чего не знает
и что его не пустили.
     Саша ждала дочку или сына - вот почему ее увезли в больницу.
     - Петя, что же вы так волнуетесь? Я уверена, что все будет прекрасно.
     Мы были одни в его комнате,  и  он  сидел  напротив  меня  в  кресле,
опустив голову, подняв худые плечи. У него был очень унылый,  расстроенный
вид, и он болезненно сжал зубы, когда я сказала, что все будет прекрасно.
     - Вы не знаете... Она очень больна, у нее грипп, и она  кашляет.  Она
тоже говорила, что все будет прекрасно.
     Он вскочил.
     - Нужно поехать к Габричевскому. Я уже звонил, но он говорит, что ему
неудобно, потому что Саша в  другой  больнице,  а  он  в  другой.  Саша  у
Шредера.
     Я поняла, что Габричевский - это врач, лечащий Сашу.
     - Нет, поедем сперва к ней. Подумаешь,  грипп!  Я  уверена,  что  все
обойдется.
     Он растерянно смотрел на меня.
     - Да ну же, Петя, очнитесь! - сказала я с досадой.
     Я ругала его всю дорогу,  и  он  постепенно  пришел  в  себя  и  даже
неожиданно засмеялся, когда я нарисовала ему  торжественную  картину,  как
Саша возвращается домой с дочкой или сыном.
     - Вы, конечно, - хотите сына?
     - Ох, хоть лягушку, только бы все кончилось поскорее!
     Не знаю, что это за клиника - Петя сказал, что очень  хорошая,  -  но
мне показалось странным, что в ней не было никакой приемной и  все  просто
стояли внизу в подъезде, отгороженном  от  лестницы  деревянным  барьером.
Несколько таких  же,  как  Петя,  расстроенных  молодых  отцов  сидели  на
скамейках или уныло слонялись, наталкиваясь друг на друга. Петя  тоже  сел
было на скамейку, но я  потащила  его  наверх,  и  какая-то  милая  сестра
сказала нам, что профессора нужно ловить в коридоре, когда он кончит обход
и пойдет в другое отделение.
     Мы словили его наконец, и он только  зажмурился  и  засмеялся,  когда
Петя набросился на него, подпрыгивая от волнения.
     Он провел нас к себе в кабинет, и стыдно признаться, но  за  полчаса,
что мы разговаривали, я просто влюбилась в этого  человека.  У  него  были
добрые голубые глаза, и он крепко держал  Петю  за  руку,  объясняя,  чего
нужно опасаться и чего не нужно. Он удивительно располагал к себе.  Нельзя
сказать, чтобы он говорил такие уж успокоительные вещи,  но  мы  почему-то
успокоились.  Вообще  профессор  был  почти  уверен,  что   все   кончится
благополучно, "хотя грипп в таком положении - это, конечно, совсем  лишняя
штука". Про Сашу он сказал,  что  она  -  такой  молодец,  что  ему  редко
приходилось видеть.
     В прекрасном настроении мы вернулись домой, и тут Петя вспомнил,  что
я - с поезда, а он даже не напоил меня чаем. Двери захлопали, и я слышала,
как кто-то сказал в коридоре:
     - Петя, да полно вам, у нас еще горячий чайник.
     Но он вернулся без чайника, взял из ящика стола деньги и снова  ушел,
хотя я клялась, что у меня все осталось с дороги и ничего не нужно...
     Это была комната, в которой жили художники, -  вот  что  бросалось  в
глаза с первого взгляда. Видно было даже, что здесь жили два  художника  и
что им вдвоем было тесно. Пожалуй, можно было угадать, где работает один и
где другой и где проходила зона, в которой они мешали друг другу.
     Вот этот  стол  у  окна,  белый,  красивый,  хотя  и  очень  простой,
переделанный из чертежного, - без сомнения, Сашин. А вот этот грязный,  на
котором стоит макет и валяются в  беспорядке  карандаши,  кисти  и  трубки
бумаги, - без сомнения, Петин.
     Жизнь совсем другая, удивительно не похожая на  мою,  была  видна  во
всем, и я вдруг почувствовала,  что  жила  в  Москве,  особенно  последнее
время, однообразно и скучно. Но это были люди искусства, таланта, а у меня
не было никакого таланта, и я, конечно, совершенно напрасно расстроилась и
напрасно думала об этом, пока не пришел Петя.
     Он извинился, что не прибрано, - Сашу так неожиданно  увезли,  и  мне
стало стыдно, что, вместо того чтобы прибрать комнату, я  стояла  у  окна,
как дура...
