ажа вновь начались ступени.
     Когда-то  в  этом  доме  жила  сестра,  которую  я  любил.  Здесь  мы
отпраздновали ее свадьбу. Каждый выходной день я приходил  сюда,  учлет  в
синей спецовке, мечтавший о счастье великих открытий.  Здесь  мы  с  Катей
всегда останавливались, когда приезжали в Ленинград,  и  когда  бы  мы  ни
приехали, в этом доме нас принимали, как самых близких и дорогих друзей. В
этом доме Катя прожила больше года, когда я дрался в Испании. В этом  доме
она жила теперь, во время блокады, страдая от голода и холода,  работая  и
помогая другим, распространяя на других  свет  своей  чистоты  и  душевной
силы. Где же она? Ужас охватил меня. Я сжал зубы, чтобы удержать дрожь.
     В эту минуту послышался детский голос, и в проломе стены, как раз над
моей головой, показался мальчик лет двенадцати, смуглый и широкоскулый.
     - Вам кого, товарищ командир?
     - Ты здесь живешь?
     - Точно.
     - Один?
     - Зачем один? С матерью.
     - А мать сейчас дома?
     - Дома.
     Он показал мне, как пройти, -  в  одном  месте  по  узкой  доске  над
провалом, - и через несколько минут я беседовал  с  его  матерью,  усталой
женщиной с расплывающимися глазами - татаркой, как я понял  с  первого  ее
слова. Это была дворничиха дома N79, и она, разумеется,  отлично  знала  и
Розалию Наумовну и Катю.
     - Когда девятку побила, она отрывать пошла, - сказала она о  Кате,  и
мальчик, чисто говоривший по-русски, объяснил, что "девятка" - это дом,  в
котором помещался гастрономический магазин N9. -  Знакомый  отрыла.  Рыжий
такой. Потом она ейной квартире жила.
     - Отрыла рыжего знакомого, - быстро перевел мальчик, - и он потом жил
в ейной квартире.
     - Вторая старушка помирал, Хаким хоронить пошла.
     - Вторая старушка - Розалии Наумовны сестра, - объяснил мальчик. -  Я
- Хаким. Когда она померла, мы ее хоронить везли. На Смоленское.  И  рыжий
этот там был. Он нас и нанимал. Тоже военный, майор.
     Теперь нужно было спросить о Кате. Мне было страшно,  но  я  спросил.
Сердито тряся головой, дворничиха сказала, что  она  сама  "три  месяца  в
больнице лежал, мулла звал, ни один мулла  в  Ленинграде  нет,  все  мулла
помер". А когда  она  вернулась,  квартира  Розалии  Наумовны  уже  стояла
пустая.
     - Жакт надо спросить, - сказала она, подумав,  -  а  жакт  тоже  нет,
помер. Может, уехала? Она рыжего отрыла, у него хлеб был.  Большой  мешок,
сам нес, меня не давал. А я ему сказал: "Ты дурак жадный.  Мы  тебе  жизнь
спасал. Тебе не хлеб, тебе молиться, куран читать нада".
     Катя уже не жила у Розалии Наумовны, когда в дом попала бомба, -  это
было все, что я узнал. Я  говорил  еще,  с  какими-то  женщинами,  которые
плакали, рассказывая о том, как  помогала  им  Катя.  Хаким  привел  своих
товарищей, и они пожаловались на  рыжего  майора,  который  обещал  им  по
триста граммов за "захоронение", а  потом  "зажилил"  и  выдал  только  по
двести.
     Бог весть, что это был за рыжий майор. Петя? Но Петя был не майор, да
и невозможно было представить, что Петя способен  украсть  сто  граммов  у
голодных мальчишек. Все равно! Кто  бы  ни  был  этот  человек,  он  помог
Розалии Наумовне похоронить сестру. Кто знает, может быть в трудные дни он
поддерживал Катю? На похоронах она была вместе с ним и, очевидно,  не  так
уж  была  слаба,  если  смогла  добраться  до   Смоленского   кладбища   с
Петроградской. Но с тех пор никто больше не видел ее - не видел ни  живой,
ни мертвой.
     Шел уже шестой час, когда, измученный, с головной болью, я отправился
в Военно-медицинскую академию. Академия была эвакуирована, но  клиники,  с
первого   дня   войны   ставшие   госпиталями,   остались.   Осталась    и
стоматологическая, в которой работала Катя. Меня отослали в канцелярию,  и
старая машинистка, чем-то напомнившая мне тетю  Дашу,  сказала,  что  Катя
была  очень  плоха  и  доктор  Трофимова  помогла  ей  эвакуироваться   из
Ленинграда.
