В ТЕАТРЕ


     Московский драматический театр! Если судить по  Грише  Фаберу,  можно
было представить, что это большой, настоящий театр, в котором  все  актеры
носят такие же шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят. Вроде
МХАТ. Но оказалось, что  это  маленький  театр  на  Сретенке,  в  каком-то
переулке.
     Шел, как об этом  извещала  освещенная  витрина  у  входа,  спектакль
"Волчья тропа", и в списке актеров мы тотчас же отыскали Гришу.  Он  играл
доктора: "Доктор - Г.Фабер". Эта роль почему-то стояла на последнем месте.
     Гриша встретил нас в вестибюле, такой же великолепный, как всегда,  и
немедленно пригласил в свою уборную.
     - Я его позову, когда начнется второй  акт,  -  загадочно  сказал  он
Кораблеву.
     Кого "его"? Я взглянул на Кораблева, но он в эту  минуту  вправлял  в
свой длинный мундштук папиросу сделал вид, что не заметил моего взгляда.
     В Гришиной уборной сидели еще трое артистов, и у  них  почему-то  был
такой вид, как будто они сидят в своей уборной.  Но  пока  Гриша  усаживал
нас, они деликатно вышли, и тогда он извинился за помещение.
     - В моей личной уборной сейчас ремонт, - сказал он.
     Мы заговорили о нашем школьном  театре,  вспомнили  трагедию  "Настал
час", в которой Гриша когда-то играл  приемыша-еврея,  и  я  сказал,  что,
по-моему, он просто великолепно исполнял  эту  роль.  Гриша  засмеялся,  и
вдруг вся его важность слетела.
     - Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, - сказал он. -  Что  это
ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого черта! Мы сделаем
из тебя художника. Что, плохо?
     Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще  раз  извинился  -  скоро  на
сцену, его ждет гример - и вышел. Мы остались одни.
     - Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чем  дело?  Зачем
вы привезли меня сюда? Кто это "он"? С кем вы хотите меня познакомить?
     - А ты глупостей не наделаешь?
     - Иван Павлыч!
     - Ты уже сделал  одну  глупость,  -  сказал  Кораблев.  -  Даже  две.
Во-первых, не заехал ко мне. А во-вторых, сказал  Кате:  "Я  буду  держать
тебя в курсе!"
     - Иван Павлыч, ведь я же  ничего  не  знал!  Вы  мне  просто  писали:
заезжай ко мне, и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы
тут ждем? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?
     - Ну ладно, - сказал Кораблев. - Только помни  уговор:  сидеть  и  не
говорить ни слова. Это - фон Вышимирский.
     Вы  знаете,  что  мы  сидели  в   Гришиной   уборной   в   Московском
драматическом театре.  Но  в  эту  минуту  мне  показалось,  что  все  это
происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч  произнес
эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплет
двери, вошел фон Вышимирский.
     Я сразу понял, что это он, хотя до  сих  пор  мне  даже  и  в  голову
никогда не приходило, что этот человек существует  на  свете.  Мне  всегда
казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы  свалить  на
него все мои обвинения. Это была просто какая-то фамилия, и вот она  вдруг
реализовалась и превратилась в сухого длинного  старика,  сгорбленного,  с
желтыми седыми усами.  Теперь  он  был,  понятно,  просто  Вышимирский,  а
никакой не "фон". На нем была форменная куртка с блестящими  пуговицами  -
гардеробщик! - на голове  седой  хохол,  под  подбородком  висели  длинные
морщинистые складки кожи.
     Кораблев поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул
ему руку.
     - Вот, оказывается, кто меня ждет - товарищ Кораблев, - сказал он,  -
да еще не один, а с сыном. Сын? - спросил он быстро и быстро посмотрел  на
меня и на Кораблева, и снова на меня и на Кораблева.
     - Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он  летчик  и  хочет
познакомиться с вами.
     -  Летчик  и  хочет  познакомиться,  -  неприятно  улыбаясь,   сказал
Вышимирский. - Чем же летчика заинтересовала моя персона?
     - Ваша персона интересует его в том отношении, - сказал  Кораблев,  -
что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как
известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.
