ри комиссии - медицинская, мандатная и общеобразовательная.  Сердце,
легкие, уши, снова сердце! Кто я, где родился, где учился  и  почему  хочу
стать пилотом? Верно ли, что мне девятнадцать лет? Не подделаны ли года  -
на вид поменьше! Почему рекомендацию райкома подписал Григорьев,  это  кто
же - брат или однофамилец?
     И вот наконец - решительный день! Я стою перед Аэромузеем:  здесь  мы
держали испытания. Это огромный дом со львами на  проспекте  Рошаля.  Петя
говорил, что эти львы описаны в "Медном всаднике" и будто на них  спасался
от наводнения Евгений, - до сих пор не знаю, правда это или нет. Мне не до
Пушкина. Львы смотрят на меня с таким видом, как будто они  сейчас  начнут
спрашивать: кто я, где родился и верно ли, что мне девятнадцать лет?
     Но вот когда становится по-настоящему страшно: когда я поднимаюсь  на
второй этаж и на черной витрине нахожу список принятых в летную школу.
     Я читаю:  "Власов,  Воронов,  Голомб,  Грибков,  Денисяк..."  У  меня
темнеет в глазах, меня нет.  Я  снова  читаю,  "Власов,  Воронов,  Голомб,
Грибков, Денисяк". Меня нет! Я набираю побольше  воздуху,  чтобы  спокойно
прочесть: "Власов, Воронов, Голомб, Грибков, Денисяк". Я  смотрю  на  этот
список, в котором есть, кажется, все фамилии на свете, кроме моей,  и  мне
становится так скучно, как бывает, когда больше не хочется жить.
     Под  проливным  дождем  я  возвращался   домой.   "Власов,   Воронов,
Голомб..." Счастливый Голомб!
     Огромный мужчина, широкоплечий, с грубым лицом, какой-то Васко Нуньес
Бальбоа, представляется мне, когда я произношу эту фамилию. Конечно!  Куда
же мне! Проклятый рост!
     Петя открывает мне и пугается. Я - мокрый, бледный.
     - Что с тобой?
     - Петя, меня нет в списке.
     - Врешь!
     Семина мама  вылетает  на  кухню  и  спрашивает,  не  встретил  ли  я
управдома. Я молчу. Я сижу в кухне  на  стуле,  и  Петя,  опустив  голову,
грустно стоит передо мной. Наутро мы вдвоем пошли в Аэромузей  и  нашли  в
списке мою фамилию. Она была в другом столбце,  где  тоже  было  несколько
ребят на "Г" и Григорьевых даже два - Иван и Александр. Петя уверял, что я
не нашел ее от волнения...
     Время бежит, и вот я вижу себя в той же читальне  Аэромузея,  где  мы
сдавали испытания. Тринадцать человек, отобранных мандатной и  медицинской
комиссией, стоят в строю, и начальник школы - большой,  рыжий,  веселый  -
выходит и говорит:
     - Внимание, товарищи учлеты!
     Товарищи учлеты! Я - учлет! Мурашки бегут у меня по спине, и кажется,
что меня окунули сперва в горячую, а потом в холодную воду. Я -  учлет!  Я
буду летать! Я не слышу, о чем говорит начальник...
     Время бежит. Мы приходим на лекции прямо с  завода  -  Сема  Гинзбург
устроил меня подручным слесаря на "Электросилу".
     Мы слушаем материальную часть, теорию авиации, моторы. Очень  хочется
спать после восьми часов на заводе,  но  мы  слушаем  материальную  часть,
теорию авиации, потом моторы, и только,  время  от  времени  Миша  Голомб,
который оказался такого же маленького роста, как и я, заваливается ко  мне
за спину и начинает тихонько сопеть. Потом он начинает сопеть погромче,  и
я осторожно бью его головой о стол...
     Мы учимся в летной школе, но как не похожа  она  на  то,  что  теперь
называется, летной  школой!  У  нас  нет  ни  моторов,  ни  самолетов,  ни
помещения,  ни  денег.  Правда,  в  Аэромузее  стоит   несколько   старых,
ободранных самолетов - при желании можно вообразить  себя  разведчиком  на
"хавеланде" или истребителем на "ньюпоре", летавшем  в  последний  раз  на
фронтах гражданской войны. Но на этих заслуженных "гробах" нельзя учиться.
