ть - и чем скорее, тем лучше.
     Не следует думать, что я  был  так  же  спокоен,  как  теперь,  когда
вспоминаю об этом. Несколько раз я ловил себя на довольно диких мыслях,  в
которых, между прочим, прекрасно разбирается уголовный розыск.  Но  стоило
мне вспомнить Катю  и  ее  слова:  "Больного  или  здорового,  живого  или
мертвого, я не хочу его видеть", как все становилось на  место,  и  я  сам
удивлялся спокойствию, с которым говорил и действовал в  этот  хлопотливый
день.
     С утра был намечен план - очень простой, но, пожалуй, по этому  плану
видно,  что  мне  уже  надоело  разговаривать  с   делопроизводителями   и
секретарями.
     1. Поехать в "Правду". Все равно, мне нужно было в  "Правду",  потому
что я должен был перед отъездом сдать обещанную статью.
     2. Поехать к Ч.
     Эта мысль - поехать к Ч., к  знаменитому  Ч.,  который  был  когда-то
героем Ленинградской школы, а потом стал Героем Советского Союза, которого
знает и любит вся страна, - была у меня еще ночью, но тогда она показалась
мне слишком смелой. Удобно ли звонить ему? Помнит  ли  он  меня?  Ведь  мы
расстались, когда я был учлетом!
     Но теперь я решился - что же, он не откажется принять меня, даже если
не помнит!
     Не знаю, кто подошел к телефону, должно быть жена.
     - Это говорит летчик Григорьев.
     - Да.
     - Дело в том, что мне очень нужно повидать товарища Ч.,  -  я  назвал
его по имени и отчеству. - Я приехал из Заполярья и вот... очень нужно.
     - А вы заходите.
     - Когда?
     - Лучше сегодня, он в десять часов приедет с аэродрома...
     Я приехал в "Правду" и на этот раз часа два ждал  своего  журналиста.
Наконец он пришел.
     - А, летчик Г.? - сказал он довольно приветливо. - Который позорит?
     - Он самый.
     - Что же так?
     - Позвольте объясниться, - сказал я спокойно.
     Это был очень серьезный разговор в кабинете ответственного редактора,
разговор, во время которого на стол по очереди были положены:
     а) Последнее письмо капитана (копия).
     б) Письмо штурмана, которое начиналось словами: "Спешу сообщить  вам,
что Иван Львович жив и здоров" (копия).
     в) Дневники штурмана.
     г) Заверенная доктором запись рассказа охотника Ивана Вылки.
     д) Заверенная Кораблевым запись рассказа Вышимирского.
     е) Фотоснимок латунного багра с надписью "Шхуна "Св. Мария".
     Кажется, это был удачный разговор, потому что один серьезный  человек
крепко пожал мне руку, а другой сказал, что в одном из  ближайших  номеров
"Правды" будет напечатана моя статья о дрейфе "Св. Марии".
     От "Правды" до квартиры Ч. по  меньшей  мере,  шесть  километров,  но
только на полпути я вспоминаю, что можно было воспользоваться трамваем.  Я
лечу, как сумасшедший, и думаю о том, как я сейчас расскажу  ему  об  этом
разговоре в "Правде".
     И вот я поднимаюсь по  лестнице,  по  чистой  лестнице  нового  дома,
останавливаюсь перед дверью и вытираю лицо -  очень  жарко  -  и  стараюсь
медленно думать о чем-нибудь - верное средство перестать волноваться.
     Дверь открывается, я называю себя и слышу  из  соседней  комнаты  его
низкий окающий голос:
     - Ко мне?
     И вот этот человек, которого мы полюбили в юности и с  каждым  годом,
не видя его в глаза, только слыша о его гениальных полетах, с каждым годом
любили все больше, выходит ко мне и протягивает сильную руку.
     - Товарищ Ч., - говорю я и называю его по имени и отчеству, - едва ли
вы помните меня. Это говорит Григорьев.  То  есть  не  говорит,  а  просто
Григорьев. Мы встречались в Ленинграде, когда я был учлетом.
     Он молчит. Потом говорит с удовольствием:
     - Ну как же! Орел был! Помню!
     И мы идем в его кабинет, и  я  начинаю  свой  рассказ,  волнуясь  еще
больше, потому что оказалось, что он меня помнит...
     Это была та самая встреча с Ч., когда он подарил мне свой  портрет  с
надписью: "Если быть - так быть лучшим". Он сказал, что я из  той  породы,
"у которых билет дальнего следования". Он  выслушал  меня  и  сказал,  что
завтра же будет звонить начальнику Главсевморпути о моем проекте.