     - Куда?
     - Вот этого не могу сказать, не знаю.
     - А сама доктор Трофимова в Ленинграде?
     - Как отправила вашу супругу, сама сейчас же  на  фронт,  -  отвечала
машинистка, - и с тех пор ни о той, ни о другой не было никаких известий.



                            Глава пятнадцатая
                         ВСТРЕЧА С ГИДРОГРАФОМ Р.


     Теперь я понял, что это было наивно: полгода писать Кате, не  получая
в ответ ни слова, и все-таки надеяться, что стоит мне приехать в Ленинград
- и, протянув руки, она встретит меня у порога. Как будто не было страшной
зимы сорок первого года, эшелонов  с  умирающими  мальчиками,  специальных
больниц для ленинградцев во многих городах Союза. Как будто не  было  этих
лиц со странно расплывающимся, водянистым взглядом. Как будто не доносился
то с запада, то с востока гул артиллерийской стрельбы.
     Я думал об этом, сидя в канцелярии стоматологической клиники и слушая
рассказ машинистки о том, как молоденький краснофлотец, как две капли воды
похожий на ее погибшего сына, вдруг  пришел  и  отдал  ей  триста  граммов
хлеба, когда у нее уже не было сил подняться с постели.
     - А Катерина Ивановна найдется, - сказала она. -  Ей  сон  приснился,
что орел летит. Я говорю - муж. Она не поверила. И вот, видите,  по-моему,
вышло. И теперь я вам говорю - найдется!
     Да, может быть. "Умирала, в  то  время  как  я,  в  сущности  говоря,
прекрасно жил в М-ове", - думал я, тупо глядя на старую  женщину,  которая
все уверяла меня, что Катя найдется, вернется. "Обо мне  заботились,  меня
лечили. А у нее не было ста  граммов  хлеба,  чтобы  заплатить  мальчикам,
похоронившим Берту". И с бешенством, с отчаяньем думал я о том, что еще  в
январе должен был лететь в Ленинград, настаивать,  требовать,  чтобы  меня
выписали из госпиталя, и, кто знает, быть может, вышел  бы  здоровее,  чем
сейчас, и нашел бы, спас мою Катю.
     Но поздно было жалеть о том, чего никогда не вернешь. "Я - как  все",
- писала мне Катя из Ленинграда. Только теперь понял  я,  что  она  хотела
сказать этими простыми словами.
     Старая женщина, которой, вероятно, пришлось пережить гораздо  больше,
чем мне, все утешала меня. Я попросил у нее  кипятку  и  угостил  салом  и
луком, что было еще редкостью в Ленинграде.
     С этой минуты как бы холод поселился в моей душе. Ко всему, что я  ни
делал, о чем ни думал, всегда присоединялось: "А Катя?"
     ...Еще в М-ове я  восстановил  по  памяти  почти  все  телефоны  моих
ленинградских знакомых. Но кому ни звонил я из клиники, никто не  отвечал,
точно эти  звонки  терялись  где-то  в  таинственной  пустоте  Ленинграда.
Наконец я набрал последний номер - единственный, в котором не был  уверен,
и долго держал трубку, слушая какие-то далекие шорохи и за ними еще  более
далекие нетерпеливые голоса.
     - Алло, я вас слушаю, - неожиданно сказал низкий мужской голос.
     - Можно попросить...
     Я назвал фамилию.
     - Это я.
     - С вами говорит летчик Григорьев.
     Молчание.
     - Не может быть! Александр Иваныч?
     - Да.
     - Вот и не верь в судьбу! Третий день, как я только и думаю,  где  бы
мне вас найти, дорогой Александр Иваныч.
     Лет  шесть  тому  назад,  когда  экспедиция  по   розыскам   капитана
Татаринова была  решена  и  я  занимался  организацией  ее  в  Ленинграде,
профессор  В.  познакомил  меня  с  одним   моряком,   ученым-гидрографом,
преподавателем училища имени Фрунзе.
     Мы провели вместе только один вечер, но часто потом я вспоминал этого
человека, с необычайной отчетливостью нарисовавшего  передо  мною  картину
будущей мировой войны.
     Он пришел тогда поздно. Катя уже спала, забравшись в кресло с ногами.
Я хотел разбудить ее, он не дал, и  мы  стали  что-то  пить  и  закусывать
маслинами - у Кати всегда были в запасе маслины.
