мне
какой-то  загадкой.  Кораблев  смеялся,  когда  я  вошел,  и  я   подумал:
"Нарочно!"
     - Ну-с, Григорьев, - мягко начал Николай Антоныч, -  ты,  разумеется,
знаешь, по какому поводу мы вызвали тебя на это заседание. Ты огорчил  нас
-  и  не  только  нас,  но,  можно  сказать,  всю  школу.  Огорчил  дикими
поступками, недостойными человеческого общества,  в  котором  мы  живем  и
развитию которого должны способствовать по мере своих сил и возможностей.
     Я сказал:
     - Прошу мне задавать вопросы.
     - Николай Антоныч, позвольте, - живо сказал  Кораблев.  -  Григорьев,
расскажи, пожалуйста, где ты провел эти девять дней, с тех пор как  убежал
из дому?
     - Я не убежал, а уехал в Энск,- отвечал я хладнокровно. -  Там  живет
моя сестра, которую я не видел около восьми  лет.  Это  может  подтвердить
судья  Сковородников,  у  которого  я   останавливался,   -   Гоголевская,
тринадцать, дом бывший Маркузе.
     Если бы я прямо сказал:  эти  девять  дней  были  проведены  с  Катей
Татариновой, которую отправили в Энск,  чтобы  мы  хоть  на  каникулах  не
встречались, - и тогда мои слова не произвели бы большего  впечатления  на
Николая Антоныча! Он побледнел, замигал и кротко наклонил голову набок.
     - Почему же ты никого не  предупредил  о  своем  отъезде?  -  спросил
Кораблев.
     Я отвечал, что считаю себя виновным  в  нарушении  дисциплины  и  даю
обещание, что этого больше не будет.
     -  Прекрасно,  Григорьев,  -  сказал  Николай  Антоныч.  -  Вот   это
прекрасный ответ. Остается пожелать, чтобы  ты  так  же  удовлетворительно
объяснил и другие свои поступки.
     Он ласково смотрел на меня. У него было удивительное самообладание.
     -  Теперь  расскажи  нам  о  том,  что  у  тебя  произошло  с  Иваном
Витальевичем Лихо.
     До  сих  пор  не  могу  понять,  почему,  рассказывая  историю  своих
отношений с Лихо, я ни словом не упомянул об "идеализме". Должно  быть,  я
считал, что раз Лихо снял это обвинение, нечего о нем и говорить. Это было
страшной ошибкой. Кроме того, не стоило упоминать, что  я  пишу  сочинения
без "критиков". Это никому не понравилось. Кораблев нахмурился  и  положил
руку на стол.
     - Критики ты, значит, не любишь? - кротко сказал Николай  Антоныч.  -
Что же ты сказал Ивану Витальевичу? Повтори дословно.
     Перед всем педагогическим советом повторить то, что  я  сказал  Лихо!
Это было невозможно! Не будь Лихо такой  болван,  он  сам  отвел  бы  этот
вопрос. Но он только смотрел на меня с торжествующим видом.
     - Ну-с! - провозгласил Николай Антоныч.
     -  Николай  Антоныч,  позвольте  мне,  -  возразил  Кораблев.  -  Нам
известно,  что  он  сказал  Ивану  Витальевичу.  Хотелось  бы  знать,  чем
Григорьев объясняет свое поведение.
     - Виноват, виноват, - сказал Лихо. - А я требую, чтобы он повторил! Я
даже в школе Достоевского, от дефективных, таких вещей не слышал.
     Я молчал. Если бы я умел  читать  мысли  на  расстоянии,  то,  верно,
прочитал бы у Кораблева  в  глазах:  "Саня,  скажи,  что  ты  обиделся  за
"идеализм". Но я не умел.
     - Ну! - снисходительно повторил Николай Антоныч.
     - Не помню, - пробормотал я.
     Это было глупо, потому что всем сразу стало ясно, что я соврал.  Лихо
зафыркал.
     - Сегодня он меня за плохую отметку  обругал,  а  завтра  зарежет,  -
сказал он. - Хулиганство какое!
     Мне снова, как тогда на лестнице, захотелось ударить его ногой, но я,
разумеется, удержался. Стиснув зубы, я молчал и смотрел на руку Кораблева.
Рука поднялась, слегка похлопала по столу  и  спокойно  легла  на  прежнее
место.
     - Конечно, сочинение плохое, - сказал я, стараясь  не  волноваться  и
думая с ненавистью о том, как бы выбраться из этого глупого  положения.  -
Может быть, не на "чрезвычайно слабо", потому  что  такой  отметки  вообще
нет, но я сознаю, что неважное. В общем, если совет  постановит,  чтобы  я
извинился, я, ладно, извинюсь.