                            Глава двенадцатая
                                 РОМАШКА


     В двенадцатом часу ночи я простился с Ч. и вернулся к  себе.  Поздний
час для гостей. Но меня ждал  гость  -  правда,  непрошеный,  но  все-таки
гость.
     Портье сказал:
     - К вам.
     И навстречу мне поднялся Ромашка.
     Нужно полагать, что он не только душой, но  и  телом  приготовился  к
этому визиту, потому что таким роскошным я его еще  не  видел.  Он  был  в
каком-то широком пальто стального цвета  и  в  мягкой  шляпе,  которая  не
сидела, а стояла  на  его  большой  неправильной  голове.  От  него  пахло
одеколоном.
     - А, Ромашка, - сказал я весело. - Здравствуй, Сова!
     Кажется, он был потрясен таким приветствием.
     - А, да, Сова, - улыбаясь, сказал он. - Я совсем забыл, что так  меня
называли в школе. Но удивительно, как ты помнишь эти школьные прозвища!
     Он тоже старался говорить в непринужденном духе.
     - Я, брат, все помню. Ты ко мне?
     - Если ты не занят.
     - Ничуть, - сказал я. - Абсолютно свободен.
     В лифте  он  все  время  внимательно  смотрел  на  меня:  как  видно,
прикидывал, не пьян ли я и, если пьян, какую выгоду можно извлечь из этого
дела. Но я не был пьян - был выпит только один  стакан  вина  за  здоровье
великого летчика и моего старшего друга...
     - Вот ты где живешь, - заметил он,  когда  я  вежливо  предложил  ему
кресло. - Хороший номер.
     - Ничего.
     Я ждал, что сейчас он спросит, сколько я плачу за  номер.  Но  он  не
спросил.
     - Вообще это хорошая гостиница, - сказал он, - не хуже "Метрополя".
     - Пожалуй.
     Он надеялся, что я первый начну разговор. Но я сидел, положив ногу на
ногу, курил и с  глубоким  вниманием  изучал  "Правила  для  приезжающих",
лежавшие под  стеклом,  которым  был  покрыт  письменный  стол.  Тогда  он
вздохнул довольно откровенно и начал.
     - Саня, нам нужно поговорить об  очень  многих  вещах,  -  сказал  он
серьезно. - И мы, кажется, достаточно культурные люди,  чтобы  обсудить  и
решить все это мирным путем, Не так ли?
     Очевидно, он еще не забыл, как я однажды решил  "все  это"  не  очень
мирным путем. Но с каждым словом голос его становился тверже.
     - Я не знаю, какие непосредственные причины  побудили  Катю  внезапно
уехать из дому, но я вправе спросить: не связаны ли эти  причины  с  твоим
появлением?
     - А ты бы спросил об этом у Кати, - отвечал я спокойно.
     Он замолчал. У него запылали уши, а глаза вдруг  стали  бешеные,  лоб
разгладился. Я смотрел на него с интересом.
     - Однако мне известно, - начал он снова немного сдавленным голосом, -
что она уехала с тобою.
     - Совершенно верно. Я даже помогал ей укладывать вещи.
     - Так, - сказал он хрипло. Один глаз у него теперь был почти  закрыт,
а другим он косил - довольно страшная картина. Таким я видел его впервые.
     - Так, - снова повторил он.
     - Да, так.
     - Да.
     - Мы помолчали.
     - Послушай, - начал он снова. - Мы с тобой  не  договорили  тогда  на
юбилее Кораблева. Должен тебе сказать, что  в  общих  чертах  я  знаю  эту
историю с экспедицией "Святой Марии". Я тоже интересовался ею так же,  как
и ты, но, пожалуй, с несколько иной точки зрения.
     Я ничего не ответил. Мне была известна эта точка зрения.
     - Между прочим, тебе, кажется, хотелось узнать, какую  роль  играл  в
этой экспедиции Николай Антоныч. По крайней мере,  так  я  мог  судить  по
нашему разговору.
     Он мог судить об этом не только по нашему разговору. Но я не возражал
ему. Я еще не понимал, куда он клонит.
     - Думаю, что могу оказать тебе в этом деле серьезную услугу.
     - В самом деле?
     - Да.
     Он вдруг бросился ко мне, и я инстинктивно вскочил и стал за кресло.
     - Послушай, послушай, - пробормотал он, - я знаю о нем такие вещи!  Я
знаю  такую  штуку!  У  меня  есть  доказательства,  от  которых  ему   не
поздоровится, если только умеючи взяться за дело. Ты думаешь - он кто?