     Кажется, это замечание не очень понравилось  Вышимирскому.  Он  снова
быстро взглянул на меня, и  в  его  старых,  водянистых  глазах  мелькнуло
что-то - страх, подозрение? Не знаю.
     Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно  он  называл
Ивана Павлыча "товарищ Кораблев" и хвастался невыносимо.  Он  сказал,  что
это была великая, историческая экспедиция и что он  много  работал,  очень
много, "чтобы все было великолепно". При этом он ни минуты не мог  усидеть
на месте - вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый  ус
и нервно тянул его вниз и так далее.
     - Но это было очень давно, - наконец сказал он, как будто удивившись.
     - Ну, не очень давно, - возразил Кораблев. - Незадолго до революции.
     - Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в  артели  инвалидов.
Но это временное, эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы  тогда
много трудились. Это были большие труды.
     Я хотел спросить, в чем, собственно говоря, заключались его труды, но
Кораблев посмотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и
я послушно закрыл рот.
     - Николай Иваныч, вы мне как-то рассказывали об  этой  экспедиции,  -
сказал он. - У вас, помнится, сохранились какие-то бумаги и письма. У меня
к вам просьба: повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, которого
вы можете называть просто Саня. Назовите день и час, когда к вам придти, и
оставьте ему адрес.
     - Пожалуйста! Буду очень рад!  Я  вас  прошу  к  себе,  хотя  заранее
извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была квартира в одиннадцать комнат, и
я этого не скрываю, а, наоборот, пишу в анкете, потому  что  принес  много
пользы народу. За это я хлопотал персональную  пенсию,  и  мне  ее  дадут,
потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция - только  одна  капля  в
море! Я построил мост через Волгу.
     И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым хохлом на голове
он был похож на старую, замученную птицу.
     Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновенье  погасла,  -  кончился
акт! - и этот призрак прошлого века исчез так же внезапно, как и появился.
     Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что  он
продолжался очень долго, как это бывает во сне. Кораблев посмотрел на меня
и засмеялся, - должно быть, у меня был глупый вид.
     - Иван Павлыч!
     - Что, милый?
     - Это он?
     - Он.
     - Может ли это быть?
     - Может.
     - Тот самый?
     - Тот самый.
     - Что он рассказывал вам? Он знает Николая Антоныча? Он у них бывает?
     - Ну, нет, - сказал Кораблев. - Вот именно - нет.
     - Почему?
     - Потому что он ненавидит Николая Антоныча.
     - За что?
     - За разные штуки.
     - Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эти доверенность  на  имя
фон Вышимирского, - помните, вы мне о ней говорили?
     - А-а! Вот в этом все и дело! - сказал Кораблев. -  Доверенность!  Он
затрясся, когда я спросил у него об этой доверенности.
     - Иван Павлыч, прошу вас,  расскажите  вы  мне  все  это  толком!  Вы
думаете, это было хорошо, что вы в последнюю минуту  сказали,  что  придет
Вышимирский? Я только растерялся и, наверное, показался ему идиотом.
     - Напротив, ты ему очень понравился, - серьезно сказал Кораблев. -  У
него взрослая дочь, и на всех молодых  людей  он  смотрит  с  одной  точки
зрения: годен в женихи или не годен? Ты, безусловно, годен: молод, недурен
собой, летчик.
     - Иван Павлыч, - сказал я с упреком, - я вас не узнаю, честное слово.
Вы очень переменились, просто очень! Зная, как все это для меня важно,  вы
надо мной смеетесь.
     - Ну, ладно, Саня, не сердись, все расскажу, - сказал Кораблев.  -  А
пока давай-ка отсюда удирать, а то, как словит нас  сейчас  Гриша  да  как
засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре...
     Но удрать не удалось. Лампочка еще раз мигнула, и в уборную  поспешно
вошел Гриша. Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо
больше похож на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего  со  смелым,
благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем  не  узнали  его,  и,  к
сожалению, последние слова: "Да как засадит смотреть  пьесу  в  Московском
драматическом  театре",  без  сомнения,  донеслись  до  него.  Но   Гриша,
очевидно, не нашел в этих словах ничего обидного, а даже, наоборот,  понял
их как наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть  пьесу  и
его самого в роли доктора.