     Север глубоко занимал его. Он был уверен, что в будущей войне Север с
его неисчерпаемым стратегическим сырьем должен сыграть огромную  роль.  Он
смотрел на Северный морской путь как на военную дорогу  и  утверждал,  что
неудачи русско-японской кампании были результатом непонимания этой  мысли,
высказанной  еще  Менделеевым.  Он  требовал,  чтобы  военные  базы   были
построены вдоль всех маршрутов, по которым идут караваны.
     Помнится, тогда меня поразила эта точка зрения. Я снова оценил ее  14
июня 1942 года, за несколько дней до полета в Ленинград,  когда,  сидя  на
берегу Камы, услышал далекий голос  диктора,  с  торжественным  выражением
читавшего  договор  между  Англией  и  Советским  Союзом.  Нетрудно   было
догадаться, о каких путях шла речь в этом договоре, и  встреча  с  "ночным
гостем", как потом называла этого гидрографа Катя, припомнилась мне.
     В 1936 - 1940 годах я не раз встречался с ним,  читал  его  статьи  и
книгу "Моря Советской Арктики", ставшую знаменитой и переведенную  на  все
европейские языки. С неизменной симпатией я следил за его судьбой, так  же
как он, кажется, следил за моею. Я знал, что он ушел  из  училища  Фрунзе,
командовал гидрографическим судном, работал в Гидрографическом  управлении
наркомата ВМФ. Незадолго до войны  он  защищал  докторскую  диссертацию  -
объявление о ней я прочел в "Вечерней Москве".
     Я буду называть его Р.
     ...Это был редчайший случай - "раз в тысячу лет", как сказал Р., -что
я застал его дома. Квартира была запечатана, и он распечатал ее и зашел  к
себе  две  минуты  назад,  и  то  лишь  потому,  что  надолго  уезжает  из
Ленинграда.
     - Куда?
     - Далеко. Вот заходите, расскажу. Где вы остановились?
     - Пока нигде.
     - Очень хорошо. Я жду вас.
     Он жил у Литейного  моста,  в  новом  доме,  в  просторной  квартире,
разумеется, запущенной за год войны, но  в  которой  чувствовалось  что-то
поэтическое, точно это была квартира артиста.  Может  быть,  художественно
сшитые куклы, стоявшие на пианино под стеклянными колпаками,  внушили  мне
эту мысль, или множество книг  на  полу  и  на  полках,  или  сам  хозяин,
встретивший меня попросту, в рубахе, под  распахнувшимся  воротом  которой
была видна  полная  волосатая  грудь.  Где-то  я  видел  подобный  портрет
Шевченко. Но Р. был не поэтом, а  контр-адмиралом,  в  чем  нетрудно  было
убедиться, взглянув на его китель, висевший на спинке кресла.
     Где и когда  бы  мы  ни  встречались,  с  первого  слова  он  начинал
рассказывать о том, что сейчас было для него самым главным, без  сомнения,
потому, что наш интерес друг к другу всегда основывался на "самом главном"
и мало касался личных или служебных дел.
     Но на этот раз он, прежде всего, расспросил меня о том, где я  был  и
что делал за год войны.
     - Да, не повезло,  -  сказал  он,  когда  я  рассказал  ему  о  своих
неудачах.  -  Но  вы  наверстаете.  Что  же  вы,  то  на  Балтике,  то  на
Черноморском флоте? А Северу изменили? Ведь  я  считал,  что  вы  северный
человек - и навеки.
     Это было слишком сложно - рассказывать, как я "изменил" Северу,  и  я
только возразил, что ушел из  гражданской  авиации,  лишь,  когда  потерял
надежду вернуться на Север.
     Р. замолчал. Не знаю, о чем он  думал,  щуря  черные  живые  глаза  и
теребя свой казацкий чуб, поседевший и поредевший. Мы сидели в  креслах  у
окна, разумеется выбитого, как и  во  всей  квартире.  Литейный  мост  был
виден, а за ним суда, странно-резко раскрашенные так,  чтобы  трудно  было
разобрать, где кончается дом на набережной  и  начинается  корабль.  Пусто
было на улицах - "как в пять часов утра", подумалось мне, и я  вспомнил  -
Катя однажды сказала мне, что это было ошибкой с ее стороны,  что  она  не
родилась в Ленинграде.
     Я задумался и вздрогнул, когда Р. окликнул меня.
     - Знаете что, ложитесь-ка спать, - сказал он. - Вы устали.  А  завтра
поговорим.
