етский  лагерь  Худфонда,  который  был  вновь  эвакуирован  под
Новосибирск; о том, как  доктор  Ованесян  ходил  со  мною  в  райсовет  и
накричал на какого-то равнодушного  толстяка,  который  отказался  навести
справку о Кате.
     Эшелоны в январе шли на  Ярославль,  где  были  устроены  специальные
больницы для ленинградцев. Это был единственный бесспорный  факт,  который
мне удалось установить, и, по  мнению  всех  ленинградцев,  с  которыми  я
говорил, Катю нужно было искать в Ярославле.
     Два обстоятельства убедили меня в том, что это именно так. Во-первых,
лагерь Худфонда до второй эвакуации находился  в  Ярославской  области,  в
деревне Гнилой Яр. Во-вторых, Лукерья Ильинична  -  так  звали  машинистку
стоматологической клиники - вдруг объявила мне, что она вспомнила:  доктор
Трофимова отправила Катю именно в Ярославль.
     - Господи боже ты мой! - сказала она с досадой. -  Да  мыслимо  ли  в
таком деле соврать? Я забыла, потому что у меня память стала слаба, и  это
от сахару, который я совершенно не ем. Но хотя не ем, а вспомнила! И я вам
говорю - найдется она в Ярославле.
     Самолет Р. уходил в полночь. Я созвонился и приехал за  десять  минут
до старта.



                            Глава семнадцатая
                       ДРУЗЬЯ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО ДОМА


     Если проложить на карте Москвы  путь,  который  я  прошел  в  течение
немногих часов между самолетом и поездом, можно подумать,  что  я  нарочно
сделал решительно все, чтобы  не  встретиться  с  теми,  кого  я  давно  и
страстно хотел увидеть. Я сказал "страстно", и это было именно  так,  хотя
одних людей я хотел увидеть по одним  причинам,  а  других  по  совершенно
другим. И те и другие были в Москве. Быть может, если снова  взглянуть  на
карту, их путь прошел в этот день рядом с  моим.  Или  пересек  его  двумя
минутами позже. Или прошел навстречу по соседней улице,  за  узкой  линией
зданий. Так или иначе, мне не повезло,  и,  за  одним  исключением,  я  не
встретил ни тех, ни других.
     Прямо с аэродрома я поехал на Садовую, в Воротниковский  переулок,  к
Кораблеву, - благо весь мой багаж составлял маленький чемоданчик.
     ...Покосился старый деревянный  флигель,  затерянный  среди  высоких,
надстроенных домов, похожий на дачу со своими ставнями и верандой. Уже  не
один Иван Павлыч, как прежде, занимал половину нижнего  этажа,  и  хотя  с
первого взгляда непривычно пустой показалась мне  Москва,  однако  в  этом
маленьком доме почти из каждого окна торчала  голова.  Женщины  вязали  на
крыльце, и едва я  появился,  как,  по  меньшей  мере,  два  десятка  глаз
встретили меня с любопытством, точно это было в Энске, на нашем дворе.
     - Вам кого?
     - Кораблева.
     - А, Ивана Павлыча? По коридору вторая дверь налево.
     - Это мне известно, - поднимаясь на крыльцо, сказал я. - А он дома?
     - Постучитесь, кажется дома.
     В последний раз я видел Ивана Павлыча перед  войной.  Не  предупредив
старика, мы с Катей вдруг явились к нему с тортом и французским вином.  Он
долго брился и разговаривал с нами из соседней комнаты, а мы рассматривали
старые школьные фотографии.
     Наконец Иван Павлыч вышел - в новой паре,  в  твердом  воротничке,  с
закрученными по-молодому усами. И теперь в темном  коридоре  я  видел  его
именно таким, как в тот прекрасный памятный вечер. Сейчас он  выйдет  и  с
первого взгляда узнает меня:
     "Ты ли это, Саня?"
     Но два и три раза постучал  я  в  знакомую,  обитую  войлоком  дверь.
Тишина. Ивана Павлыча не было дома.
     "Дорогой Иван Павлыч! - Я писал ему, отойдя  в  сторону,  потому  что
женщины смотрели на меня, а мне не хотелось, чтобы  они  заметили,  что  я
волнуюсь. - Не знаю, удастся ли мне снова зайти к вам.  Сегодня  я  еду  в
Ярославль, куда еще в январе месяце была эвакуирована Катя. Возможно,  что
оттуда поеду и дальше - до тех пор, пока не  найду  ее.  Не  могу  в  этой
записке объяснить, что произошло со мною и как  мы  потеряли  друг  друга.
