подвала, и люди выходили, бледные, мокрые  до  пояса.  Жертв,  кажется,
было немного.
     Раскрасневшаяся, красивая Варя выдирала  из  груды  сломанной  мебели
матрацы, одеяла, подушки, укладывала раненых, делала кому-то искусственное
дыхание, кричала  на  санитаров  и  два  врача,  приехавшие  с  санитарной
машиной, бегали, как мальчики, и слушались каждого ее слова.
     Подоткнув юбку, она спустилась в подвал и  вылезла  оттуда,  таща  за
плечи  мокрого  человека.  Худенький  сержант  подбежал,  помог,  санитары
подтащили носилки.
     - Посадите! - повелительно сказала она.
     Это был красноармеец или командир, без фуражки, в почерневшей от воды
шинели. Его посадили. Голова упала на грудь. Варя взяла его за подбородок,
и голова легко, как у куклы, откинулась назад. Что-то знакомое мелькнуло в
этом бледном лице  с  темно-желтыми  космами  волос,  облепившими  лоб,  и
несколько минут  я  работала,  стараясь  вспомнить,  где  я  видела  этого
человека. - Вот так, сейчас  будет  здоров,  -  низким,  сердитым  голосом
сказала Варя.
     Она разжала ему зубы, сунула пальцы в рот. Онз амотался, затрепетал у
нее в руках, хрипя и рывками втягивая воздух.
     - Ага, кусаешься, милый! - снова сказала Варя.
     Ручка насоса то поднималась, то опускалась, и мне  то  видно,  то  не
видно было, что Варя делает  с  ним.  Теперь  он  сидел,  тяжело  дыша,  с
закрытыми глазами, и при свете луны лицо его казалось  белым,  удивительно
белым, с приплюснутым носом и квадратной нижней челюстью, точно очерченной
мелом, - лицо, которое я видела тысячу раз, а теперь не верила глазам,  не
узнавала...
     До сих пор не понимаю, почему я не позволила отправить Ромашова - это
был он - в больницу. Может  показаться  невероятным,  но  я  обрадовалась,
когда, сидя на земле в расстегнутой  шинели,  он  поднял  глаза  и  сквозь
туман, которым был еще полон страшноватый, неопределенный  взгляд,  увидел
меня и сказал чуть слышно: "Катя". Он не удивился, убедившись в  том,  что
именно я стою перед ним с какой-то бутылочкой в руках, которую Варя велела
ему понюхать. Но когда я взяла его за  руку,  чтобы  проверить  пульс,  он
стиснул зубы, дрожа, сказал еще раз, погромче: "Катя, Катя".
     К утру мы вернулись домой. Мы шли, шатаясь, мы с Варей не меньше  чем
Ромашов, хотя бомба не пробила над нами пять этажей и мы не болтались,  не
захлебывались в залитом водой подвале. Мы шли, а Маша с какой-то  женщиной
волокли за нами Ромашова. Он все беспокоился,  не  пропал  ли  его  мешок,
заплечный мешок и Маша наконец сердито сунула ему мешок под нос и сказала:
     - Ты не мешок думай. Ты бога думай. Ты  жизнь,  дурак,  спасал.  Тебе
молиться, куран читать нада!
     Кофе - это было очень кстати, когда мы  доплелись  и,  сдав  Ромашова
Розалии Наумовне, повалились в кухне на кровать, грязные  и  растрепанные,
как черти.
     - В общем, я так и не поняла, что это за дядя, - сказала Варя.
     - Самый плохой человек на земле, - ответила я устало.
     - Дура, зачем же ты его привела?
     - Старый друг. Что делать?
     Мне стало жарко от кофе,  я  начала  снимать  платье,  запуталась,  и
последнее, что еще прошло перед  глазами,  было  большое  белое  лицо,  от
которого я беспомощно отмахнулась во сне.



                            Глава одиннадцатая
                         УЖИН. "НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ"


     Он еще спал, когда мы уходили, - Розалия  Наумовна  постелила  ему  в
столовой. Одеяло сползло, он спал в чистом нижнем белье, и Варя  мимоходом
привычным движением поправила, подоткнула одеяло. Он дышал  сквозь  сжатые
зубы, между веками была видна полоска глазного яблока - уж такой  Ромашов,
что его нельзя было спутать ни с одним Ромашовым на свете!