     Очевидно, и это было глупо. Все зашумели, как будто я сказал  невесть
что, и Кораблев взглянул на меня с откровенной досадой.
     - Да, Григорьев, - неестественно улыбаясь, сказал Николай Антоныч.  -
Стало быть, ты готов извиниться перед Иваном  Витальевичем  только  в  том
случае,  если  по  этому  поводу  состоится  постановление  совета.  Иными
словами, ты не считаешь себя виновным. Ну  что  ж!  Примем  к  сведению  и
перейдем к другому вопросу.
     "...Рисковать своим будущим ради мелкого самолюбия",  -  припомнилось
мне.
     - Извиняюсь, - повернувшись к Лихо, сказал я неловко.
     Но Николай Антоныч уже снова заговорил, и Лихо  сделал  вид,  что  не
слышит.
     - Скажи, Григорьев: вот ты дико избил Ромашова. Ты бил его ногами  по
лицу, причинив таким путем тяжкие увечья, заметно отразившиеся на здоровье
твоего товарища Ромашова. Чем ты объясняешь это поведение,  неслыханное  в
стенах нашей школы?
     Кажется, больше всего я ненавидел его в эту  минуту  за  то,  что  он
говорил так длинно и кругло. Но рука Кораблева выразительно поднялась  над
столом, и я перестал волноваться.
     - Во-первых, я не считаю Ромашова своим товарищем. Это  было  бы  для
меня позором - такой товарищ! Во-вторых, я ударил его только один  раз.  А
в-третьих, что-то незаметно, что у него стало плохое здоровье.
     Все зашумели с возмущением, но Кораблев чуть заметно кивнул головой.
     - Мое  поведение  можно  объяснить  так,  -  продолжал  я  все  более
спокойно. - Я считаю Ромашова подлецом и могу доказать это  когда  угодно.
Нужно было не бить его, а устроить общественный суд и позвать всю школу.
     Николай Антоныч хотел остановить меня, но я не дал.
     - Ромашов - это типичный нэпман, который говорит только о  деньгах  и
думает только об одном: как бы разбогатеть! У кого  всегда  можно  достать
деньги под залог? - У Ромашова! У кого девчонки  достают  пудру  и  губную
помаду? - У Ромашова! Он купит коробку пудры, а потом продает по  щепотке.
Это общественно-вредный тип, который портит всю школу.
     Дальше я все время говорил в  такой  же  форме,  как  будто  и  точно
выступал общественным обвинителем на суде. Иногда  моя  речь  была  чем-то
похожа на речи Гаера Кулия, но мне некогда было думать об этом сходстве.
     - Но это еще не все! Я утверждаю, что Ромашов  психологически  влияет
на более слабых ребят, с тем, чтобы взять  их  в  свои  руки.  Если  нужен
пример, - пожалуйста! Валя Жуков. Ромашов  воспользовался  тем,  что  Валя
нервный, и запугал его всяким вздором. Что он  делает  с  ним?  Он  сперва
берет с него честное слово,  а  потом  рассказывает  ему  о  своих  подлых
секретах. Я был просто поражен, когда узнал об этом.  Комсомолец,  который
дает честное слово, что никому не расскажет, - о чем же? О  том,  чего  он
еще и сам не слыхал! Как это называется? Но это еще не все!
     Кораблев давно уже похлопывал ладонью по столу. Но я больше не думал,
волнуюсь я или нет. Мне казалось, что я ничуть не волнуюсь.
     - Это еще не все! Я вас спрашиваю, - сказал я громко  и  обернулся  к
Николаю Антонычу, - мог ли существовать в нашей школе такой Ромашов,  если
бы у него не было покровителей? Не мог бы! И они есть у него!  По  крайней
мере, мне известен один из них - Николай Антоныч!
     Это было здорово сказано! Я сам не ожидал, что мне удастся так  смело
сказать! Все молчали, весь педагогический совет, и ждали -  что-то  будет.
Николай Антоныч засмеялся и побледнел. Впрочем, он всегда немного бледнел,
когда смеялся.
     -  Как  это  доказать?   Очень   просто.   Николай   Антоныч   всегда
интересовался, что о нем говорят в нашей школе. Не  знаю,  зачем  ему  это
нужно! Факт тот, что для этой цели он нанял  Ромашова.  Я  говорю:  именно
нанял, потому что Ромашов ничего не станет делать бесплатно. Он его нанял,
и Ромашов стал подслушивать, что в школе говорят  о  Николае  Антоныче,  и
доносить ему, а потом он брал с Жукова честное слово и рассказывал  ему  о
своих доносах. Вы можете спросить меня: что же ты молчал. Я узнал об  этом
накануне отъезда, и Жуков тогда же обещал написать об этом  в  ячейку,  но
сделал это только сегодня.