Если бы оказалось, что вы слышали  о  ней  или  Валя  (которого,  впрочем,
надеюсь сегодня  увидеть),  прошу  вас,  напишите  немедленно  по  адресу:
Полярное, политуправление,  контр-адмиралу  Р.,  для  меня.  Дорогой  Иван
Павлыч, может быть, известие о моей смерти донеслось и до вас, но это пишу
вам именно я, ваш Саня".
     Десять рук протянулось одновременно, чтобы взять у меня это письмо...
     На метро, которое  стало,  кажется,  еще  красивее  и  солиднее,  чем
прежде, я проехал до Дворца Советов.  Как  будто  война  уже  давным-давно
кончилась, с таким видом сидели на Гоголевском бульваре старики,  опираясь
на свои стариковские толстые палки. Дети играли - и в эту минуту,  занятый
своими заботами и волнениями, я  впервые  почувствовал,  что  ведь  это  -
Москва, Москва!
     Медная  дощечка  висела  на  Валиной   двери:   "Профессор   Валентин
Николаевич Жуков". Ого! Профессор! Я позвонил, постучал,  потом  двинул  в
дверь ногою...
     Ничего удивительного не было в том, что летом 1942 года, когда  почти
все москвичи жили на работе, да еще днем, в служебное время, я  не  застал
профессора Жукова дома. Но то, что Валька, мой Валька, шлялся где-то, в то
время как он был мне дьявольски нужен, возмутило меня. Я  снова  ударил  в
дверь ногою, и, как живая, она вдруг подалась. Что-то жалобно скрипнуло  в
ней. Я дернул за ручку, и она отворилась.
     Конечно, квартира была пуста, и слабая  надежда,  что  Валька,  может
быть, спит, пропала в это мгновение. Я прошел в  "кухню  вообще",  которая
некогда была одновременно и столовой и детской. Как ни  странно,  но  была
прибрана "кухня вообще"! Стол покрыт скатертью, белая, вырезанная  узорами
бумага висела на полках. Можно было подумать, что женская рука прошлась по
этим чисто обметенным стенам, по окнам, на которых стояли свежие ландыши и
ночная фиалка. Валька, покупающий цветы, - нужно быть великим  художником,
чтобы вообразить такую картину.
     Я прошел в "собственно кухню". Узкая железная кровать стояла у стены,
в ногах было аккуратно сложено женское платье. У Кати было когда-то  такое
же синее в белую горошинку платье. Что же за женщина жила  в  "соломенной"
Валиной квартире? Кира с детьми уехала в начале войны, я знал об этом  еще
из первых Катиных писем. "Кто же успел окрутить тебя, милый  мой?"  И  мне
вспомнилось  Катино  письмо,  в  котором  она  подсмеивалась  над   Кирой,
приревновавшей своего мужа, погруженного в  изучение  гибридов  чернобурых
лисиц, к какой-то "Женьке Колпакчи с разными глазами". Не потеряла времени
Женька Колпакчи, даром что с разными глазами!
     Так или иначе, но я не застал и Вали.
     "Дорогой мой,  милый  Валечка,  -  написал  я  ему,  -  по  дороге  в
Ярославль, где надеюсь найти Катю или хоть разузнать о ней, заехал к  тебе
и, к глубокому сожалению, не нашел тебя дома. Уже минуло  полгода,  как  у
меня нет никаких известий о Кате. Она переписывалась с Кирой, когда была в
Ленинграде, - может быть, Кира или ты что-либо знаете о ней? Я был  ранен,
лежал в М-ове, писал тебе, но не получил ответа. Многое было пережито,  но
насколько было бы легче, если бы мы с Катей не то что встретились, но хоть
узнали друг о друге, что  живы!  Пиши  мне  на  Северный  флот,  Полярное,
политуправление, контр-адмиралу Р., для меня. Это лишь вероятный адрес, но
другого у меня пока нет. Будь здоров, дорогой друг. Дверь открылась  сама.
Теперь тебе придется  ломать  ее,  -  это  все-таки  лучше,  чем  оставить
квартиру открытой. Может быть, мне удастся перед отъездом еще раз зайти  к
тебе".
     Я положил эту записку на  стол  в  "кухне  вообще".  Потом  пристроил
крючок, чтобы он  сам  упал  на  петлю,  сильно  захлопнул  дверь,  и  она
превосходно закрылась.
     Еще одно важное дело было у меня в этом районе. Недалеко от Вали  жил
человек, которого я непременно хотел навестить,  не  особенно  заботясь  о
том, обрадуется ли гостю хозяин.
     Давно собирался я навестить его!