     Мы собираем моторы. С мандатом Осоавиахима, с великолепным  мандатом,
согласно которому мы  имеем  полное  право  снять  со  стены  любую  часть
самолета, мы ездим по всем красным уголкам Ленинграда.  Иногда  эти  части
висят  и  не  в  красных  уголках,  а  где-нибудь  в  домкоме  над  столом
бухгалтера, любителя авиации. Мы забираем их и увозим на аэродром.  Иногда
это происходит мирно, иногда со скандалом. Три раза мы с техником ездим  в
клуб швейников и доказываем заведующему, что старый мотор, который стоит у
него в фойе, не имеет агитационного значения.
     Как мы возимся со всем этим заржавленным утилем, когда  он,  наконец,
попадает в наши руки! Мы чистим и чистим  его,  и  потом  снова  чистим  и
чистим. Первые полгода мы кажется, только и делаем, что чистим и  собираем
моторы. Мне это труднее, чем другим, - у нас почти все слесари  и  шоферы.
Но я нарочно берусь за самую трудную работу.  Навсегда,  на  всю  жизнь  я
запоминаю левую плоскость самолета "У-1", на котором  мы  учились.  Это  -
самое грязное место в самолете, масло из мотора  выбрасывается  под  левую
плоскость, и я на пари мою ее каждый день  до  окончания  школы.  Лежа  на
спине, я снимаю грязь щепкой, потом щеткой,  потом  тряпкой,  вода  так  и
бежит по телу, от запаха касторки начинает мутить...
     Разумеется, мы не очень-то похожи на будущих пилотов, особенно  когда
поздней ночью возвращаемся домой  с  аэродрома  и  весь  трамвай  начинает
принюхиваться и смотреть на нас с негодованием. Но мы не смущаемся.  Мишка
говорит:
     - От какого это дьявола так пахнет касторкой? Тьфу!
     И демонстративно затыкает нос.
     Наш день начинается очень рано - часов с  семи  утра.  До  десяти  мы
собираем моторы и по очереди объясняем Ване Грибкову, что такое  горизонт.
У нас был такой Ваня Грибков, которому  вся  школа  объясняла,  что  такое
горизонт. Потом приезжают инструкторы, и начинаются полеты.
     Мой инструктор, он же начальник школы, он же заведующий  материальной
и хозяйственной частью -  старый  летчик  времен  гражданской  войны.  Это
большой веселый  человек,  любитель  необыкновенных  историй,  которые  он
рассказывает часами, вспыльчивый и отходчивый, смелый  и  суеверный.  Свои
обязанности инструктора он понимает очень просто: он ругает  меня,  и  чем
выше от земли, тем все крепче становится ругань. Наконец она  прекращается
- первый раз за полгода!.. Это было великолепно! Минут десять  я  летел  в
замечательном настроении. Не ругается - как же  я,  должно  быть,  здорово
веду самолет! Несмотря на шум мотора, мне показалось, что я лечу в  полной
тишине - непривычное состояние!
     Но тут же я  понял,  в  чем  дело:  телефон  разъединился,  и  трубка
болталась за бортом. Я поймал ее и вместе с ней последнюю фразу:
     - Лопата! Вам бы не летать, а служить в ассенизационном обозе!
     Мой инструктор самую страшную ругань соединяет с вежливым  обращением
"на вы"...
     Другой образ встает передо мной, когда я вспоминаю свой первый год  в
Ленинграде. На Корпусный аэродром каждый день приезжает Ч. У него скромное
дело - на старой, не однажды битой машине  он  катает  пассажиров.  Но  мы
знаем, что это за человек, мы знаем и любим его задолго до того,  как  его
узнала и полюбила наша страна. Мы знаем, о ком говорят летчики,  собираясь
в Аэромузее, который был в те годы чем-то вроде нашего  клуба.  Мы  знаем,
кому подражает начальник школы, когда он говорит, немного окая,  спокойным
басом:
     - Ну, как дела? Получаются глубокие виражи? Только,  чур,  не  врать!
Ну-ка!
     Со всех ног мы бежим к этому человеку, когда после своих удивительных
фигур он возвращается на аэродром и зеленые, как трава,  любители  высшего
пилотажа уползают чуть не на четвереньках, а он смотрит на нас  из  кабины
без очков - летчик великого чутья, человек, в котором жил орел.
     Вместе со стетоскопом, который оставил  мне  на  память  доктор  Иван
Иваныч, я всюду вожу с собой портрет этого летчика. Он  подарил  мне  этот
портрет не в Ленинграде, когда я  был  учлетом,  а  гораздо  позже,  через
несколько лет, в Москве. На этом портрете написано его рукой: "Если быть -
так быть лучшим". Это его слова...