     Я замолчал. Кораблев снял руку со стола и  с  интересом  обернулся  к
Николаю Антонычу. Впрочем,  только  он  один  держал  себя  так  свободно.
Остальным педагогам было как-то неловко.
     - Ты кончил свои объяснения, Григорьев? - ровным голосом,  как  будто
ничего не случилось, сказал Николай Антоныч.
     - Да, кончил.
     - Может быть, вопросы?
     - Николай Антоныч, - любезно сказал Кораблев, я полагаю, что мы можем
отпустить Григорьева. Может быть, мы пригласим теперь Жукова или Ромашова?
     Николай Антоныч расстегнул верхнюю пуговицу жилета и положил руку  на
сердце. Он еще больше побледнел,  и  редкая  прядь  волос,  зачесанная  на
затылок, вдруг отстала и свесилась на лоб. Он откинулся на спинку кресла и
закрыл глаза. Все бросились к нему. Так кончилось заседание.



                           Глава девятнадцатая
                               СТАРЫЙ ДРУГ


     В школе только и говорили о моей речи на педсовете, и я  поэтому  был
очень занят. Было бы преувеличением сказать, что я чувствовал себя героем.
Но все-таки девочки из соседних  классов  приходили  смотреть  на  меня  и
довольно громко обсуждали мою наружность. Впервые в жизни мне  был  прощен
маленький рост. Оказалось даже, что я чем-то похож на Чарли Чаплина.  Таня
Величко, которую  очень  уважали  в  школе,  подошла  и  сказала,  что  на
каникулах она систематически выступала против меня, а теперь считает,  что
я правильно дал Ромашову в морду.
     - Но ты должен был сперва доказать, что он - общественно-вредный тип,
- сказала она разумно.
     Словом,  я  был  неприятно  удивлен,  когда  в  разгар   моей   славы
комсомольская  ячейка  вынесла  мне  строгий  выговор  с  предупреждением.
Педагогический совет не  собирался  из-за  болезни  Николая  Антоныча,  но
Кораблев сказал, что меня могут перевести в другую школу.
     Это  было  не  очень  весело  и,  главное,  как-то  несправедливо!  С
постановлением ячейки я был согласен. Но переводить меня в  другую  школу!
За что? За то, что я доказал, что Ромашка подлец?  За  то,  что  я  уличил
Николая Антоныча, который ему  покровительствовал?  В  таком-то  невеселом
настроении я сидел в библиотеке, когда кто-то  спросил  в  дверях  громким
шепотом:
     - Который?
     И я увидел на пороге длинного рыжего парня с шевелюрой, вопросительно
смотревшего на меня.
     Рыжие вообще любят  носить  шевелюру,  но  у  этого  парня  она  была
какая-то  дикая,  как  в  учебнике  географии  у  первобытного   человека.
Интересно, что сперва я подумал именно об этом, а уже потом понял, что это
Петька - Петька Сковородников собственной персоной стоит на  пороге  нашей
библиотеки и смотрит на меня с удивленным выражением. Я вскочил и бросился
к нему, роняя стулья.
     - Петя!
     Мы пожали друг другу руки, а потом подумали и обнялись.
     - Петя, ну как ты? Жив, здоров? Как же мы с тобой не встретились,  ни
разу!
     - Это ты виноват, бес-дурак! - ответил Петька.  -  Я  тебя  по  всему
свету искал. А ты вот где приютился!
     Он был очень похож на свою карточку, которую я видел у  Сани,  только
на карточке он был причесан. Как я был рад! Я не  чувствовал  ни  малейшей
неловкости - точно встретился с родным братом.
     - Петька! Черт возьми, ты молодец, что пришел! У  меня  твои  письма!
Вот!
     Я отдал ему письма.
     - Как ты меня нашел? Из Энска написали?
     - Ага! Я тебя давно жду. Думаю: не идет, подлец. Ну, как старики?
     - Старики на ять, - отвечал я.
     Он засмеялся.
     - Я думал, что ты в Туркестане живешь. Что ж ты? Так и не добрался?
     - А ты?
     - А я был, - сказал Петька. - Но мне не  понравилось.  Знаешь,  жара,
все время пить хочется, в тюрьму меня посадили, я соскучился  и  вернулся.
Ты бы там подох.
     Я провел его в спальню, но ребята  обступили  нас  и  стали  смотреть
прямо в рот, - и вдруг оказалось, что у  нас  в  школе  поговорить  просто
негде!