     - В чем дело, я вас сейчас же устрою! - сказал он.
     По дороге - он вел нас какими-то внутренними артистическими ходами  -
я спросил, почему у него такой странный для доктора грим.  Но  он  ответил
важно:
     - Это так задумано.
     И я не нашелся, что ему возразить.
     Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гришином дарований.  Но
мне он искренне нравился, я находил в нем талант. В этой пьесе у него была
очень маленькая роль, и, по-моему, он  провел  ее  превосходно.  Выйдя  от
больного, он задумался и довольно долго  стоял  на  авансцене,  "играя  на
нервах" и заставляя зрителя гадать, что же он сейчас скажет. Жаль, что  по
роли ему пришлось произнести совсем не то, что можно было ожидать, судя по
всей его фигуре и смелому выражению лица. Он великолепно соображал что-то,
выписывая рецепт, а принимая деньги, сделал неловкое движение  рукой,  как
настоящий доктор. Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще  он
прекрасно провел роль, и я серьезно сказал Ивану Павлычу,  что,  по-моему,
из него выйдет хороший актер.
     Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге  на  стул,  что  тоже
вышло вполне естественно, мы с  Иваном  Павлычем  больше  не  смотрели  на
сцену.
     Мне все время хотелось поговорить о Вышимирском, но в ложе  зашикали,
чуть только я раскрыл рот, и я успел только спросить:
     - Как вы нашли его?
     И Иван Павлыч успел ответить:
     - Очень просто: его сын учится в нашей школе.



                               Глава шестая
                            ОПЯТЬ МНОГО НОВОГО


     Я никогда ничего не понимал в векселях - самого этого  слова  уже  не
было, когда я  начал  учиться.  Что  такое  "заемное  письмо"?  Что  такое
"передаточная надпись"? Что такое "полис"? Не  полюс,  это  все  знают,  а
именно "полис"? Что такое "дисконт"? Не дискант, а "дисконт".
     Когда эти слова попадались мне в книгах, я почему-то всегда вспоминал
энское "присутствие" - железные скамейки в  полутемном  высоком  коридоре,
невидимого чиновника за барьером, которому униженно  кланялась  мать.  Это
была прежняя, давно забытая жизнь, и она вновь постепенно  оживала  передо
мной, когда Вышимирский рассказывал мне историю своего несчастья.
     Мы сидели в маленькой комнате с подвальным окном, в котором все время
была видна метла и ноги: наверно, стоял дворник. В этой комнате  все  было
старое - стулья с перевязанными ножками,  обеденный  стол,  на  который  я
поставил локоть и сейчас же  снял,  потому  что  крайняя  доска  только  и
мечтала обвалиться. Везде была грязная обивочная материя - на окне  вместо
занавески, на диване  поверх  рваной  обивки,  и  этой  же  материей  было
прикрыто висевшее на стене платье. Новыми в комнате были  только  какие-то
дощечки, катушки, мотки проволоки, с которыми  возился  в  углу  за  своим
столом сын Вышимирского, мальчик лет двенадцати, круглолицый и  загорелый.
И сам этот мальчик был совершенно новый и бесконечно далек от  того  мира,
который я смутно вспоминал  теперь,  слушая  рассказ  Вышимирского  с  его
дисконтами и векселями.
     Это был длинный  путаный  рассказ  с  бесконечными  отступлениями,  в
которых было много вздора. Решительно все, что он делал  в  жизни,  старик
ставил себе в заслугу, потому что "все это  для  народа,  для  народа".  В
особенности он напирал на свою службу в качестве секретаря  у  митрополита
Исидора, - он объявил, что прекрасно знает жизнь духовного сословия и даже
специально изучил ее в надежде, что это "пригодится  народу".  Разоблачить
этого митрополита он был готов в любую минуту.
     Почему-то он ставил себе в заслугу и другую свою службу - у какого-то
адмирала Хекерта. У этого адмирала был "умалишенный  сын",  и  Вышимирский
возил  его  по  ресторанам,  чтобы  никто  не  мог  догадаться,   что   он
умалишенный, потому что "они скрывали это от всех"...
