жется, обо всем на свете!
     О Кораблеве -  как  я  завтра  отнесу  к  нему  сочинение  и  попрошу
прочитать. О жестянщике, который принял меня за  вора.  О  книге  Катиного
отца "Причины гибели экспедиции Грили".
     Но о чем бы я ни думал - я думал о ней! Я начинал дремать и  вдруг  с
такой нежностью вспоминал ее, что даже дух захватывало и  сердце  начинало
стучать медленно и громко. Я видел ее отчетливее, чем, если  бы  она  была
рядом со мною. Я чувствовал на глазах ее руку.
     "Ну ладно - влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать", - сказал я
себе.
     Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было  спать,  хотя  и
хотелось немного. Я уснул, когда начинало светать и  дядя  Петя  ворчал  в
кухне на Махмета, нашего котенка.



                              Глава десятая
                               НЕПРИЯТНОСТИ


     Первое свидание и первая бессонница - это была все-таки еще  прежняя,
хорошая жизнь. Но на другой день начались неприятности.
     После завтрака я позвонил Кате - и неудачно. Подошел Николай Антоныч.
     - Кто ее спрашивает?
     - Знакомый.
     - А именно?
     Я молчал.
     - Ну-с?
     Я повесил трубку...
     В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из  которой  была  видна
вся Тверская-Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора.  Я  делал
вид, что звоню по телефону, покупал  моченые  яблоки,  стоял  у  дверей  с
равнодушным видом. Я ждал Нину Капитоновну. По прежним годам я знал, когда
она  возвращается  с  базара.  Наконец   она   показалась   -   маленькая,
сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто-салопе, с зонтиком - в такой
мороз! - с неизменной кошелкой.
     - Нина Капитоновна!
     Она сурово взглянула на меня и, ни слова не сказав, пошла  дальше.  Я
изумился.
     - Нина Капитоновна!
     Она поставила кошель на землю, выпрямилась и  посмотрела  на  меня  с
негодованием.
     - Вот что, голубчик мой, - сказала она строго. - Я на тебя, по старой
памяти, не сержусь. Но только чтобы я тебя не видела и не слышала.
     Голова у нее немного тряслась.
     - Ты - сюда, а мы - туда! И чтобы не писал, не звонил!  Вот  уж  могу
сказать: не думала я! Видно, ошиблась!
     Она подхватила кошель, и - хлоп! - калитка закрылась перед самым моим
носом.
     Открыв рот, я смотрел ей вслед. Кто из нас сошел с ума? Я или она?..
     Это был первый неприятный разговор. За ним последовал  второй,  а  за
вторым - третий.
     Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо. Вот уж когда не  время
было говорить с ним о моем сочинении!
     Мы вместе поднимались по лестнице: он, как  всегда,  закинув  голову,
глупо вертя носом, а я - испытывая страшное желание ударить его ногой.
     - Товарищ Лихо, я получил сочинение, - вдруг сказал я. -  Вы  пишете:
"идеализм". Это уже не оценка, а обвинение, которое нужно сперва доказать.
     - Мы поговорим потом.
     - Нет, мы поговорим сейчас, - возразил я. - Я комсомолец, а  вы  меня
обвиняете в идеализме. Вы ничего не понимаете.
     - Что, что такое? - спросил он и нахмурился.
     - Вы не имеете  понятия  об  идеализме,  -  продолжал  я,  замечая  с
радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. - Вы  просто
не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому написали: "идеализм". Недаром про
вас говорят...
     Я остановился на секунду, почувствовав,  что  сейчас  скажу  страшную
грубость, Потом все-таки сказал:
     - Что у вас голова, как кокосовый  орех:  снаружи  твердо,  а  внутри
жидко.
     Это было так неожиданно, что мы  оба  остолбенели.  Потом  он  раздул
ноздри и сказал коротко и зловеще:
     - Так?!
     И быстро ушел.
     Ровно через час после этого разговора я был вызван к  Кораблеву.  Это
был грозный признак: Кораблев редко вызывал к себе на квартиру.
     Давно не видел я его таким сердитым.  Опустив  голову,  он  ходил  по
комнате, а когда я вошел, посторонился с каким-то отвращением.
     - Вот что! - У него сурово вздрогнули усы. - Хорошие сведения о тебе!
Приятно слышать!