     Так проходил этот год - трудный, но прекрасный год в  Ленинграде.  Он
был труден, потому что  мы  работали  через  силу  и  получали  46  рублей
стипендии в месяц и обедали где придется или совсем не обедали  и,  вместо
того чтобы учиться летать, три четверти времени тратили на чистку и сборку
старых моторов. Но  это  был  прекрасный  год,  потому  что  это  был  год
мечтаний, который как бы пунктирной линией наметил мою будущую жизнь, год,
когда я почувствовал, что в силах  сделать  ее  такой,  какой  я  хочу  ее
видеть.
     Несмотря на то, что у меня не было ни одной свободной минуты,  я  вел
нечто вроде дневника - запись некоторых мыслей и впечатлений. К сожалению,
он не сохранился. Но я помню,  что  на  первой  странице  была  цитата  из
Клаузевица: "Маленький прыжок легче сделать, чем  большой.  Однако,  желая
перепрыгнуть широкую канаву, мы не начнем с того, что  половинным  прыжком
прыгнем на ее дно".
     Это и была моя главная мысль в  Ленинграде  -  двигаться  вперед,  не
делая половинных прыжков.
     Время бежит и останавливается только на один день,  в  конце  августа
1930 года. В этот день я сижу  за  богатым  столом,  за  огромным  столом,
составленным из десятка других столов - разной  высоты  и  формы.  Высокие
окна, стеклянная крыша.  Это  ателье  фотографа-художника  Беренштейна,  у
которого снимает комнату моя сестра Саня.



                               Глава вторая
                              САНИНА СВАДЬБА


     Я бывал у Сани каждый выходной день и должен сказать, -  хотя,  может
быть, странно так говорить о сестре, - что она мне нравилась все больше  и
больше. Она была какая-то веселая, легкая и вместе с тем деловая.
     Только  что  поступив  в  академию,  она  достала  работу  в  Детском
издательстве.  Комнату  она  сняла  превосходную,  и  фотограф-художник  с
семьей, для которого она тоже что-то делала, просто души в  ней  не  чаял.
Она постоянно была в курсе всех наших дел - Петиных и моих -  и  аккуратно
писала за нас старикам. При этом она много работала в академии, и  хотя  у
нее было не такое сильное и  смелое  дарование,  как  у  Пети,  но  и  она
рисовала прекрасно. У нее была любовь к  миниатюре  -  искусство,  которым
теперь почти не занимаются наши  художники,  и  тонкость,  с  которой  она
выписывала все мелкие детали лица и одежды,  была  просто  необыкновенная.
Как и в детстве, она любила поговорить и, когда была задета чем-нибудь или
увлечена, начинала говорить быстро и как-то так, что  я  в  конце  концов,
ничего не понимал, в чем дело. Словом,  это  была  чудная  сестра,  и  вот
теперь она выходила замуж.
     Разумеется, нетрудно догадаться, за кого она выходила, хотя  из  всех
ребят, собравшихся в этот вечер в ателье художника-фотографа, Петя  меньше
всех был похож на жениха. Он спокойно сидел рядом  с  каким-то  остроносым
мальчиком и  молчал,  а  мальчик  все  наскакивал  на  него,  точно  хотел
просверлить  его  своим  носом.  Я  шепотом  спросил  у  Сани,  кто   этот
остроносый, и она ответила с уважением:
     - Изя.
     Но мне почему-то не понравился этот Изя.
     Вообще это была странная свадьба. Весь вечер гости спорили о какой-то
корове - правильно ли, что художник Филиппов  уже  два  с  половиной  года
рисует корову. Будто бы он расчертил ее на маленькие квадратики  и  каждый
квадратик пишет отдельно. Я хотел сказать, что это просто больной, но  Изя
уже успел построить на этой  корове  целую  теорию  и  даже  назвал  ее  с
окончанием на "изм". На молодых никто не обращал внимания.
     Я шел на Санину  свадьбу  с  торжественным  чувством.  Родная  сестра
выходит замуж - все-таки это не так уж часто  бывает!  Утром  мы  получили
большую телеграмму от судьи и тети Даши на два адреса: жениху с невестой и
копия - мне. Целый месяц я собирал для  них  маленький  радиоприемник.  Но
этим художникам все было нипочем. Весь вечер они спорили о корове.
     Впрочем, молодым было, кажется, весело, особенно Пете, который  время
от времени говорил: "Смешно!" - и оглядывался с довольным выражением. Саня
была очень занята: тарелок не хватало, и гостей  пришлось  кормить  в  две
смены.