     Не слушая возражений,  он  принес  подушку,  снял  с  дивана  валики,
заставил меня лечь. И я мгновенно уснул, точно кто-то подошел на  цыпочках
и, недолго думая, набросил на все, что  произошло  в  этот  день,  темное,
плотное одеяло.
     Было еще очень рано - должно быть, часа  четыре,  -  когда  я  открыл
глаза. Но Р. уже не спал - завешивал старыми газетами книжные полки,  и  я
подумал почему-то с тоской, что сегодня он уезжает. Он подсел ко  мне,  не
дал встать, заговорил: без сомнения, это и было то "самое важное",  о  чем
он сказал бы мне вчера, если бы я не был так измучен.
     ...В наши дни каждый школьник хотя бы  и  общих  чертах  представляет
себе, что происходило на большой морской дороге  из  Англии  и  Америки  в
Советский Союз летом  1942  года.  Но  именно  летом  1942  года  то,  что
рассказывал Р.,  было  новостью  даже  для  меня,  хотя  я  не  переставал
интересоваться Севером и  ловил  на  страницах  печати  каждую  заметку  о
действиях ВВС Северного флота.
     Он развернул карты, приложенные к одной из его книг, и не сразу нашел
ту, на которой мог показать границы театра, - таков был,  по  его  словам,
этот огромный театр, на котором действовали наши морские и воздушные силы.
Очень кратко, однако гораздо подробнее, чем мне потом  приходилось  читать
даже в специальных статьях,  он  нарисовал  передо  мною  картину  большой
войны, происходящей в Баренцевом море.  С  жадностью  слушал  я  о  смелом
походе подводной лодки-малютки в бухту Петсамо, то есть в главную  морскую
базу врага, о Сафонове, сбившем  над  морем  двадцать  пять  самолетов,  о
работе летчиков, атакующих транспорты под прикрытием  снежного  заряда,  я
еще не забыл, что такое снежный заряд. Я слушал его,  и  впервые  в  жизни
сознание неудачи язвительно кололо меня. Это был мой Север  -  то,  о  чем
рассказывал Р.
     От него я впервые узнал, что такое "конвой". Он указал мне  возможные
"точки  рандеву",  то  есть  тайно  условленные  пункты,  где  встречаются
английские и американские корабли, и объяснил, как происходит передача  их
под охрану нашего флага.
     - Вот где они идут, - сказал он и показал, разумеется в общих чертах,
путь, о котором в 1942 году не принято было распространяться. - Колонна  в
стод-вести судов. Вы  догадываетесь,  не  правда  ли,  в  каком  месте  им
приходится особенно трудно? - И не очень точно он показал это место. -  Но
оставим в покое западный путь, тем более что здесь (он показал где)  сидят
чрезвычайно толковые люди. Поговорим о другом, не менее важном...  Ворота,
которые немцы стремятся захлопнуть, - живо  сказал  он  и  закрыл  ладонью
выход из Баренцева в Карское море, - потому  что  они  прекрасно  понимают
хотя бы значение энских рудников для авиамоторостроения.  Но,  конечно,  и
транзитное значение Северного морского пути ужасно  не  нравится  им,  тем
более, что весной этого года они уже стали надеяться...
     Он не договорил, но я понял его.  Случайно  мне  было  известно,  что
весной немцам удалось серьезно повредить порт, имевший для западного  пути
большое значение.
     - Представьте же себе, куда докатилась война, - продолжал  Р.,  -если
не так давно у  Новой  Земли  немецкая  подводная  лодка  обстреляла  наши
самолеты. Но и этого мало. Сегодня я лечу в Москву  на  самолете,  который
прислал за мной военный совет  Северного  флота.  Летчик,  майор  Карякин,
рассказал мне, что он две недели охотился за немецким рейдером, - где, как
бы вы думали? В районе...
     И он назвал этот очень отдаленный район.
     - Короче говоря, война уже идет в таких местах, где  прежде  кочевали
одни гидрографы да белые медведи. Так что пришлось вспомнить и обо мне,  -
сказал Р. и засмеялся. - И не только вспомнили, но и...  -  у  него  стало
доброе, веселое лицо, - но и поручили одно интереснейшее и важнейшее дело.
Конечно, я ничего не могу рассказать вам о нем, потому что  это  именно  и
есть военная тайна. Скажу только, что, прежде всего, я подумал о вас. Это,
конечно, чудо, что вы позвонили.  Александр  Иваныч,  -  серьезно  и  даже
торжественно сказал он, - я предлагаю вам лететь со мною на Север.