     В госпитале бессонными ночами, задыхаясь в бреду,  я  думал  об  этом
свиданье. Он был мне так нужен, что, кажется, не стоило и умирать,  прежде
чем я не увижу его!
     Не раз я рисовал себе эту встречу. То хотелось мне явиться перед  ним
в легкую минуту его жизни, где-нибудь в театре, когда самая мысль обо  мне
будет бесконечно далека от него. То где-то в гостинице я запирал дверь  на
ключ и смотрел на него улыбаясь. Случалось, что в предрассветном сумраке я
видел его на соседней койке: поджав под себя ноги,  сидел  он,  и  странно
равнодушен был взгляд плоских, полу прикрытых глаз.



                           Глава восемнадцатая
                      СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ. КАТИН ПОРТРЕТ


     Однажды, проходя со мною по Собачьей Площадке, Катя сказала:
     - Здесь живет Ромашов.
     И указала на серовато-зеленый дом, кажется ничем не  отличавшийся  от
своих соседей по правую и по левую  руку.  Но  и  тогда  и  теперь  что-то
неопределенно подлое померещилось мне в этих облупленных стенах.
     Под воротами не висел, как до войны, список жильцов, и  мне  пришлось
зайти в домоуправление, чтобы узнать номер квартиры.
     И  вот  что  произошло  в  домоуправлении:   паспортистка,   сердитая
старомодная дама в пенсне, вздрогнула и сделала  большие  глаза,  когда  я
спросил ее о Ромашове. В маленькой дощатой комнатке стояли и сидели люди в
передниках, очевидно дворники, и между ними тоже как бы прошло движение.
     - А вы бы ему позвонили, - посоветовала паспортистка. -  У  него  как
раз вчера телефон включили.
     - Да нет, лучше я так, без звонка, - возразил я улыбаясь. - Это будет
сюрприз. Дело в том, что я его старый друг, которого он считает погибшим.
     Кажется, ничего особенного не было в этом разговоре, но  паспортистка
неестественно улыбнулась, а из соседней, тоже дощатой комнаты вышел  очень
спокойный молодой, с медленными движениями человек в хорошенькой  кепке  и
внимательно посмотрел на меня.
     Нужно было вернуться на улицу, чтобы зайти в подъезд, и у подъезда  я
немного помедлил. Оружия не было, и, может быть, стоило сказать  несколько
слов милиционеру, стоявшему на углу. Но я передумал: "Никуда не уйдет".
     Ни одной минуты не сомневался я, что  он  в  Москве,  вероятно  не  в
армии, а если в армии, все равно живет на своей квартире. Или на даче.  По
утрам он ходит в пижаме. Как  живого,  увидел  я  перед  собой  Ромашку  в
пижаме, после ванны, с торчащими желтыми космами мокрых  волос.  Это  было
видение, от которого лиловые круги пошли перед моими глазами.  Нужно  было
успокоиться, то есть подумать  о  другом,  и  я  вспомнил  о  том,  что  в
семнадцать часов Р. будет ждать меня в Гидрографическом управлении.
     - Кто там?
     - Можно товарища Ромашова?
     - Зайдите через час.
     - Может быть, вы  позволите  мне  подождать  Михаила  Васильевича?  -
сказал я очень вежливо. - Второй раз, к сожалению, не смогу зайти.  Боюсь,
он будет огорчен, если наша встреча не состоится.
     Цепочка звякнула. Но ее не сняли, напротив - надели, чтобы, приоткрыв
дверь, посмотреть на меня. Снова звякнула  -  вот  теперь  сняли.  Но  еще
какие-то  запоры  двигались,  железо  скрежетало,  звенели  ключи.  Старый
человек в широких  штанах  на  подтяжках,  в  расстегнутой  нижней  рубахе
впустил меня в переднюю и, сгорбившись,  недоверчиво  уставился  на  меня.
Что-то аристократически надменное и вместе с тем жалкое виднелось  в  этом
сухом, горбоносом лице. Желто-седой хохол торчал над лысым  лбом.  Длинные
складки кожи свисали над кадыком, как сталактиты.
     - Фон Вышимирский? - спросил я с недоумением. Он вздрогнул. - То есть
не "фон", но все равно, Вышимирский. Николай Иваныч, не правда ли?
     - Что?
     - Вы не помните меня, уважаемый Николай Иваныч? - продолжал я весело.
- Я же был у вас.
     Он засопел.
     - У меня было много, тысячи, - хмуро сказал он. - За стол садилось до
сорока человек.