     - А пошли на улицу, - предложил Петька. - Погода хорошая,  почему  не
пройтись? А то ко мне?
     - Ты один живешь?
     Он показал на пальцах: вдвоем.
     - Женился?
     Он погрозил мне кулаком.
     - С товарищем.
     Мы взяли на дорогу по огромному куску энского пирога, оделись и стали
спускаться по лестнице, разговаривая с набитыми ртами. И вот тут произошла
очень странная встреча.
     На площадке первого этажа, у географического кабинета, стояла женщина
в шубке с беличьим воротником, Она стояла  у  перил  и  смотрела  вниз,  в
пролет, - мне сперва показалось, что она собирается броситься в пролет,  -
она покачивалась у перил с закрытыми глазами. Но мы, должно быть, испугали
ее, и она нерешительно подошла к двери. Это была Марья Васильевна, я сразу
узнал ее, хотя у нее был незнакомый вид. Очень может быть, что, если бы  я
был один, она бы заговорила со мной. Но я был с Петькой и, кроме того,  ел
в эту минуту пирог, и она только молча кивнула в  ответ  на  мой  неловкий
поклон и отвернулась.
     Она похудела с тех пор, как я видел ее в последний раз, и  лицо  было
неподвижное, мрачное... Думая об этом, я вышел на улицу, и  мы  с  Петькой
пошли гулять - опять вдвоем, опять зимой, в Москве, после долгой разлуки.
     Удивительно, как Петина история была похожа на мою! Я  слушал  его  с
грустным чувством, как будто вспоминал старую  книгу,  прочитанную  еще  в
детстве и пережитую с горечью и волнением. Но странно! Мне показалось, что
тогда мы были опытнее, старше... Как будто мы были маленькими стариками.
     В Ташкенте Петька прославился как гроза уток - не диких,  разумеется,
а домашних. Он выгонял уток на берег, а потом откручивал им головы и жарил
на костре в саду детского дома. За это его, в  конце  концов,  посадили  в
тюрьму, где он на всю жизнь  получил  отвращение  к  абрикосам:  в  тюрьме
кормили отжимками абрикосов - на завтрак, на обед и  на  ужин.  Потом  его
отпустили, он вернулся в Москву и попал в облаву на Казанском  вокзале.  В
школу он поступил годом позже и догнал меня только в прошлом году,  шагнув
через класс.
     - А помнишь: "Пфе! А, пфе! Як смиешь так робиць!"
     - Ага! А помнишь: "Кто  изменит  этому  честному  слову,  не  получит
пощады, пока не сосчитает, сколько  деревьев  в  лесу,  сколько  падает  с
неба..."
     Я сказал клятву до конца.
     - Хорошо! - сказал с наслаждением Петька. - Хорошая клятва!  Бороться
и искать, найти и не сдаваться. А помнишь?
     - А помнишь,- перебил я,- как мы твоего дядю искали? Кстати, где  он?
Ты его нашел?
     Оказалось, что дядя умер на фронте от сыпного тифа.
     - А помнишь?..
     Так мы все время и говорили: "А помнишь..." Мы  шли  почему-то  очень
быстро, снег летел, на бульварах было много детей, и одна молоденькая няня
посмотрела на нас и засмеялась.
     - Стой! Зачем мы так бежим? - спросил Петька, и мы пошли помедленнее.
     - Петя, есть предложение, - сказал я, когда, нагулявшись, мы сидели в
кафе на Тверской.
     - Давай!
     - Я сейчас пойду звонить по телефону, а ты сиди, пей кофе и молчи.
     Он засмеялся.
     - Смешно! - сказал он. Я заметил, что он любит  говорить  "смешно"  и
"бес-дурак".
     Телефон был далеко от нашего столика, у самого  входа,  и  я  нарочно
говорил громко.
     - Катя, мне  очень  хочется  вас  познакомить.  Приходи,  а?  Что  ты
делаешь? Мне, между прочим, необходимо с тобой поговорить.
     - Мне тоже. Я бы пришла. Но у нас все больны.
     У нее был грустный голос, и мне вдруг страшно захотелось ее увидеть.
     - Как все? Я только что видел Марью Васильевну.
     - Где?
     - Она шла к Кораблеву.
     - А-а... - каким-то странным голосом сказала  Катя.  -  Нет,  бабушка
больна.
     - А что с ней?