     - Так - самый плохой? - шепотом спросила Варя.
     - Да.
     - А, по-моему, ничего.
     - Ты сошла с ума!
     - Честное слово - ничего. Ты думаешь, почему  он  так  спит?  У  него
короткие веки.
     Отчего мне казалось, что  к  вечеру  Ромашов  должен  исчезнуть,  как
виденье, принадлежащее той исчезнувшей ночи? Он не исчез. Я позвонила -  и
не Розалия Наумовна, а он подошел к аппарату.
     - Катя, мне необходимо поговорить с  вами,  -  почтительным,  твердым
голосом сказал он. - Когда вы вернетесь? Или разрешите приехать?
     - Приезжайте.
     - Но я боюсь, что в госпитале это будет неловко.
     - Пожалуй. А домой я вернусь через несколько дней.
     Он помолчал.
     - Я понимаю, что у вас нет ни малейшего желания видеть меня.  Но  это
было так давно... Причина, по которой вы не хотели со мной встречаться...
     - Ну, нет, не очень давно...
     - Вы говорите об этом письме, которое я послал с доктором Павловым? -
спросил он живо. - Вы получили его?
     Я не ответила.
     - Простите меня.
     Молчание.
     - Это не случайно, что мы встретились. Я шел  к  вам.  Я  бросился  в
подвал, потому что кто-то закричал, что в подвале остались дети. Но это не
имеет значения. Нам необходимо встретиться, потому что дело касается вас.
     - Какое дело?
     - Очень важное. Я вам все расскажу.
     У меня сердце екнуло - точно я не знала, кто говорит со мной.
     - Слушаю вас.
     Теперь он замолчал и так надолго, что я чуть не повесила трубку.
     - Хорошо, тогда не нужно. Я ухожу, и больше  вы  никогда  не  увидите
меня. Но клянусь...
     Он прошептал еще что-то; мне представилось, как он стоит, сжав  зубы,
прикрыв глаза, и тяжело дышит в трубку, и  это  молчание,  отчаяние  вдруг
убедили меня. Я сказала, что приду, и повесила трубку.
     На столе стояли сыр и масло  -  вот  что  я  увидела,  когда,  открыв
входную дверь своим ключом, остановилась  на  пороге  столовой.  Это  было
невероятно - настоящий сыр, голландский, красный, и масло тоже  настоящее,
может  быть  даже  сливочное,  в  большой  эмалированной   кружке.   Хлеб,
незнакомый,  не  ленинградский,  был  нарезан  щедро,  большими   ломтями.
Кухонным ножом  Ромашов  открывал  консервы,  когда  я  вошла.  Из  мешка,
лежавшего на столе, торчала бутылка...
     Растрепанная, счастливая Розалия Наумовна вышла из спальни.
     - Катя, как вы думаете, что делать с Берточкой?  -  шепотом  спросила
она. - Я могу ее пригласить?
     - Не знаю.
     - Боже мой, вы сердитесь? Но я только хотела узнать...
     - Миша, - сказала я  громко,  -  вот  Розалия  Наумовна  просит  меня
выяснить, может ли она пригласить к столу свою сестру Берту.
     - Что за вопрос! Где она? Я сам ее приглашу.
     - Вас она испугается, пожалуй.
     Он неловко засмеялся.
     - Прошу, прошу!
     Это был очень веселый ужин. Бедная Розалия Наумовна дрожащими  руками
готовила бутерброды и ела  их  с  религиозным  выражением.  Берта  шептала
что-то над каждым куском -  маленькая,  седая,  с  остреньким  носиком,  с
расплывающимся взглядом. Ромашов болтал не умолкая, - болтал и пил.
     Вот когда я как следует рассмотрела его!
     Мы не виделись несколько лет. Тогда он был довольно толст. В лице,  в
корпусе,  немного  откинутом  назад,  начинала   определяться   солидность
полнеющего человека. Как все очень некрасивые люди, он старался тщательно,
даже щегольски одеваться.
     Теперь он был тощ и костляв,  перетянут  но