чувствует  мое  дыхание  за  своими
плечами. Вот эти письма.

     1
     Санкт-Петербург.  Главное   Гидрографическое   управление.   Капитану
первого ранта П.С.Соколову.
     Дорогой мой Петр Сергеевич!
     Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту минуту,  когда
наше путешествие подходит к  концу,  и,  к  сожалению,  заканчиваю  его  в
одиночестве. Не думаю, чтоб кто-нибудь на свете мог справиться с тем,  что
пришлось перенести нам.  Все  мои  товарищи  погибли  один  за  другим,  а
разведывательная партия, которую я послал в Гальчиху, не вернулась.
     Я оставляю Машу и вашу крестницу в тяжелом положении. Если бы я знал,
что они обеспечены, то не очень терзался бы, покидая сей мир,  потому  что
чувствую, что нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая
неудача, но мы исправили ее, вернувшись к открытой нами земле и изучив ее,
сколько в наших силах.
     Мои последние мысли - о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у  дочки
была удача в жизни. Помогите им, как вы помогали мне. Умирая, я с глубокой
благодарностью думаю о вас и  о  моих  лучших  годах  молодости,  когда  я
работал под вашим руководством.
     Обнимаю вас. Иван Татаринов.

     2
     Его Превосходительству Начальнику Главного
     Гидрографического управления
     Начальника экспедиции на судне "Св. Мария"
     И.Л.Татаринова

     Рапорт

     Настоящим имею честь довести до сведения  Главного  Гидрографического
управления нижеследующее:
     1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной  79ё08'30",
и в долготе от Гринвича 89ё55'00", с борта дрейфующего судна  "Св.  Мария"
при хорошей видимости и ясном  небе  была  замечена  на  восток  от  судна
неизвестная обширная земля с высокими горами и  ледниками.  На  нахождение
земли в этом районе и раньше указывали  некоторые  признаки:  так,  еще  в
августе 1912 года мы видели большие стаи гусей, летевших с  севера  курсом
норд-норд-ост - зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913  года  мы  видели  на
норд-остовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные
по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.
     Открытие земли, тянущейся  в  меридиональном  направлении,  дало  нам
надежду покинуть судно при первом благоприятном случае,  чтобы,  выйдя  на
сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова  и
дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки  Хатанги  или  Енисея,
смотря по обстоятельствам.  В  это  время  направление  нашего  дрейфа  не
оставляло сомнений. Судно двигалось вместе  со  льдом  генеральным  курсом
норд 7ё к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, то
есть параллельно движению нансеновского "Фрама", мы  не  могли  выйти  изо
льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.
     После многочисленных затруднений, не  имеющих  отношения  к  существу
настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915  года  выйти  на  берег  вновь
открытой земли в широте 81ё09' и долготе 58ё36'. Это  был  покрытый  льдом
остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте  под  литерой  А.
Только через пять дней нам удалось  достичь  второго,  огромного  острова,
одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю.  Определенный
мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного
литерой Г, дал координаты 80ё26'30" и 92ё08'00".
     Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал  ее
берега между 81-й и 79-й нордовыми параллелями.  В  северной  части  берег
представляет собой довольно низменную землю,  частично  покрытую  обширным
ледником. Дальше к югу он становится более высоким и  свободен  ото  льда.
Здесь мы нашли плавник. В широте 80ё обнаружен широкий пролив  или  залив,
идущий от пункта под литерой С в OSO направлении.
     Начиная  от  пункта  под  литерой  Ф,  берег  круто  поворачивает   в
зюйд-зюйд-вестовом направлении.  Я  намеревался  исследовать  южный  берег
вновь открытой земли, но в это  время  было  уже  решено  двигаться  вдоль
берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.
     Доводя до сведения Управления  о  сделанных  мною  открытиях,  считаю
необходимым отметить, что определения долгот считаю не  вполне  надежными,
так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки
времени в течение более двух лет.
     Иван Татаринов.

     При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала судна "Св. Мария".
     2. Копия хронометрического журнала.
     3. Холщовая тетрадь с вычислениями и данными съемки.
     4. Карта заснятой местности.
     18 июня 1915 года.
     Лагерь на острове 4 в Русском Архипелаге.