     Три раза он повторил эту фразу, придвинувшись ко мне почти  вплотную,
так что мне пришлось взять его за плечи и слегка отодвинуть. Но  он  этого
даже не заметил.
     - Такие штуки, о которых он сам  забыл,  -  продолжал  Ромашка.  -  В
бумагах.
     Конечно, он говорил о бумагах, взятых им у Вышимирского.
     -  Я  знаю,  отчего  вы  поссорились.  Ты  говорил,  что  он  обокрал
экспедицию, и он тебя выгнал. Но это - правда. Ты оказался прав.
     Второй раз я слышал это признание, но теперь оно доставило  мне  мало
удовольствия. Я только сказал с притворным изумлением:
     - Да что ты?
     - Это он! - с каким-то подлым упоением повторил Ромашка. -  Я  помогу
тебе. Я тебе все отдам, все доказательства. Он у нас полетит вверх ногами.
     Нужно было промолчать, но я не удержался и спросил:
     - За сколько?
     Он опомнился.
     - Ты можешь принять это как угодно, - сказал он. - Но  я  тебя  прошу
только об одном: чтобы ты уехал.
     - Один?
     - Да.
     - Без Кати?
     - Да.
     - Интересно. То есть, иными словами,  ты  просишь,  чтобы  я  от  нее
отступился?
     - Я люблю ее, - сказал он почти надменно.
     - Ага, ты ее любишь! Это интересно. И чтобы мы не переписывались,  не
правда ли?
     Он молчал.
     - Подожди-ка минутку, я сейчас вернусь, - сказал я и вышел.
     Заведующая этажом сидела у столика в  вестибюле;  я  попросил  у  нее
разрешения позвонить по телефону и, пока разговаривал, все  время  смотрел
вдоль коридора, не ушел ли Ромашка. Но он не ушел  -  едва  ли  ему  могло
придти в голову, кому я звоню по телефону.
     - Николай Антоныч? Это говорит Григорьев. - Он переспросил.  Наверно,
решил, что ослышался. - Николай Антоныч, - сказал я вежливо,  -  извините,
что я так поздно беспокою вас. Дело в том, что мне необходимо вас видеть.
     Он молчал.
     - В таком случае, приезжайте ко мне, - наконец сказал он.
     - Николай  Антоныч!  Как  говорится,  не  будем  считаться  визитами.
Поверьте мне, это очень важно, и не столько для меня, как для вас.
     Он молчал, и мне было слышно его дыхание.
     - Когда? Сегодня я не приеду.
     - Нет, именно сегодня. Сейчас. Николай Антоныч, - сказал я громко,  -
поверьте мне хоть один раз в жизни. Вы приедете. Я вешаю трубку.
     Он не спросил, в каком  номере  я  остановился,  и  это  было,  между
прочим, лишним подтверждением, что газету со статьей  "В  защиту  ученого"
прислал именно он. Но сейчас мне было не до таких мелочей.  Я  вернулся  к
Ромашке.
     Не запомню, когда еще я так врал и изворачивался, как в эти  двадцать
минут, пока не приехал Николай Антоныч. Я притворился, что мне  совсем  не
интересно, кем прежде  был  Николай  Антоныч,  расспрашивал,  что  это  за
бумаги, и уверял гнусавым от хитрости голосом,  что  не  могу  уехать  без
Кати. Но вот в дверь постучали, я крикнул:
     - Войдите!
     И Николай Антоныч вошел и, не кланяясь, остановился у порога.
     - Здравствуйте, Николай Антоныч! - сказал я.
     Я не смотрел на Ромашку, потом посмотрел: он сидел на краешке  стула,
втянув голову в плечи, и беспокойно прислушивался  -  настоящая  сова,  но
страшнее.
     - Вот, Николай Антоныч, - продолжал я  очень  спокойно,  -  вам,  без
сомнения, известен этот гражданин. Это некто Ромашов, ваш любимый ученик и
ассистент и без пяти минут родственник, если я не  ошибаюсь.  Я  пригласил
вас, чтобы передать в общих чертах содержание нашего разговора.
     Николай Антоныч все  стоял  у  порога  -  очень  прямой,  удивительно
прямой, в пальто и со шляпой в руке. Потом он уронил шляпу.
     - Этот Ромашов, - продолжал я, - явился  ко  мне  часа  полтора  тому
назад  и   предложил   следующее:   он   предложил   мне   воспользоваться
доказательствами,  из  которых  следует:  во-первых,   что   вы   обокрали
экспедицию капитана Татаринова, а во-вторых, еще разные штуки,  касающиеся
вашего прошлого, о которых вы не упоминаете в анкетах.