     - Ох, какой я голодный! Оказывается, я страшно голодный!
     И мы сели пить чай и разговаривать о Саше.
     Совсем забыла сказать, что, уходя из клиники, мы сговорились с  одной
сиделкой, что она будет звонить каждый час, как себя чувствует  Саша.  При
этом Петя отдал ей все, что у него было, - должно быть, порядочно,  потому
что у нее сделалось испуганное лицо и она  стала  совать  деньги  обратно.
Теперь она позвонила - в два часа дня - и сказала, что все идет нормально.
     - Нормально? - кричал Петя.
     - Нормально.
     - А как себя чувствует?
     - Нормально.
     Через час она снова позвонила и опять сказала, что - нормально.
     - Покряхтывает маленько, - добавила она подумав.
     И я слышала, как тот же голос, который недавно предлагал Пете горячий
чайник, сказал с негодованием:
     - Петя, не сходите с  ума.  Что  значит  -  покряхтывает?  А  вы  бы,
думаете, не кряхтели?
     Так продолжалось весь день. К вечеру я робко сказала, что  хорошо  бы
пройтись, посмотреть  Ленинград,  но  у  него  стало  такое  расстроенное,
испуганное лицо, что я осталась.
     - Я буду вас развлекать, ладно?
     И он стал показывать мне свою последнюю  работу  -  проект  памятника
Пушкину к столетнему юбилею. Пушкин был изображен шагающим  по  набережной
Невы, против ветра, в развевающейся шинели, с упрямым, вдохновенным лицом.
Это был молодой, романтический Пушкин, похожий  на  негра,  погруженный  в
себя и втайне веселый.
     - Нравится?
     - Очень. А я и не знала, что вы занялись скульптурой.
     Он стал объяснять, почему он занялся  скульптурой,  потом  неожиданно
перешел к шахматному турниру в Москве с  участием  Ласкера  и  Капабланки,
потом - к международному положению. При этом он все  время  прислушивался,
не  звонит  ли  телефон,  и  во  всем,  что   он   говорил   -   будь   то
итало-абиссинская война, - была только Саша и Саша...
     В восемь часов сиделка почему-то не позволила, и мы опять побежали  в
клинику и снова говорили - на  этот  раз  с  той  милой  сестрой,  которая
посоветовала нам ловить профессора после обхода. В общем, все было хорошо,
а сиделка не позвонила, потому что  ей,  оказывается,  совестно  было  так
часто беспокоить.
     Мы   вернулись,   и   Петя   стал   знакомить   меня   с   семейством
фотографа-художника, с его маленькой, изящной седой супругой и с такой  же
маленькой,  изящной  седой  сестрой  супруги.  Сам  хозяин  почему-то  жил
постоянно  в  Москве,  но  мне  показали  его  портрет,  и   он   оказался
представительным мужчиной с красивой шевелюрой  и  в  бархатной  куртке  -
настоящий  фотограф-художник  и  даже,  пожалуй,  больше   художник,   чем
фотограф.
     Во втором часу меня отправили спать на Сашину постель, а Петя сказал,
что ему не хочется спать, и устроился  с  книгой  под  телефоном.  Сиделка
звонила теперь аккуратно, но каждый  раз  извинялась  за  беспокойство.  Я
уснула после одного из таких разговоров, но спала,  кажется,  только  одну
минуту, когда кто-то быстро, коротко постучал в стену, и  я  вскочила,  не
понимая, где я и что со мной. В коридоре  был  свет,  и  оттуда  слышались
голоса, как будто несколько человек громко говорили, перебивая друг друга.
В ту же минуту Петя, со сна  показавшийся  мне  каким-то  длинным  уродом,
вбежал в комнату и затанцевал, затанцевал...
     Потом перегнулся через стол и стал что-то снимать со стены.
     - Петя, куда вы? Что случилось?
     - Мальчик! - заорал он. - Мальчик!
     Все летело на пол, потому что он снимал  со  стены  какой-то  большой
портрет в тяжелой раме и сперва стал на колени, а теперь ходил по столу  и
старался залезть между стеной и портретом.
     - А Саша? Как Саша? Вы сошли с ума! Зачем вы снимаете эту картину?
     - Я обещал подарить ее Розалии Наумовне, если все обойдется.
     Он слез со стола, поцеловал меня и заплакал.