     - Иван Павлыч, я вам сейчас  все  объясню,  -  возразил  я,  стараясь
говорить совершенно спокойно. - Я не люблю  критиков,  это  правильно.  Но
ведь это еще не идеализм! Другие ребята все списывают у  критиков,  и  это
ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я - идеалист. Он должен  знать,
что это для меня - оскорбление.
     Я протянул Кораблеву тетрадку, но он даже не взглянул на, нее.
     - Тебе придется объяснить свое поведение на педагогическом совете.
     - Пожалуйста!.. Иван Павлыч, - вдруг сказал я,  -  вы  давно  были  у
Татариновых?
     - А что?
     - Ничего.
     Кораблев посмотрел мне прямо в глаза.
     - Ну, брат, - спокойно сказал он, - я  вижу,  ты  неспроста  нагрубил
Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур, не врать.
     И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и  думал
о ней целую ночь. Это было невозможно. Но мне  давно  хотелось  рассказать
Кораблеву о переменах в доме Татариновых,  о  переменах,  которые  так  не
понравились мне!
     Он слушал меня, расхаживая из  угла  в  угол,  Время  от  времени  он
останавливался и оглядывался с печальным выражением. Вообще  мой  рассказ,
кажется, расстроил его. Один раз  он  даже  взялся  рукой  за  голову,  но
спохватился и сделал вид, что гладит себя по лбу.
     - Хорошо, - сказал он, когда я попросил его позвонить к Татариновым и
выяснить, в чем дело. - Я сделаю это. А ты зайди через час.
     - Иван Павлыч, через полчаса!
     Он усмехнулся - печально и добродушно...
     Я провел эти полчаса в актовом зале. Паркет в  актовом  зале  выложен
елочкой, и когда я шел от окон к дверям, темные полоски казались светлыми,
а светлые -  темными.  Солнце  светило  вовсю,  у  широких  окон  медленно
кружились пылинки. Как все хорошо! И как плохо!
     Когда я вернулся, Кораблев сидел на диване и курил. Мохнатый  зеленый
френч, который он всегда надевал, когда чувствовал себя плохо, был накинут
на плечи, и мягкий ворот рубахи расстегнут.
     - Ну, брат, напрасно ты просил меня звонить, - сказал он. - Я  теперь
знаю все твои тайны.
     - Какие тайны?
     Он посмотрел на меня, как будто впервые увидел.
     - Только нужно уметь их хранить, - продолжал он. - А  ты  не  умеешь.
Сегодня, например, ты ухаживаешь за кем-нибудь, а завтра об этом знает вся
школа. И хорошо еще, если только школа.
     Должно быть, у  меня  был  очень  глупый  вид,  потому  что  Кораблев
невольно усмехнулся, - впрочем, едва заметно. По  меньшей  мере,  двадцать
мыслей сразу пронеслись в моей голове. "Кто это  сделал?  Ромашка!  Я  его
убью! Так вот почему Катя не пришла! Вот почему старушка меня прогнала!"
     - Иван Павлыч, я ее люблю, - сказал я твердо.
     Он развел руками.
     - Мне все равно, пускай об этом говорит вся школа!
     - Ну, школа-то - пожалуй, - сказал Кораблев. -  Но  вот  что  говорят
Марья Васильевна и Нина Капитоновна, это тебе не все равно, не правда ли?
     - Нет, тоже все равно! - возразил я с жаром.
     - Позволь, но тебя, кажется, выгнали вон из дома?
     - Из какого дома? Это не ее дом. Она только  и  мечтает,  что  кончит
школу и уйдет из этого дома.
     - Позволь, позволь... Значит, что же? Ты собрался жениться?
     Я немного опомнился.
     - Это никого не касается!
     - Разумеется, - поспешно сказал Кораблев. - Но  понимаешь,  я  боюсь,
что это не так просто! Нужно все-таки и Катю спросить. Может быть, она еще
и не собирается замуж. Во всяком  случае,  придется  подождать,  пока  она
вернется из Энска.
     - А, - сказал я очень спокойно. - Они отправили ее в Энск? Прекрасно.
     Кораблев снова посмотрел  на  меня  -  на  этот  раз  с  нескрываемым
любопытством.
     - У нее заболела тетка, и она поехала ее проведать, -  сказал  он.  -
Она поехала на несколько дней  и  к  началу  занятий  вернется.  По  этому
поводу, кажется, не стоит волноваться!
     - Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, - если  хотите,  я
перед ним извинюсь. Только пускай и он возьмет назад свое заявление, что я
идеалист...
     Как будто ничего не случилось, как будто Катю не  отправили  в  Энск,
как будто я не  решил  убить  Ромашку,  -  мы  минут  пятнадцать  спокойно
говорили о моем сочинении. Потом я простился,  сказал,  что,  если  можно,
завтра снова зайду, и ушел.



                            Глава одиннадцатая
                                ЕДУ В ЭНСК


     Убить Ромашку! Я ни минуты не сомневался в том, что  он  это  сделал.
Кто же еще? Он сидел в фойе и видел, как я поцеловал Катю.
     С ненавистью поглядывая на его кровать и  ночной  столик,  я  полчаса
ждал его в спальне. Потом написал записку, в которой требовал объяснений и
грозил, что в противном случае перед  всей  школой  назову  его  подлецом.
Потом разорвал записку и отправился к Вальке в Зоопарк.
     Конечно, он был у своих грызунов. В грязном халате, с  карандашом  за
ухом, с большим блокнотом подмышкой, он стоял у клетки  и  кормил  из  рук
летучих мышей. Он кормил  их  червями  и  при  этом  насвистывал  с  очень
довольным видом.
     Я окликнул его. Он обернулся с недоумением, сердито  махнул  рукой  и
сказал:
     - Подожди!
     - Валя! На одну минуту!
     - Постой, ты меня собьешь. Восемь, девять, десять...
     Он считал червей.
     - Вот жадюга! Семнадцать, восемнадцать, двадцать...
     - Валька! - взмолился я.
     - Выгоню вон! - быстро сказал Валька.
     Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они висели  вниз  головой,
лопоухие, с какими-то странными, почти  человеческими  мордами.  Мерзавцы!
Ничего не поделаешь! Я должен был ждать, пока они нажрутся.
     Наконец! Но, гладя себя по  носу  грязными  пальцами,  Валька  еще  с
полчаса записывал что-то в блокнот. Вот кончилась и эта мука!
     - Иди ты к черту! - сказал я  ему.  -  Всю  душу  вымотал  со  своими
зверями. У тебя есть деньги?
     - Двадцать семь рублей, - с гордостью отвечал Валька.
     - Давай все.
     Это было жестоко: я знал, что Валька копит на каких-то змей.  Но  что
же делать? У меня было только  семнадцать  рублей,  а  билет  стоил  ровно
вдвое.
     Валька слегка заморгал, потом серьезно  посмотрел  на  меня  и  вынул
деньги.
     - Уезжаю.
     - Куда?
     - В Энск.
     - Зачем?
     - Приеду - расскажу. А пока вот что:  Ромашка  -  подлец.  Ты  с  ним
дружишь, потому что не знаешь, какой он подлец. А если знаешь, то  ты  сам
подлец. Вот и все. До свиданья.
     Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя окликнул меня -  и  таким
странным голосом, что я мигом вернулся.
     - Саня, - пробормотал он, - я с ним не дружу. Вообще...
     Он замолчал и снова начал сандалить свой нос.
     - Это я виноват, -  объявил  он  решительно.  -  Я  должен  был  тебя
предупредить. Помнишь историю с Кораблевым?
     - Еще бы мне ее не помнить!
     - Ну вот! Это - он.
     - Что он?
     - Он пошел к Николаю Антонычу и все ему рассказал.
     - Врешь!
     Мигом вспомнил я этот вечер,  когда,  вернувшись  от  Татариновых,  я
рассказал Вальке о заговоре против Кораблева.
     - Позволь, но ведь я же с тобой говорил.
     - Ну да, а Ромашка подслушал.
     - Что ж ты молчал?
     Валька опустил голову.
     - Он взял с меня честное слово, - пробормотал он. -  Кроме  того,  он
грозился, что ночью будет на меня смотреть. Понимаешь, я терпеть не  могу,
когда на меня смотрят ночью. Теперь-то я понимаю, что это  -  ерунда.  Это
началось с того, что я один раз проснулся - и вижу: он на меня смотрит.
     - Ты просто дурак, вот что.