     3
     Дорогая Маша!
     Боюсь, что с нами кончено, и у меня нет надежды даже на  то,  что  ты
когда-нибудь прочтешь эти строки. Мы больше  не  можем  идти,  мерзнем  на
ходу, на привалах, даже за едой  никак  не  согреться.  Ноги  очень  плохи
особенно правая, и я даже  не  знаю,  как  и  когда  я  ее  отморозил.  По
привычке, я пишу еще "мы", хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер.
И я не могу даже похоронить его - пурга! Четыре дня пурги - оказалось, что
для нас это слишком много.
     Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно  потому,
что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.
     Я очень виноват перед тобой, и эта мысль  -  самая  тяжелая,  хотя  и
другие не многим легче.
     Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти годы -  и  вот
еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь и,  если
встретишь человека, с которым будешь счастлива, помни, что я этого  желаю.
Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее
силах, особенно насчет Кати.
     У нас было очень тяжелое  путешествие,  но  мы  хорошо  держались  и,
вероятно, справились бы  с  нашей  задачей,  если  бы  не  задержались  со
снаряжением и если бы, то снаряжение не было таким плохим.
     Дорогая моя Машенька, как-то вы будете жить без меня! И Катя, Катя! Я
знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей  жизни  не  хочу
называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему  все,  что  за  эти
годы накипело на сердце. В нем  воплотилась  для  меня  та  сила,  которая
всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех  делах,
которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а  хотя  бы  не
мешали.  Что  делать?  Одно  утешение  -  что  моими  трудами  открыты   и
присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого
письма, от последнего разговора с тобой, дорогая  Маша.  Береги  дочку  да
смотри, чтобы она не ленилась. Это - моя  черта,  я  всегда  был  ленив  и
слишком доверчив.
     Катя, доченька моя! Узнаешь ли ты когда-нибудь, как много я  думал  о
тебе и как мне хотелось еще хоть разок взглянуть на тебя перед смертью!
     Но хватит. Руки зябнут, а мне еще писать и писать. Обнимаю  вас.  Ваш
навеки.



                               Глава пятая
                            ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА


     Мне не хотелось, чтобы Катя оставалась в комнате доктора, тем  более,
что это была комната даже и не доктора, а одного погибшего командира. Вещи
и мебель принадлежали ему. Вдруг остановившаяся жизнь была видна во всем -
в  робких,  неоконченных  акварелях,   изображавших   виды   Полярного   и
симметрически висевших на стенах, в аккуратной стопочке специальных  книг,
в фотографиях, которых здесь было очень много -  все  девушка  с  длинными
косами, в украинском костюме, и она же постарше, с голым толстым младенцем
на руках.
     Разные, совершенно ненужные мысли сами  собой  рождаются  в  подобных
комнатах, и женщине, у которой муж  служит  в  авиации,  не  всегда  легко
прогнать подобные мысли. Но Катя решила остаться.
     - Что ж такого! - сказала она. - Это самая обыкновенная вещь.
     Я не настаивал, тем более, что мог приезжать в Полярное  сравнительно
редко, и мне было приятно  знать,  что  Катя  живет  подле  доктора  Ивана
Ивановича и видит его каждый день. Сразу же она стала работать - сперва  в
госпитале медицинской сестрой, а потом в Старом Полярном,  где  у  доктора
был амбулаторный прием. Когда через две недели я опять приехал,  она  была
уже полна интересами своей новой жизни. Удивительно быстро вошла она в эту
жизнь.
     Из этих мест уходили суда, чтобы на дальних и ближних морских дорогах
встречать союзные и топить германские конвои, и  все,  что  происходило  в
городке, так или иначе было связано с  этой  борьбой.  Любимых  командиров
знали по именам. Впрочем, многих из них давно уже  знает  по  именам  весь
Советский Союз.
     Необычайная близость тыла и фронта, поразившая меня в Н., здесь  была
еще заметнее, потому что сама жизнь в  Полярном  была  гораздо  сложнее  и
богаче. Не "случалась" эта жизнь, а шла - по всему было видно,  что  люди,
от командующего до любого краснофлотца, прочно  расположились  среди  этих
диких скал и будут воевать до победы. Именно потому, что это  было  ровное
напряжение, оно и проникало  так  глубоко  в  любую  мелочь  повседневного
существования.
     Вспоминая зиму 1942 - 1943 года в Полярном, я вижу, что это была едва
ли не самая счастливая семейная зима в нашей жизни. Это  может  показаться
странным, если представить себе, что почти через день я летал на  бомбежку
германских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и  совершенно
другое - зная, что она в Полярном, жива и здорова и что на днях я увижу ее
разливающей чай за  столом.  Зеленый  шелковый  абажур,  к  которому  были
приколоты чертики, искусно вырезанные Иваном Ивановичем из плотной бумаги,
висел над этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму,
рисуется мне в светлом кругу, очерченном  границами  зеленого  абажура,  а
все, что заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.
     Я помню наши вечера, когда после долгих, напрасных попыток  связаться
с доктором я ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и  друзья,
как бы ни было поздно, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и днем -
ночь!
     Толстый  доктор-едок   выползал   из   своей   комнаты   в   огромной
шубе-кухлянке и занимал за столом если не наиболее видное, то,  во  всяком
случае, наиболее  шумное  место.  Самый  его  вид  нетерпеливого  ожидания
чего-то хорошего или хотя бы  веселого,  казалось,  производил  шум.  Даже
когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто громко дышит.
     За ним - если считать по шуму - очевидно, следовал я. В  самом  деле,
никогда я еще так много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство,
которое овладело мною, когда я увидел Катю, так и осталось в  душе  -  все
летело, летело куда-то... Куда? Кто знает! Я верил,  что  к  счастью.  Что
касается доктора Ивана Иваныча, который  чувствовал  себя  совсем  больным
после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал  -
главным образом по поводу международных проблем - своего  любимого  автора
Козьму Пруткова.
     Наконец на последнее место - если считать по шуму -  нужно  поставить
моего штурмана, который вообще не говорил ни  слова,  а  только  задумчиво
сдвигал брови и, вынув трубку изо рта, выпускал шары дыма. Я любил  его  -
кажется, я уже упоминал об этом - за то, что он был превосходным штурманом
и любил меня - черта, которая всегда нравилась мне в людях.
     А Катя хозяйничала. Как у нее получалось, что это  наш  дом,  что  мы
принимаем гостей и от души стараемся, чтобы они  были  сыты  и  пьяны,  не
знаю. Но получалось.
     Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда
на утро она провожала меня и робкое, молодое солнце,  похожее  на  детский
воздушный шар, солнце начала полярного дня,  как  будто  нарочно  для  нас
поднималось над линией сопок... не было бы этого душевного подъема или  он
был бы совершенно другим, если бы радио каждую ночь не приносило  известий
о наших победах. Это был общий подъем,  который  с  одинаково  нарастающей
силой чувствовался не только здесь, на  Севере,  где  был  крайний  правый
фланг войны и где на диком,  срывающемся  в  воду  утесе  стоял  последний
солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого фронта.
     Уже отгремели последние выстрелы  в  Сталинграде,  черные  от  копоти
бойцы вылезли из водосточных люков и, щурясь от света, от снега,  смотрели
на испепеленный отвоеванный город, - среди гранитных сопок Полярного гулко
отозвалось эхо этой великой победы. Кажется,  мы  сделали  все  возможное,
чтобы оно  покатилось  и  дальше  -  вдоль  берегов  Норвегии,  туда,  где
осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие караваны, туда,
где они выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и  везут,  везут
ее в настороженной, полной загадочных шумов ночи Баренцева моря...
     Все свободное время мы - доктор, Катя и я -  тратили  на  изучение  и
подбор материалов экспедиции "Св. Марии".
     Не знаю,  что  было  сложнее  -  проявить  фотопленку  или  прочитать
документы  экспедиции.  Как  известно,  снимок  с   годами   слабеет   или
покрывается вуалью - недаром на футлярах всегда  указывается  срок,  после
которого фабрика не ручается за отчетливость изображения.  Этот  срок  для
пленки "Св. Марии" кончился в феврале 1914 года. Кроме того, металлические
футляры были полны воды, пленки  промокли  насквозь  и,  очевидно,  годами
находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного  флота  объявили,
что это "безнадежная затея" и  что  если  бы  даже  они  (фотографы)  были
божественного происхождения, то и в этом случае им не удалось бы  проявить
эту  пленку.  Я  убедил  их.  В  результате  из  ста  двенадцати  снимков,
просушенных  с  бесконечными  предосторожностями,  около  пятидесяти  были
признаны "достойными дальнейшей работы". После  многократного  копирования
удалось получить двадцать два совершенно отчетливых снимка.
     В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким,
неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все  же  это
были отдельные странички в  двух  переплетенных  тетрадках.  Документы  же
Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были
найдены в виде плотно  слежавшейся  бумажной  массы,  и  превратить  ее  в
хронометрический или вахтенный журнал, в  карты  и  данные  съемки  своими
силами  я,  конечно,  не  мог.  Это  также  было  сделано  в   специальной
лаборатории, под руководством опытного человека. В этой книге не  найдется
места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради,
о  которой  капитан  Татаринов  упоминает,  перечисляя  приложения.  Скажу
только, что он успел сделать выводы из своих  наблюдений  и  что  формулы,
предложенные им, позволяют вычислить скорость и направление движения льдов
в любом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется почти невероятным,
если вспомнить, что сравнительно короткий дрейф "Св.  Марии"  проходил  по
местам, которые, казалось бы, не дают данных для таких широких итогов.  Но
для гениального прозрения иногда нужны немногие факты.
     "Ты прочел жизнь капитана Татаринова, - так  говорил  я  себе,  -  но
последняя ее страница осталась закрытой".
     "Еще ничего не кончилось, - так я отвечал. - Кто знает,  быть  может,
придет время, когда мне удастся открыть и прочесть  эту  страницу".  Время
пришло. Я прочел ее - и она оказалась бессмертной.