                              Глава девятая
                                 ВСТРЕЧА


     Все обошлось в тысячу раз лучше, чем можно было ожидать, и наутро  мы
уже послали Саше письмо, конфеты и корзину цветов - самую  большую,  какая
только нашлась в магазине. Когда мы передавали все это, служитель  сказал:
"Ого!", и дежурная сестра тоже сказала: "Ого!"
     Все обошлось, но профессор, в которого  я  накануне  влюбилась,  был,
кажется, чем-то  недоволен.  Впрочем,  может  быть,  это  мне  показалось.
Почему-то Сашу долго не переводили в палату, но, в конце концов,  перевели
еще при нас. Мы подослали к ней сиделку, ту  самую,  что  звонила,  и  она
принесла от Саши записочку.
     "Петенька очень похож на тебя, такой же носатый. Разве я не говорила,
что все будет прекрасно? Катя, дорогая, целую, целую.  Спасибо  за  чудные
цветы. Не нужно присылать  всего  так  много.  Привет  Беренштейнам.  Ваша
Саша".
     Мне даже захотелось немного поплакать, когда я прочитала эту записку.
Может быть, я немного  всплакнула,  но  в  это  время  кто-то  в  приемной
спросил, который час, и оказалось, что уже без четверти десять.
     И я простилась с Петей, которому ужасно не хотелось уходить из  этого
дома, и поехала на вокзал, потому что поезд из Мурманска приходил в 10.40.
     Я замечала, что прежде,  когда  я  видела  Саню  после  очень  долгой
разлуки, какое-то странное чувство разочарования  вдруг  охватывало  меня.
Как будто уже не могло быть ничего лучше того, что я испытала, тысячи  раз
представляя в уме эту встречу. Так было  со  мной  в  Москве,  когда  Саня
приехал с Севера и мы встретились у Большого театра. Тогда  мне  казалось,
что должно произойти что-то необыкновенное, какая-то перемена во всем -  и
на земле, и на небе. Но ничего не произошло, кроме того, что мы оба  потом
жалели об этом свидании.
     И вот теперь, когда я приехала на вокзал, я  вдруг  испугалась  этого
чувства: другие люди, так же  как  я,  пришли,  чтобы  встретить  кого-то,
носильщики бежали к поезду, некрасивый кондуктор с седыми  грязными  усами
за что-то грубо ругал проводника.
     Но я поняла, что это чувство пройдет, потому что теперь  у  нас  была
совсем другая встреча...
     Поезд  показался  -  и  волнение  мигом  передалось  вдоль   перрона.
Встречающих было немного, но все-таки я встала далеко от всех, в  стороне,
чтобы он  меня  сразу  заметил.  Кажется,  я  была  спокойна.  Мне  только
казалось, что все происходит очень медленно - поезд  медленно  подходит  к
платформе, и первые пассажиры медленно сходят со  ступенек  и  удивительно
медленно идут ко мне навстречу - идут и идут, а  Сани  все  нет,  и  опять
идут, и у меня сердце начинает куда-то проваливаться, потому что его  нет.
Он не приехал.
     - Катя!
     Я оборачиваюсь. Он стоит у первого вагона, и я бегу к  нему,  бегу  и
чувствую, как все у меня внутри дрожит от волнения и счастья.
     Мы тоже очень  медленно  шли  по  платформе,  потому  что  все  время
останавливались, чтобы посмотреть друг  на  друга.  Не  помню,  о  чем  мы
говорили в первые минуты. Саня что-то быстро спрашивал, и я  отвечала,  не
слыша. Потом я сказала о Саше, и мы снова остановились -  на  этот  раз  в
неудобном месте, потому что нас сразу же стали очень толкать,  -  и  долго
говорили о Саше.
     - А Петька? Он,  наверно,  весь  Ленинград  на  ноги  поднял.  Он  же
сумасшедший. Ох! Как я давно их не видел!
     Мы поехали в "Асторию", потому  что  Саня  сказал,  что  ему  удобнее
остановиться в гостинице, и оттуда стали звонить Пете, сперва домой, потом
в клинику. В клинике его уже  знали  и  сказали,  что  он  пошел  покупать
маковки.
     - Что?
     - Маковки.
     - Пошел покупать маковки,  -  с  недоумением  сказала  я  и  повесила
трубку.
     Саня так и покатился со смеху.
     - Это он вспомнил, что Саша любит  маковки,  -  Объяснил  он.  -  Она
всегда любила маковки. Ох! Милый! А "бес-дурак" он еще говорит? Он говорил
"бес-дурак" и "смешно". Что ты смотришь?