     - Да с табуретки упала, - с досадой сказала Катя. - Полезла  зачем-то
на полку и грохнулась. Теперь бок болит. Просто беда с ней! И не лежит  ни
минуты... Саня, я отдала  письма,  -  вдруг  шепотом  сказала  Катя,  и  я
невольно плотнее прижал трубку к уху. - Я сказала, что ты был  со  мной  в
Энске, а потом отдала.
     - Ну? - тоже шепотом спросил я.
     - Очень плохо. Я тебе потом расскажу. Очень плохо.
     Она замолчала, и я услышал по телефону ее дыхание.
     Мы простились, и я вернулся к столику с таким чувством, как  будто  я
очень виноват перед ней. Мне стало грустно и как-то тревожно  на  душе,  и
Петька, кажется, понял это с первого взгляда.
     - Послушай, -  сказал  он.  Он  нарочно  заговорил  о  другом.  -  Ты
советовался с отцом насчет летной школы?
     - Да.
     - А он?
     - Одобрил.
     Петька помолчал. Он сидел, вытянув длинные ноги, и  задумчиво  трогал
пальцами те места, где должны били со временем вырасти борода и усы.
     - Мне тоже  нужно  с  ним  поговорить,  -  заметил  он  запинаясь.  -
Понимаешь, я в прошлом году хотел идти в Академию художеств.
     - Ну?
     - А в этом - раздумал.
     - Почему?
     - А вдруг таланта не хватит?
     Я засмеялся. Но у него был серьезный, озабоченный вид.
     - Вообще, если на то пошло, это странно,  что  ты  идешь  в  Академию
художеств.   Мне   всегда   казалось,   что   ты   станешь    каким-нибудь
путешественником или капитаном!
     - Конечно, это интереснее, - нерешительно сказал Петя. -  Но  что  же
делать, если у меня талант?
     - А ты кому-нибудь свои работы показывал?
     - Показывал... ...ову.
     Он назвал фамилию известного художника.
     - Ну?
     - Говорит - ничего.
     - Ну, тогда баста! Придется идти! Это, брат, было бы  свинство,  если
бы ты с твоим талантом пошел куда-нибудь в летную школу! Может, ты в  себе
будущего Репина загубишь.
     - Да нет, едва ли.
     - А вдруг?
     - Бес-дурак, ты смеешься, - с  досадой  сказал  Петька.  -  Серьезный
вопрос!
     Мы расплатились, вышли, с полчаса бродили по  Тверской,  разговаривая
обо всем сразу, - перелетая из Энска в Шанхай, который  тогда  был  только
что взят Народной армией, из Шанхая в Москву, в мою школу, а из моей школы
в Петькину, - и стараясь доказать друг другу, что мы  живем  на  свете  не
просто так, а философски целесообразно.
     В кино "Арс" шло  "Падение  Романовых",  мы  остановились  посмотреть
фото. Все офицеры в свите были похожи на царя. Он сидел в большом  смешном
автомобиле,  похожем  на  пролетку  с  откидывающимся  верхом,  и  любезно
улыбался.
     - Да, черт возьми, - вздохнув, сказал Петька, - положение отчаянное!
     - А давай я тебе прямо скажу, есть у тебя талант или нет.
     - Много ты понимаешь!
     - А понимаю!
     И мы пошли к нему.
     До прошлого года Петька, как и я, жил в детдоме.
     Потом ему повезло: он подружился с одним рабфаковцем, у которого была
комната на Собачьей Площадке, и они стали жить вместе. Фамилия  рабфаковца
была Хейфец, и он спал, когда мы пришли.
     - Вот, - сказал Петька и, сняв лампочку, висевшую на спинке  кровати,
осветил одну из картин, которыми были увешаны довольно  грязные  стены.  Я
посмотрел сперва невооруженным глазом, потом сощурившись и через кулак.
     Это был портрет - я сразу догадался чей: Петькиного приятеля Хейфеца,
который как раз в эту минуту  открыл  глаза,  потревоженный  передвижением
света, и сразу опять заснул, вздохнув и закрыв лицо рукою. Это был  чудный
портрет: задумчивые детские глаза и решительный лоб с прямыми,  сросшимися
бровями.
     - Тушь?
     - Да почти вода! - грустно отвечал Петька.
     Портрет, был сделан слабой тушью, но с каким чувством контраста между
черным и белым, как свободно!
     - Да-а, - сказал  я  с  невольным  уважением.  -  Ну-ка,  покажи  еще
что-нибудь!
     Все остальные картины - это была моя сестра Саня. Саня в лодке и Саня
у плиты, Саня в украинском костюме и Саня, как  бабушка,  в  своем  желтом
меховом тулупе.
     Я невольно вспомнил, как Саня смутилась, когда я спросил,  нет  ли  у
нее Петькиной карточки, и как б