                               Глава шестая
                               ВОЗВРАЩЕНИЕ


     Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей  решили  провести  три
недели в Москве, а четвертую в Энске - навестить стариков.
     Мы приехали 17 июля - памятная дата! В этот день через Москву  прошли
пленные немцы.
     У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро - и,
выйдя из Аэропорта, добрых два часа не могли  перейти  дорогу.  Сперва  мы
стояли, потом, утомившись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все
шли. Уже  их  хорошо  бритые,  с  жалкими  надменными  лицами,  в  высоких
картузах, в кителях с "грудью"  генералы,  среди  которых  было  несколько
знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у Крымского  моста,
а солдаты все шли,  ковыляли  -  кто  рваный  и  босой,  а  кто  в  шинели
нараспашку.
     С  интересом  и  отвращением   смотрел   я   на   них.   Как   многие
летчики-бомбардировщики, за всю войну я вообще ни  разу  не  видел  врага,
разве что пикируя на цель, - позиция, с которой не много  увидишь!  Теперь
"повезло" - сразу пятьдесят семь тысяч  шестьсот  врагов,  по  двадцати  в
шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была  особенно
хороша  в  этот  сияющий  день,  другие  потупившись,   глядя   под   ноги
равнодушно-угрюмо.
     Это  были  разные  люди,  с  разной  судьбой.  Но  однообразно-чужим,
бесконечно далеким от нас был каждый их взгляд, каждое движение.
     Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась.
Потом вдруг крепко поцеловала меня. Я спросил:
     - Поблагодарила?
     И она ответила очень серьезно:
     - Да.
     У нас было много денег, и мы сняли самый  лучший  номер  в  гостинице
"Москва" - роскошный, с зеркалами, картинами и роялем.
     Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось,  что  к  зеркалам,
коврам, потолку, на котором были нарисованы цветы и амуры, совсем нетрудно
привыкнуть. Нам было очень хорошо в этом  номере,  просторно  и  чертовски
уютно.
     Конечно, Кораблев явился в  день  приезда  -  нарядный,  с  аккуратно
закрученными усами, в свободной вышитой белой рубашке, которая очень шла к
нему и делала похожим на какого-то великого русского  художника  -  но  на
какого, мы с Катей забыли.
     Он был в Москве, когда летом 1942 года я  стучался  в  его  лохматую,
обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с  ума,  вернувшись
домой и найдя письмо, в котором я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.
     - Как это вам понравится! За Катей, которую  я  накануне  провожал  в
милицию, потому что ее не хотели прописывать на Сивцевом-Вражке!
     - Не беда, дорогой Иван Павлыч, - сказал я, - все хорошо, что  хорошо
кончается. В то лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что  мы
встретились теперь, когда все действительно кончается хорошо. Я был черен,
худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального, веселого  человека.
Но расскажите же о себе! Что вы делаете? Как живете?
     Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе. Зато мы узнали много
интересного о школе на Садово Триумфальной, в  которой  некогда  произошли
такие важные события в моей и Катиной жизни. Мы кончили  школу,  с  каждым
годом она уходила все дальше от нас, и уже начинало казаться странным, что
это  были  мы  -  пылкие  дети,   которым   жизнь   представлялась   такою
преувеличенно сложной. А для Ивана Павлыча школа все продолжалась.  Каждый
день он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и  шел  на
урок, и новые мальчики, как под  лучом  прожектора,  проходили  перед  его
строгим, любящим, внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришку
Фабера, который утверждал, что "взгляд - все" и что с таким взглядом он бы
"в два счета сделал в театре карьеру".
     - Иван Павлыч, где он?
     - Гриша в провинции, - сказал Иван Павлыч, - в Саратове. Я  давно  не
видел его. Кажется, он стал хорошим актером.
     - Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его игра. Немного  орал,  но
что за беда! Зато не пропадало ни слова.
     Мы перебрали весь класс - грустно и  весело  было  вспоминать  старых
друзей, которых по всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в
Сталинграде. Шура Кочнев - полковник артиллерии и недавно был  упомянут  в
приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал - время как будто прошло
мимо них, и они остались в памяти мальчиками и девочками семнадцати ле