     - Он записывает  в  книжку,  а  потом  доносит  Николаю  Антонычу,  -
печально продолжал Валька.  -  Он  меня  изводит.  Донесет,  а  потом  мне
рассказывает. Я уши затыкаю, а он рассказывает.
     Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка  спит  с  открытыми
глазами. Это была правда. Я сам видел однажды, как он спал, и между веками
ясно  была  видна  полоска  глазного   яблока   -   какая-то   мутноватая,
страшноватая... Это было неприятно - и спит, и не спит!  Ромашка  говорил,
что он никогда не спит. Разумеется, врал - просто  у  него  были  короткие
веки. Но находились ребята, которые верили ему. Его уважали за то, что  он
"не спит", и немного боялись. Должно быть, отсюда пошла и Валькина боязнь:
ведь он пять лет проспал рядом с Ромашкой, на соседней койке.
     Все это смутно пронеслось в моей голове. "Балда, подумал я.  -  Хорош
естествоиспытатель!
     - Эх, ты, тряпка! - сказал я. - Мне сейчас некогда разговаривать, но,
по-моему, об этой книжечке ты должен написать в ячейку. По правде  говоря,
я не думал, что он  тебя  так  оседлал.  Сколько  "честных"  слов  ты  ему
надавал?
     - Не знаю, - пробормотал Валька.
     - Посчитаем.
     Он печально посмотрел на меня...
     Из Зоопарка я поехал на вокзал за билетом, а оттуда в школу.  У  меня
была хорошая готовальня, и я решил  захватить  ее  с  собой  -  на  всякий
случай, чтобы продать, если придется туго.
     И вот ко всем моим глупостям прибавилась еще одна - и я с  лихвой  за
нее расплатился!
     В спальне было человек десять, когда я вошел, и, между  прочим,  Таня
Величко, девочка из нашего класса.
     Все были заняты - кто чтением, кто разговором.
     Шура Кочнев изображал нового математика: подняв руки, он  бросался  к
воображаемой доске и медленно, с достоинством  садился.  Кругом  хохотали.
Словом, никто не обращал внимания на Ромашку, который стоял на  коленях  у
моей кровати и рылся в моем сундучке.
     Эта новая подлость меня поразила. Кровь бросилась мне в голову, но  я
подошел к нему ровными шагами и спросил ровным голосом:
     - Что ты ищешь, Ромашка?
     Он испуганно поднял на меня глаза, и как я ни был взволнован,  однако
заметил, что в эту минуту он необыкновенно походил  на  сову:  удивительно
бледный, с красными большими ушами.
     - Катины  письма?  -  продолжал  я.  -  Хочешь  передать  их  Николаю
Антонычу? Вот они. Получай!
     И я с размаху ударил его ногой в лицо.
     Все было сказано тихим голосом, и поэтому никто не ожидал, что я  его
ударю. Кажется, я двинул его еще два или три раза. Я бы убил его, если  бы
не Таня Величко. Пока мальчики стояли, разинув рты,  она  смело  бросилась
между нами, вцепилась в меня и оттолкнула с такой силой,  что  я  невольно
сел на кровать.
     - Ты с ума сошел!
     Сквозь какой-то туман я увидел ее лицо и понял, что  она  смотрит  на
меня с отвращением. Я опомнился.
     - Ребята, я вам все объясню, - сказал я нетвердо.
     Но они молчали. Ромашка лежал на полу, закинув голову, и тоже молчал.
На щеке у него был синий кровоподтек. Я взял сундучок и вышел...
     С тяжелым чувством я  часа  три  бродил  по  вокзалу.  С  неприятным,
отвратительным чувством я читал  газету,  изучал  расписание,  пил  чай  в
буфете третьего класса. Мне хотелось есть, но чай показался мне невкусным,
бутерброды не лезли в рот, - во рту был такой вкус,  как  будто  я  наелся
червей, как Валькины летучие мыши.  Я  чувствовал  себя  каким-то  грязным
после этой сцены. Эх, не нужно было возвращаться в школу!  Готовальня!  На
кой она мне черт? Неужели не достал бы я на обратный билет у тети Даши?



                            Глава двенадцатая
                                РОДНОЙ ДОМ


     Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем  местам,
где мы с Петькой Сковородниковым когда-то бродили, воруя  и  побираясь,  -
впечатление необыкновенной свободы.