     Вот тут он уронил шляпу.
     - У меня создалось впечатление, - продолжал я, - что  этот  товар  он
продает уже не в первый раз. Не знаю, может быть, я ошибаюсь.
     - Николай Антоныч! - вдруг закричал  Ромашка.  -  Это  все  ложь.  Не
верьте ему. Он врет.
     Я подождал, пока он перестанет кричать.
     - Конечно, теперь это, в сущности, все равно, - продолжал я, - теперь
это дело только ваших отношений. Но вы сознательно...
     Я давно чувствовал, что на щеке прыгает какая-то жилка, и это мне  не
нравилось, потому что я дал себе слово  разговаривать  с  ними  совершенно
спокойно.
     - Но вы сознательно шли на то, что этот человек может  стать  Катиным
мужем. Вы уговаривали ее - из подлости,  конечно,  -  потому  что  вы  его
испугались. А теперь он же приходит ко мне и кричит:  "Он  у  нас  полетит
вверх ногами".
     Как будто очнувшись, Николай Антоныч сделал шаг вперед и уставился на
Ромашку. Он смотрел на него долго, так долго, что даже и мне  трудно  было
выдержать эту напряженную тишину.
     - Николай Антоныч, - снова жалостно пробормотал Ромашка.
     Николай Антоныч все смотрел. Но вот он заговорил, и  я  поразился:  у
него был надорванный, старческий голос.
     - Зачем вы пригласили меня сюда? - спросил он. - Я болен, мне  трудно
говорить. Вы хотели уверить меня, что он негодяй. Это для меня не новость.
Вы хотели снова уничтожить меня, но вы не в силах сделать больше того, что
уже сделали - и непоправимо.  -  Он  глубоко  вздохнул.  Действительно,  я
видел, что говорить ему было трудно.
     - На  ее  суд,  -  продолжал  он  так  же  тихо,  но  уже  с  другим,
ожесточенным выражением, - отдаю я тот поступок,  который  она  совершила,
уйдя и не сказав мне ни слова, поверив подлой клевете, которая  преследует
меня всю жизнь.
     Я молчал. Ромашка дрожащей рукой налил стакан воды и поднес ему.
     - Николай Антоныч, - пробормотал он, - вам нельзя волноваться.
     Но Николай Антоныч с силой отвел его руку, и вода пролилась на ковер.
     - Не принимаю, - сказал он и вдруг сорвал с себя очки и стал мять  их
в пальцах. - Не принимаю ни упреков, ни  сожаления.  Ее  дело.  Ее  личная
судьба. А я одного ей желал: счастья. Но память о брате я никому не отдам,
- сказал он хрипло, и у него стало угрюмое, одутловатое  лицо  с  толстыми
губами. - Я, может быть, рад был бы поплатиться и  этим  страданием  -  уж
пускай до смерти, потому что мне жизнь давно не нужна. Но не было этого, и
я отвергаю эти страшные, позорные обвинения. И хоть не  одного,  а  тысячу
ложных свидетелей приведите, - все равно никто  не  поверит,  что  я  убил
этого человека с его мыслями великими, с его великой душой.
     Я хотел напомнить Николаю Антонычу,  что  он  не  всегда  был  такого
высокого мнения о своем брате, но он не дал мне заговорить.
     - Только одного свидетеля я признаю, - продолжал он,  -  его  самого,
Ивана. Он один может обвинить меня, и если бы я был виноват,  он  один  бы
имел на это право.
     Николай Антоныч заплакал. Он  порезал  пальцы  очками  и  стал  долго
вынимать носовой платок. Ромашка подскочил и помог ему, но Николай Антоныч
снова отстранил его руки.
     - Здесь бы и мертвый, кажется, заговорил, - сказал он и,  болезненно,
часто дыша потянулся за шляпой.
     - Николай Антоныч, - сказал я очень спокойно, -  не  думайте,  что  я
намерен отдать всю  жизнь,  чтобы  убедить  человечество  в  том,  что  вы
виноваты. Для меня это давно ясно, а  теперь  и  не  только  для  меня.  Я
пригласил вас не  для  этого  разговора.  Просто  я  считал  своим  долгом
раскрыть перед вами истинное лицо этого прохвоста. Мне не нужно то, что он
сообщил о вас, - больше того, я давно знаю все это. Хотите ли  вы  сказать
ему что-нибудь?
     Николай Антоныч молчал.
     - Ну, тогда пошел вон! - сказал я Ромашке.