     Только на одну минуту она присела, раскрасневшаяся,  захлопотавшаяся,
в новом платье с прошивками, которое почему-то напомнило мне Энск  и  тетю
Дашу. Я воспользовался этой минутой и встал.
     - Внимание, тост! - с любопытством взглянув на меня, сказал Изя.
     Все замолчали.
     - Товарищи, во-первых, предлагаю выпить за молодую,  -  сказал  я.  -
Хотя она мне сестра, но так как никому из гостей не приходит в голову, что
нужно все-таки за нее выпить, приходится этот тост предложить мне.
     Все закричали "ура" и стали чокаться с Саней.
     - Во-вторых, я предлагаю выпить за молодого, - продолжал я, - хотя по
сути дела он должен был прежде выпить за меня. Почему? Потому что именно я
доказал ему, что он должен стать художником, а не  летчиком.  Возможно,  я
открываю тайну, но это факт, он хотел стать летчиком. Однажды мы спорили с
ним об этом целый  день,  и  он  уверял  меня,  что  совершенно  не  любит
рисовать. Он боялся, что ему, как художнику, не удастся проявить все  силы
души.
     Все захохотали, и я постучал ложечкой о стакан.
     - Почему же я решил, что он должен  стать  именно  художником?  Очень
просто: потому, что он показал мне свои картины.  Могу  удостоверить,  что
тогда его интересовал только один сюжет.
     И я показал на Саню.
     - Честное слово, все врет, - пробормотал Петя.
     - Этот сюжет был изображен в самом разнообразном  виде:  в  лодке,  у
плиты, на скамеечке у ворот, на скамеечке в саду, в пальто, без, пальто, в
украинской кофточке и в синем халате. Тут уж  нетрудно  было  предсказать:
во-первых, что когда-нибудь  Петя  станет  художником,  а  во-вторых,  что
когда-нибудь мы соберемся за этим столом и будем пить  за  наших  молодых,
что я и предлагаю сделать.
     И я чокнулся с Саней и Петей и выпил свой стакан до дна.
     Потом выпили за меня, а потом за Изю, и это было ошибкой, потому  что
Изя в ответ произнес  огромную  речь,  с  какими-то  остроумными  выпадами
против художника Филипова, над которыми он один и смеялся.  Петька  слушал
его с довольным видом и все говорил: "Смешно!", а потом вдруг побагровел и
сказал, что Изя  -  "типичный  ахрровский  пошляк".  "И  притом  бездарный
пошляк", - добавил он подумав.
     Но Изя не согласился, что он бездарный  пошляк,  и  я  не  знаю,  чем
кончился бы спор, если бы в эту минуту не пришел  Санин  профессор,  очень
почтенный, с прекрасной черной бородой. Все побежали к нему  навстречу,  и
спор прекратился.
     По правде говоря, я впервые в жизни видел настоящего  профессора.  Он
мне очень понравился. В два счета он напился  и  сказал  мне,  что  всегда
хотел стать авиатором, еще во время войны 1914 года. Потом он обнял Саню и
целовал ее  несколько  дольше,  чем  это  полагалось  профессору  с  такой
прекрасной почтенной бородой. Потом лег на диван и заснул.
     Словом, на Саниной свадьбе было очень весело, но  в  глубине  души  я
чувствовал тоску, в  которой  сам  себе  не  хотел  признаться.  Художники
казались мне какими-то странными - и это очень понятно, потому что у  меня
была другая жизнь и другой круг интересов. Впрочем, кажется, то же самое и
они думали обо мне, - я почувствовал это во время моей речи.
     Но была  и  другая  причина,  заставлявшая  меня  тосковать.  И  Саня
догадалась о ней, потому что, когда  профессор,  проснувшись,  объявил  во
всеуслышание, что до защиты диплома он запрещает Сане выходить замуж и все
с хохотом окружили его, она тихонько поманила меня, и мы вышли на кухню.
     - А тебе привет... Знаешь, от кого?
     Я сразу понял, от кого, но сказал спокойно:
     - Не знаю.
     - От Кати.
     - В самом деле? Спасибо.
     Саня посмотрела на меня с огорчением. Она даже немного побледнела  от
огорчения и рассердилась на меня, - конечно, она прекрасно видела,  что  я
притворяюсь.
     -  Ты  все  врешь,  -  сказала  она  быстро.   -   Подумаешь,   какой
Чайльд-Гарольд нашелся! Пожалуйста, не смей мне врать,  особенно  сегодня,
когда моя свадьба. Я ей напишу, что  ты  целый  день  просил  у  меня  это
письмо, а я не дала.