     Я смотрела, потому что он мне очень нравился, просто ужасно. Мы снова
не виделись целый год, но странно, у меня было такое  чувство,  что  мы  в
тысячу раз ближе, чем когда расставались. Мне почему-то показалось, что он
стал выше ростом за этот год и шире в груди и плечах. У него  определились
черты, и лицо стало решительнее, сильнее, особенно линии подбородка и рта.
Больше он не был похож на мальчика, и теперь о нем, пожалуй,  нельзя  было
сказать, что ему еще рано  жениться.  Только  на  макушке  торчал  прежний
упрямый хохол, хотя приглаженный и тоже какой-то постарше.
     - Я забыл, какая ты красивая, - сказал он - Очень странно, но там мне
это было почему-то неважно.
     - А здесь?
     Он поцеловал меня, и мы снова стали звонить Пете.
     На этот раз он оказался дома  и  бешено  завыл  в  телефон,  когда  я
сказала, что Саня стоит рядом со мной и тащит  из  моих  рук  трубку.  Они
долго беспорядочно орали: "Эй! Ну как, старик, а?"  И  ругали  друг  друга
"бес-дурак". Потом Саня спросил, достал ли он  маковки,  и,  задыхаясь  от
смеха, стал показывать мне знаками, что не достал.  В  конце  концов,  они
сговорились: Саня заедет в клинику, и они  вместе  попробуют  пробиться  к
Саше.
     - А я?
     Он снова обнял меня.
     - Куда же я теперь без тебя? - сказал он. -  Теперь,  брат,  кончено.
Баста, баста!
     И он спросил меня шепотом, как тогда в поезде, когда я его провожала:
     - Ты любишь меня?
     - Да, да.
     Конечно, к Саше нас не пустили, но мы опять  передали  ей  записку  и
получили ответ, на  этот  раз  с  просьбой  унять  Петьку,  который  "всем
надоел". Еще она писала, что ей хочется погулять с нами,  и  в  заключение
спрашивала, обедали ли мы и, если еще нет, чтобы  захватили  мужа,  потому
что он "может по двое суток не есть, если ему не напомнить".
     Из обеда ничего не вышло. Сане нужно было в Арктический институт, и я
пошла его провожать - не только потому, что мне этого хотелось, а  потому,
что пора было все-таки поговорить о деле, ради которого мы  встретились  в
Ленинграде. Мои последние письма не дошли до него, и он не знал новостей о
"Пахтусове", который - это только что было решено - пойдет через  Маточкин
Шар, а потом, обогнув Северную Землю, направится к Ляховским островам.
     - Ну что ж, у нас будет больше времени,  только  и  всего,  -  сказал
Саня. - Меня больше всего беспокоит время.
     Мы заговорили о составе поисковой партии, и он сказал, что  предложил
одного радиста с Диксона, потом доктора Ивана Ивановича и своего  механика
Лури, о котором он часто писал мне из Заполярья.
     - Радист превосходный. Знаешь кто?
     - Нет.
     - Корзинкин, - торжественно сказал Саня. - Тот самый.
     Я созналась, что впервые слышу эту  фамилию,  и  Саня  объяснил,  что
Корзинкин - один из двух русских, ходивших с Амундсеном на Южный полюс,  и
что Амундсен даже упоминает о нем в своей книге.
     - Здорово, да? Пятый - я. А шестая - ты. Тебя предложил как "дочку".
     - В самом деле? А мне казалось, что я имею некоторое право на участие
в этой экспедиции не только как дочка капитана Татаринова. Что же, ты  так
и написал: профессия - дочка?
     Саня смутился.
     - А что? - пробормотал он. - Ничего особенного. Это глупо, да?
     - Очень.
     - А иначе вышло бы, что я хлопочу за жену. Неудобно.
     - Саня, я вообще не просила тебя хлопотать, - сказала я  спокойно.  -
Дочка, жена! Я еще и племянница и внучка. Я старый геолог, Саня, и просила
начальника Главсевморпути, чтобы он включил меня  в  состав  экспедиции  в
качестве геолога, а не твоей жены. Кстати, я еще не твоя жена, и  если  ты
будешь так глупо вести себя, я вот возьму и выйду за другого. Мы, кажется,
еще не записывались?
     Мне стало даже жалко его, так он заморгал и неловко засмеялся и, сняв
фуражку, вытер ладонью лоб.
     - Катя, прости, честное слово! - пробормотал он.