     - Вы работали в Московском драматическом театре и  еще  носили  такую
куртку с блестящими пуговицами. Мой  приятель  Гриша  Фабер  играл  рыжего
доктора, и Иван Павлыч Кораблев познакомил нас в его уборной.
     Почему мне стало так весело? Как хозяин, стоял я в квартире Ромашова.
Через час он придет. Я немного подышал полуоткрытым ртом. Что я  сделаю  с
ним?
     - Не знаю, не знаю! Как фамилия?
     - Капитан Григорьев, к вашим услугам. Вы что же, теперь живете здесь?
У Ромашова?
     Вышимирский подозрительно посмотрел на меня.
     - Я живу там, где прописан, - сказал он,  -  а  не  тут.  И  управдом
знает, что я живу там, а не тут.
     - Ясно.
     Я вынул портсигар, весело хлопнул по крышке и предложил ему папиросу.
Он взял. Двери в соседнюю комнату были открыты, и  все  там  было  чистое,
светло-серое и темно-серое - стены и  мебель:  диван,  перед  ним  круглый
стол. И даже чей-то большой портрет над диваном был в гладкой светло-серой
раме. "Все в тон", - тоже очень весело подумалось мне.
     - Какой Иван Павлыч? Учитель? - вдруг спросил Вышимирский.
     - Учитель.
     - Ну да, Кораблев. Это был отличный  человек,  превосходный.  Валечка
учился у него. Нюта нет,  она  кончила  женскую  гимназию  Бржозовской.  А
Валечка учился. Как же! Он помогал, помогал... - И на старом  усатом  лице
мелькнуло бог весть какое, но доброе чувство.
     Притворно спохватившись, старик пригласил меня в  комнаты  -  мы  еще
стояли в передней - и даже спросил, не с дороги ли я.
     - Если с дороги, - сказал он, - то в военной столовой по командировке
можно за гроши получить вполне приличный обед с хлебом.
     Он еще трещал что-то, я не слышал его. Пораженный, остановился  я  на
пороге. Это был Катин  портрет  -  над  диваном  в  светло-серой  раме,  -
великолепный портрет, который я видел впервые.  Она  была  снята  во  весь
рост, в беличьей шубке, которая так шла к ней и  которую  она  шила  перед
самой войной.  И  еще  хлопотала,  чтобы  попасть  к  какой-то  знаменитой
портнихе Манэ, и еще сердилась на меня  за  то,  что  я  не  понимал,  что
шапочка должна быть тоже меховая и такая же муфта. Что же это значит, боже
мой?
     По меньшей мере, десять мыслей,  толкая  друг  друга,  встали  передо
мной, и в том числе одна, настолько нелепая, что теперь  мне  даже  стыдно
вспомнить о ней.  О  чем  только  не  подумал  я,  кроме  правды,  которая
оказалась еще нелепее, чем эта нелепая мысль!
     - Признаться, я никак не ожидал встретить вас здесь, Николай  Иваныч,
- сказал  я,  когда  старик  сообщил,  что  после  театра  он  поступил  в
психиатрическую, тоже в гардероб, и его уволили, потому  что  "сумасшедшие
незаконно объявили завхозу, что он крадет суп и кушает его  по  ночам".  -
Что же, вы работаете у Ромашова? Или просто поддерживаете знакомство?
     - Да, поддерживаю. Он предложил мне помочь в делах, и я согласился. Я
служил секретарем у митрополита Исидора, и не скрываю этого,  а  напротив,
пишу в анкетах. Это была огромная работа, огромный  труд.  Одних  писем  в
день мы получали полторы  тысячи.  Здесь  тоже.  Но  здесь  я  работаю  из
любезности. Я получаю  рабочую  карточку,  потому  что  Михаил  Васильевич
устроил меня в свое учреждение. И в учреждении  известно,  что  я  работаю
здесь.
     - А разве Михаил Васильевич теперь не в армии? Когда  мы  расстались,
он носил военную форму.
     - Да, не в армии.  Как  особо  нужный,  не  знаю.  У  него  броня  до
окончания войны.
     - Что же это за письма, которые вы получаете?
     - Это дела, очень важные, -  сказал  Вышимирский,  -  крайне  важные,
поскольку мы имеем задания. В настоящее  время  нам  поручено  найти  одну
женщину, одну даму. Но я подозреваю, что это не задание,  а  личное  дело.
Любовь, так сказать.
     - Что же это за женщина?
     - Дочь исторического лица, которое я прекрасно знал,  -  с  гордостью
сказал Вышимирский. - Может  быть,  вы  слышали,  -  некто  Татаринов?  Мы
разыскиваем его дочь. И давно бы нашли, давно. Но страшная  путаница.  Она
замужем, и у нее двойная фамилия.