     - Ничего я у тебя не прошу.
     -  Ты  просишь  в  душе,  -  убежденно  сказала  Саня,  -  а   внешне
притворяешься, что тебе безразлично. В общем, я могу тебе его дать, только
последней страницы не читай, ладно?
     Она сунула мне в руки письмо и убежала. Конечно, я прочитал письмо, а
последнюю страницу - три раза, потому что там шла речь обо мне. Вовсе Катя
не просила передать мне привет, а просто спрашивала, как мои дела и  когда
я кончаю школу. На вид это было обыкновенное письмо, а  на  самом  деле  -
очень грустное. Там было, например, такое место:
     "Теперь четыре часа, у нас уже темно, и  я  вдруг  заснула,  а  когда
проснулась, то не могла понять, что случилось  хорошее.  Оказывается,  мне
приснился Энск и будто тетки одевают меня в дорогу..."
     Я несколько раз прочитал это место, и наш отъезд из  Энска,  памятный
на всю жизнь, представился мне, Я  вспомнил,  как  тетки  вслед  уходящему
поезду кричали свои наставления и как я потом перешел в Катин вагон  и  мы
стали смотреть, что старики положили в наши  корзины.  Маленький  небритый
сосед гадал, кто мы такие, и Катя стояла рядом со  мной  в  коридоре.  Она
стояла рядом со мной, и я смотрел на нее и говорил с ней, - как это трудно
было вообразить теперь, когда она была так далеко.
     Я не слышал, как вернулась Саня.
     - Прочитал?
     - Саня, напиши ей, пожалуйста, что мои дела очень хороши, что школу я
кончаю в октябре, а потом... Еще не знаю куда. Буду проситься на Север.
     - Сейчас же садись и напиши ей все это сам!
     - Нет, я не буду.
     - А я тебя не отпущу, пока не напишешь!
     - Саня!
     - Вот я сейчас позову Петьку, - серьезным голосом сказала Саня,  -  и
вообще всех, и мы станем на колени и  будем  тебя  уговаривать,  чтобы  ты
написал, потому что мы считаем, что ты поступаешь жестоко.
     - Саня, иди ты к черту! Ты просто пьяна. Ну, я пойду.
     - Куда? Ты с ума сошел?
     - Нет, пойду. Поздно, а завтра рано вставать. И вообще...
     Я не сказал, что "вообще", но она поняла и на  прощанье  сочувственно
поцеловала меня в щеку.



                               Глава третья
                       ПИШУ ДОКТОРУ ИВАНУ ИВАНОВИЧУ


     Я сердился на  Катю,  потому  что  перед  отъездом  из  Москвы  хотел
проститься с ней и написал ей письмо. Но она не ответила и не пришла, хотя
знала, что я уезжаю надолго и что, может быть,  мы  не  увидимся  никогда.
Конечно, я больше не стал ей писать. Что ж, наверно, Николай  Антоныч  уже
успел уверить ее в том, что я  оклеветал  его  "самой  страшной  клеветой,
которая только доступна человеческому воображению", и что я - "мальчишка с
нечистой кровью", из-за которого умерла ее мать.
     Ладно, все еще впереди! У меня кружилась голова, когда я вспоминал об
этой сцене.
     Что же мог я сделать в Ленинграде, работая на заводе с восьми до пяти
и в летной школе - с пяти до часу ночи?
     Зимой, до полетов, мы занимались в читальне Аэромузея. И вот  однажды
я спросил зав музеем, не знает ли он чего-нибудь  о  капитане  Татаринове.
Нет ли в библиотеке каких-либо книг или  его  собственной  книги  "Причины
гибели экспедиции Грили"?
     Не знаю почему, но зав музеем  отнесся  к  этому  вопросу  с  большим
интересом. Кстати сказать, он был  одним  из  организаторов  нашей  летной
школы, и учлеты постоянно обращались к нему со всеми своими делами.
     - Капитан Татаринов? -  переспросил  он  с  удивлением.  -  Ого!  Это
здорово! А почему это тебя интересует?
     Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось бы  рассказать  ему  все,
что вы прочитали. Поэтому я ответил коротко:
     - Я вообще люблю читать путешествия.
     - Но об этом путешествии как раз почти ничего не известно,  -  сказал
зав музеем. - А ну-ка, пойдем в библиотеку.
     Конечно, без него я бы ничего не  наше