     Я быстро поцеловала его, хотя мы стояли  уже  во  дворе  перед  самым
зданием Арктического института, и сказала:
     - Ни пуха, ни пера.
     К шести часам он обещал позвонить или, если удастся, заехать к Пете.



                              Глава десятая
                                   НОЧЬ


     Он вернулся не к шести, а к одиннадцати, и не к Пете, а в  "Асторию",
и потребовал, чтобы мы немедленно приехали к нему ужинать, потому  что  он
так и не обедал и голоден, как дьявол, а есть одному ему скучно.
     Но Петю сморило после тревожного дня; кроме того, он для бодрости еще
хватил водки и теперь лежал на диване и сонно таращил  глаза,  похожий  на
Петрушку со своим диким носом и нескладными руками и ногами.
     ...Я помню по числам все наши встречи с Саней, не только встречи,  но
и письма. В садике на Триумфальной мы встретились 2 апреля, а  у  Большого
театра 13 июня. Этот вечер, памятный на всю жизнь, -  когда  он  позвонил,
вернувшись из Арктического института, и я поехала к нему - было 21 мая.
     Мы знакомы с детских лет, и мне казалось, что я уже так  хорошо  знаю
его, как он и сам, кажется, себя не знает. Но таким как в  этот  вечер,  я
прежде его не видала. Когда мы ужинали, я ему даже сказала об этом.
     Проект был полностью принят,  и  ему  наговорили  в  институте  много
комплиментов - очевидно, не без основания. Он виделся  с  профессором  В.,
тем самым, который открыл остров на основании дрейфа  "Св.  Марии",  и  В.
отнесся к нему превосходно.  Он  был  в  Ленинграде,  прекрасном  огромном
городе, который он любил еще со времени летной школы, - в Ленинграде после
тишины Заполярья! Все шло все удавалось.
     И как видны были в его лице, во всех движениях, даже в  том,  как  он
ел, это счастье, эта удача! У него блестели глаза,  он  держался  прямо  и
вместе с тем свободно. Если б я не была влюблена в него всю жизнь, так  уж
в этот вечер непременно бы влюбилась.
     Мы что-то ели без конца, а потом пошли гулять, потому что я  сказала,
что еще не успела посмотреть Ленинград, и Саня загорелся и сказал, что  он
хочет сам "показать мне, что это за город".
     Был третий час, и это был самый темный час ночи, но когда мы вышли из
"Астории", было так светло, что я нарочно остановилась на улице  Гоголя  и
стала читать газету.
     Белая ночь! Но Саня сказал, что его не удивить белыми ночами и что  в
Ленинграде они хороши только тем, что не продолжаются по полгода.
     Мы прошли под аркой Главного штаба, и великолепная пустынная  площадь
вдруг открылась перед нами - не очень большая, но  просторная  и  какая-то
сдержанная, не похожая на открытые площади Москвы. Очень обидно, но  я  не
знала, что это за площадь, и  Сане  пришлось  прочесть  мне  краткий  урок
русской истории с упоминанием 7 ноября 1917 года.
     Потом мы пошли по улице Халтурина - я прочитала название под  домовым
фонарем - и  долго  стояли  перед  колоссами,  поддерживающими  на  плечах
высокий подъезд Эрмитажа. Не знаю, как Саня, а я смотрела на них с  нежным
чувством, точно они были живые, - им было так тяжело, и все-таки они  были
прекрасны.
     Потом мы вышли на набережную, - вот где была эта  белая  ночь,  -  ни
день, ни ночь, ни утро, ни вечер. Над зданиями Военно-медицинской академии
небо было темно-синее, светло-синее, желтое, оранжевое,  -  кажется,  всех
цветов, какие только  есть  на  свете!  Где-то  там  было  солнце.  А  над
Петропавловской  крепостью  все  было  совершенно  другим,  туманно-серым,
настолько другим, что нельзя было поверить, что это одно и то же  небо.  И
мы сперва долго  смотрели  на  крепость  и  на  ее  небо,  а  потом  вдруг
поворачивались к Военно-медицинской академии и к ее небу, и  это  был  как
будто мгновенный переезд из одной страны в другую - из неподвижной и серой
в прекрасную, живую, с быстро меняющимися цветами.
     Стало холодно, я была легко одета, и мы вдвоем  завернулись  в  Санин
плащ и долго сидели обнявшись и молчали.
     Мы сидели на полукруглой гранитной скамейке, у самого спуска в  Неву,
и где-то внизу волна чуть слышно ударялась о каменный берег.