                           Глава девятнадцатая
                           "ТЫ МЕНЯ НЕ УБЬЕШЬ"


     Как будто жизнь  остановилась  с  разбегу  и,  не  рассчитав  инерции
движения, я крепко стукнулся лбом о воображаемую стену, с  таким  чувством
смотрел я на старого, в общем нормального человека, стоявшего передо  мной
в светлой, тоже нормальной комнате и сообщившего, что Ромашов  разыскивает
Катю, то есть делает то же, что я.
     Но наш разговор продолжался, как если бы ничего не случилось. От Кати
Вышимирский перешел к какому-то члену  месткома,  который  не  имел  права
называть его "бывшим", потому что у него "пятьдесят лет трудового  стажа",
а потом пустился в воспоминания и рассказал, что  когда  в  1908  году  он
выходил  из  театра,  капельдинер  кричал:   "Карета   Вышимирского!",   и
подкатывала карета. Он ходил в цилиндре и плаще,  теперь  таких  вещей  не
носят, и "очень жаль, потому что это было красиво".
     - Когда он умер?  -  спросил  он  вдруг,  сильно  потянув  вниз  свои
сталактиты.
     - Кто?
     - Кораблев.
     - Почему же умер? Он  жив  и  здоров,  Николай  Иваныч,  -  сказал  я
шутливо, в то время как все дрожало во мне и я думал: "Сейчас все узнаешь,
но будь осторожен". - Так вы говорите, это личное дело, да? Насчет дамы?
     -  Да,  личное.  Но  очень  серьезное,  очень.  Капитан  Татаринов  -
историческое лицо. Михаил Васильевич был  в  Ленинграде.  Он  находился  в
осаде и так голодал, что ел обойный клей. Отрывал старые обои, варил и ел.
Потом он уехал в командировку за мясом, и, когда вернулся, -  уже  никого.
Увезли.
     - Куда?
     - Вот это и есть вопрос, -  торжественно  сказал  Вышимирский.  -  Вы
знаете, что происходило с этой эвакуацией? Иди ищи! И главное, если бы  ее
увезли в эшелоне. Тогда только выяснить -  чей?  Например,  Хладкомбината.
Куда он уехал? В Сибирь? Значит, она в Сибири. Но ее отправили самолетом.
     - Как самолетом?
     - Да, именно. Очевидно, как привилегированную. И вот - пропала.  Ищи.
Только известно, что самолет пролетел через Хвойную, то есть именно  через
ту станцию, на которой Михаил Васильевич брал мясо.
     Должно быть, я инстинктивно  чувствовал,  когда  нужно  помолчать,  а
когда произнести два или три слова. Все было в порядке. Какой-то  военный,
должно быть недавно из госпиталя, худой и  черный,  зашел  к  приятелю,  с
которым расстался на фронте, и вот расспрашивает, что он поделывает и  как
живет. "Сейчас все узнаешь, но будь осторожен".
     - Ну и как же? Нашли?
     - Нет еще. Но найдем, - сказал Вышимирский, -  по  моему  проекту.  Я
написал в Бугуруслан, в Центральное бюро справок, но  это  ерунда,  потому
что нам прислали десять Татариновых и сто Григорьевых, а мы не  знаем,  на
какую фамилию напирать в качестве первой. Тогда я лично обратился  во  все
губернские города  к  председателям  исполкомов.  Это  был  большой  труд,
большое задание. Но капитан Татаринов был мой друг, и для его дочери я три
месяца писал стандартный запрос - прошу вашего  распоряжения,  эвакопункт,
историческое лицо, ждем ответа. И получили.
     Резкий звонок раздался. Вышимирский сказал:
     - Это он.
     И у него стало  испуганное  лицо,  острый  седой  хохол  затрясся  на
голове, усы повисли. Он вышел в переднюю, а я, помедлив,  встал  у  стены,
подле двери, чтобы Ромашов, войдя, не сразу заметил меня.
     Он мог выскочить на  площадку,  потому  что  Вышимирский  в  передней
сказал ему:
     - Вас ждут.
     Он быстро спросил:
     - Кто?
     И старик ответил:
     - Какой-то Григорьев.
     Но он не выскочил, хотя вполне мог успеть - я не торопился. Он  стоял
в темном углу между платяным шкафом и стеною и вскрикнул, увидев  меня,  а
потом по-детски поднял и прижал к лицу кулаки.  В  наружной  двери  торчал
ключ, я повернул его, вынул и положил в карман. Вышимирский  стоял  где-то
между нами, я наткнулся на него и переставил, как