                            Глава шестнадцатая
                                 РЕШЕНИЕ


     Он уехал, и  я  остался  один  в  пустой  летней,  как  будто  ничьей
квартире. Все три просторные комнаты были к моим услугам, и я мог  бродить
и  думать,  думать  сколько  угодно.  В  пятнадцать  часов  Р.   собирался
вернуться, и я должен был сказать ему одно короткое слово:
     - Да.
     Или другое, немного длиннее:
     - Нет.
     И  такая  далекая,  трудная  дорога  раскинулась  между  этими  двумя
словами, что я шел и шел по ней, отдыхал и снова шел, а все не видать было
ни конца, ни края!
     Немцы обстреливали район. Первая пристрелочная  шрапнель  разорвалась
уже давно, а дымовое облачко, медленно рассеиваясь,  все  еще  висело  над
Литейным мостом. Разрывы,  прежде  далекие,  вдруг  стали  приближаться  -
справа налево, грубо шагая между кварталами прямо к  этому  дому,  к  этим
пустынным комнатам, по которым я бродил между "да" и "нет",  находившимися
так бесконечно далеко друг от друга.
     ...Должно быть, это была  детская.  Грустно  повесив  голову,  черный
одноглазый Мишка сидел на шкафу,  роллер  валялся  в  углу,  на  низеньком
круглом столе стояли  какие-то  коллекции,  игры,  -  и  мне  представился
маленький Р., такой же энергичный, сдержанно пылкий, со  смешным  казацким
чубом, с круглым лицом. В этой комнате я отдыхал от "да" или "нет".  Здесь
можно было подумать даже о доме, который мы  с  Катей  собирались  некогда
устроить в Ленинграде. А где дом, там и дети.
     Все ближе подступали разрывы снарядов. Вот один ударил совсем  рядом,
двери  распахнулись,  где-то  с  веселым  звоном  посыпались   стекла.   В
наступившей тишине чьи-то гулкие шаги послышались на улице, и, выглянув  в
окно, я увидел двух мальчиков с  ужасными,  как  мне  показалось,  лицами,
бежавших к дому. Вот они поравнялись, первый хлопнул второго по спине и  с
хохотом повернул обратно. Они играли в пятнашки.
     ...Р. вернется в пятнадцать часов, и я скажу ему:
     - Да.
     Как  не  бывало  полугода  томительного  безделья  -  томительного  и
постыдного для каждого советского человека во  время  войны!  Я  поеду  на
Север. Чем дальше он был от меня в эти годы, тем ближе  и  привлекательнее
становился он для меня. Разве не дрался я, как умел, на Западе и  на  Юге?
Но там, на Севере, нужно мне быть,  защищая  края,  которые  я  понимал  и
любил.
     И вдруг я останавливался и говорил себе:
     - Катя.
     Уехать  и  оставить  ее?  Уехать  далеко,  надолго?  Не   попробовать
разыскать Петю, у которого - кто знает? - быть может,  просто  переменился
номер полевой почты? Не предпринять других поисков здесь, в Ленинграде,  и
на Ленинградском фронте? Куда бы ни  была  эвакуирована  Катя,  при  любых
обстоятельствах она стремилась  бы  соединиться  с  Ниной  Капитоновной  и
маленьким Петей. Потерять этот след, слабый, едва заметный, но,  возможно,
ведущий туда, где она живет, мучаясь,  потому  что  проклятая  заметка  не
могла не дойти до нее?
     Решено! Я останусь в Ленинграде еще на несколько дней. Я найду Катю и
тогда поеду на Север.
     Р. вернулся в пятнадцать  часов.  Я  сообщил  ему  свое  решение.  Он
выслушал меня и сказал, что на моем месте поступил бы так же.
     - Но нужно, чтобы в Москву  мы  приехали  вместе.  Я  оформлю  вас  в
управлении, а потом Слепушкин отпустит вас на две  недели  для  устройства
семейных дел. Шутка сказать  -  жена!  Да  еще  такая  жена!  Я  же  помню
Екатерину Ивановну. Она умница, добрая и вообще редкая прелесть!
     Не буду рассказывать  о  том,  как  на  другой  день  я  вернулся  на
Петроградскую и снова обошел  многих  жильцов  дома  N79;  о  том,  как  в
Академии художеств я пытался узнать, где Петя, и узнал лишь,  что  он  был
ранен  и  лежал  в  сортировочном  госпитале  на  Васильевском.  Скульптор
Косточкин навещал его. Но этот  скульптор  умер  от  голода,  а  Петя  (по
слухам) вернулся на фронт. О том, как я выяснил, почему  не  доходили  мои
письма в д