     Впервые в жизни я ехал по железной дороге с железнодорожным  билетом.
Я мог сидеть у окна, разговаривать с соседями, курить, если  бы  я  вообще
курил. Не  нужно  было  лезть  под  лавку,  когда  проходил  контролер.  С
равнодушным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет. Это было
необыкновенное ощущение, какое-то просторное, хотя в вагоне было  довольно
тесно. Оно развлекало меня, и я думал теперь об Энске - о сестре,  о  тете
Даше, о том, как я свалюсь к ним, как снег на голову, и как  они  меня  не
узнают.
     С этой  мыслью  я  уснул  и  проспал  так  долго,  что  соседи  стали
беспокоиться - не умер ли? Но, как видите, я не умер.
     Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней  разлуки!  Все
знакомо - и все незнакомо. Неужели это  губернаторский  дом?  Когда-то  он
казался мне огромным. Неужели это Застенная? Разве она была такая узенькая
и кривая? Неужели это Лопухинский бульвар?  Но  бульвар  утешил  меня:  за
липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые  здания.  Черные
липы были как будто нарисованы на белом фоне, и черные тени  от  них  косо
лежали на белом снегу - это было очень красиво.
     Я быстро шел и на  каждом  шагу,  то  узнавал  старое,  то  поражался
переменам. Вот приют, в который тетя Даша собиралась отдать нас с сестрой;
он стал зеленого цвета, и на стене появилась  большая  мраморная  доска  с
золотыми буквами. Я прочел и не поверил глазам: "В этом доме в  1824  году
останавливался Александр Сергеевич Пушкин".  Черт  возьми!  В  этом  доме!
То-то задрали бы носы приютские, если бы они это знали.
     А вот и "присутственные места", в которые мы с мамой когда-то  носили
прошение! Они стали теперь совсем  "неприсутственными",  старинные  низкие
решетки были сняты с окон, и у ворот висела дощечка: "Дом культуры".
     А вот  и  Крепостной  вал,  -  сердце  у  меня  застучало.  Гранитная
набережная открылась передо мной, и я с трудом  узнал  в  ней  наш  бедный
пологий берег. Но еще больше меня поразило, что на том месте,  где  прежде
стояли наши дома, был разбит сквер, и няньки с закутанными младенцами, как
идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожидал. Долго стоял я на Крепостном
валу, изучая в немом изумлении  сквер,  гранитную  набережную  и  бульвар,
вдоль которого мы некогда играли в рюхи.  На  месте  пустыря,  за  которым
прежде начинались зады москательных рядов,  стояло  теперь  высокое  серое
здание, и у подъезда в огромной шубе  расхаживал  охранник.  Я  подошел  к
нему.
     - Энская электростанция, - важно  ответил  он,  когда  я  показал  на
здание и спросил, что это за штука.
     - Вы случайно не знаете, где живет Сковородников?
     - Судья?
     - Нет.
     - Тогда не знаю. У нас один Сковородников - судья.
     Я отошел. Может  ли  быть,  что  старик  Сковородников  стал  судьей?
Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое  здание,  построенное
на месте наших нищих домов, и решил, что может.
     - А каков из себя судья? Высокого роста?
     - Высокого.
     - Усатый?
     - Нет, не усатый,  -  как  бы  обидясь  за  Сковородникова,  возразил
охранник.
     Гм... не усатый? Мало надежды.
     - А где этот судья живет?
     - На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.
     Я знал этот дом - один из лучших в  городе,  с  львиными  мордами  по
обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и  я
пошел на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял
усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.
     Через полчаса я был на Гоголевской, у  дома  Маркузе.  Львиные  морды
постарели за восемь лет, но все-таки это были еще  внушительные,  сердитые
морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого  подъезда.  Позвонить,
что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?
     Кисейные занавески в тети Дашином вкусе  виднелись  за  окнами,  -  я
вдруг решился и позвонил.
     Мне открыла девушка  лет  шестнадцати,  в  синем  фланелевом  платье,
гладко причесанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая - это меня сбило.
     - Здесь живут Сковородниковы?
     - Да.
     - А... Дарья Гавриловна дома?
     - Она скоро придет, - ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с
любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была  светлая,  с
вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.
     - Можно подождать?
     - Пожалуйста.
     Я снял пальто в передней,  и  она  провела  меня  в  б