     Он бросился было к Николаю Антонычу и стал ему  что-то  шептать.  Но,
как бесчувственный, стоял,  глядя  прямо  перед  собой,  Николай  Антоныч.
Только теперь я заметил, как он постарел за эти дни,  как  был  удручен  и
жалок. Но я не жалел его, - только этого еще не хватало.
     - Вон! - снова сказал я Ромашке.
     Он не уходил, все шептал. Потом он  подхватил  Николая  Антоныча  под
руку и повел его к двери. Это было неожиданно - тем более, что  я  выгонял
именно Ромашку, а не Николая Антоныча, которого сам же  и  пригласил.  Мне
хотелось еще спросить у него, кто написал  статью  "В  защиту  ученого"  -
И.Крылов не потомок ли баснописца? Но я опоздал, - они уже уходили.
     Кажется, я все-таки не поссорил их. Они медленно шли под  руку  вдоль
длинного коридора, и только на одну минуту Николай Антоныч остановился. Он
стал рвать волосы. У него не было волос, но на пальцах  оставался  детский
пух, на который он смотрел с мучительным изумлением. Ромашка придержал его
за руки, почистил его  пальто,  и  они  степенно  пошли  дальше,  пока  не
скрылись за поворотом.

     Накануне  отъезда  Ч.  позвонил  мне  и  сказал,  что  он  говорил  с
начальником Главсевморпути и сам прочитал ему мою докладную записку. Ответ
положительный. В этом году уже поздно посылать экспедицию,  но  в  будущем
году -  вполне  вероятно.  Проект  разработан  убедительно,  подробно,  но
маршрутная  часть  нуждается  в  уточнении.  Историческая   часть   весьма
интересна. Буду вызван, извещение получу дополнительно.
     Весь этот день я провел в магазинах: мне хотелось подарить что-нибудь
Кате, мы опять расставались. Это было нелегкое дело. Бабу на чайник? Но  у
нее не было чайника. Платье? Но я никогда не мог отличить  креп-сатэна  от
фай-дешина. Лейку? Лейка была бы ей очень нужна, но на  лейку  не  хватало
денег.
     Без сомнения, я так бы ничего и не купил,  если  бы  не  встретил  на
Арбате Валю. Он стоял у окна книжного магазина  и  думал  -  прежде  я  бы
безошибочно определил: о зверях. Но теперь у него был еще один предмет для
размышлений.
     - Валя, - сказал я. - Вот что. У тебя есть деньги?
     - Есть.
     - Сколько?
     - Рублей пятьсот, - отвечал Валя.
     - Давай все.
     Он засмеялся.
     - А что - ты опять собираешься в Энск за Катей?
     Мы пошли в фотомагазин и купили лейку...
     Для всех я уезжал ночью в первом часу, но с Катей мы стали  прощаться
с утра - я все забегал к ней то  домой,  то  на  службу.  Мы  расставались
ненадолго: в августе она должна была приехать ко  мне  в  Заполярье,  а  я
ждал, что меня вызовут еще раньше - быть может, в июле.  Но  все-таки  мне
было немного страшно - как бы опять не расстаться надолго...
     Валя принес на вокзал "Правду" с моей статьей.  Все  было  напечатано
совершенно так же, как я написал, только в одном месте исправлен стиль,  а
вся статья сокращена приблизительно наполовину. Но  выдержки  из  дневника
были напечатаны  полностью:  "Никогда  не  забуду  этого  прощанья,  этого
бледного вдохновенного лица с далеким,  взглядом.  Что  общего  с  прежним
румяным, полным жизни человеком, выдумщиком анекдотов и забавных  историй,
кумиром команды, с шуткой подступавшим к самому трудному  делу.  Никто  не
ушел после его речи. Он стоял с закрытыми глазами, как будто  собираясь  с
силами, чтобы сказать прощальное  слово.  Но  вместо  слов  вырвался  чуть
слышный стон, и в углу глаз сверкнули слезы..."
     Мы с Катей читали это в коридоре  вагона,  и  я  чувствовал,  как  ее
волосы касаются моего лица, и чувствовал, что  она  сама  чуть  сдерживает
слезы.




                              ЧАСТЬ ШЕСТАЯ,
                     (рассказанная Катей Татариновой)
                          МОЛОДОСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ


                               Глава первая
                            "ТЫ ЕГО НЕ ЗНАЕШЬ"


     Иван Павлович деликатно ушел из вагона, а Валя все передавал  приветы
какому-то Павлу Петровичу из зверового совхоза: "Фу, черт! И доктору! Чуть
не забыл!", пока Кира не