     Но вот он заговорил о Николае Антоныче,  и  я  развесил  уши.  Я  был
убежден, что Николай Антоныч всегда был педагогом. Типичный педагог!  Ведь
он и дома всегда поучал, объяснял, приводил примеры.
     - Ничего подобного, - злобно сморщившись, возразил Вышимирский. - Это
на худой конец, когда ничего не осталось. У него были дела.  Он  играл  на
бирже, и у него были дела. Богатый человек, который играл на бирже  и  вел
дела.
     Это была первая новость. За ней последовала вторая. Я спросил,  какая
же связь между экспедицией капитана Татаринова и биржевыми делами?  Почему
Николай Антоныч взялся за нее? Это было выгодно, что ли?
     - Он взялся бы за нее с еще большей охотой, если бы  экспедиция  была
на тот свет, - сказал Вышимирский. - Он на это надеялся,  очень  надеялся.
Так и вышло!
     - Не понимаю.
     - Он был влюблен в его жену. Об  этом  тогда  много  говорили.  Много
говорили,  очень.  Это  были  большие  разговоры.  Но  капитан  ничего  не
подозревал. Он был прекрасный человек, но простой. И служака, служака!
     Я был поражен.
     - В Марью Васильевну? Еще в те годы?
     - Да, да, да, - нетерпеливо повторил Вышимирский. - Тут  были  личные
причины. Вы понимаете - личные. Личность, личность, личные. Он  был  готов
отдать все свое состояние, чтобы отправить этого капитана на тот  свет.  И
отправил.
     Но любовь - любовью, а дело - делом. Николай Антоныч не отдал  своего
состояния, напротив - он его удвоил. Он принял,  например,  гнилую  одежду
для экспедиции,  получив  от  поставщика  взятку.  Он  принял  бракованный
шоколад, пропахший керосином, тоже за взятку.
     -  Вредительство,  вредительство,  -  сказал  Вышимирский.  -   План!
Вредительский план!
     Впрочем, сам Вышимирский прежде был, очевидно, другого мнения об этом
плане, потому что он принял в нем участие и был послан Николаем  Антонычем
в Архангельск, чтобы встретить там экспедицию и дополнить ее снаряжение.
     Вот тут-то и появилась на свет доверенность, которую Николай  Антоныч
показывал  Кораблеву.  Вместе  с  этой  доверенностью  Вышимирскому   были
переведены деньги - векселя и деньги...
     И, сердито сопя носом, старик вынул из комода несколько  векселей.  В
общем, вексель - это была расписка  в  получении  денег  с  обязательством
вернуть их в указанный срок. Но эта расписка писалась  на  государственной
бумаге,  очень  плотной,  с  водяными  знаками,  и   имела   роскошный   и
убедительный вид. Вышимирский объяснил мне, что эти векселя ходили  вместо
денег. Но это были не совсем деньги, потому что "векселедатель" вдруг  мог
объявить, что у него нет денег.
     Тут были возможны разные жульнические комбинации, и в  одной  из  них
Вышимирский обвинял Николая Антоныча.
     Он обвинял его в том, что векселя, которые Николай Антоныч перевел на
его имя вместе с доверенностью, были "безнадежные", то  есть  что  Николай
Антоныч заранее знал, что "векселедатели" уже разорились и ничего  платить
не станут. А Вышимирский этого не знал и принял векселя как деньги, -  тем
более, что "векселедатели" были разные купцы и  другие  почтенные  по  тем
временам люди. Он узнал об этом, лишь, когда шхуна ушла, оставив долгов на
сорок восемь тысяч. В уплату этих долгов никто,  разумеется,  не  принимал
"безнадежных" векселей.
     И вот Вышимирский должен был заплатить эти долги из своего кармана. А
потом он должен был заплатить их еще раз, потому что Николай Антоныч подал
на него в суд, и  суд  постановил  взыскать  с  Вышимирского  все  деньги,
которые были переведены на его имя в Архангельск.
     Конечно,  я  очень  кратко  рассказываю  здесь  эту  историю.  Старик
рассказывал ее два часа и все вставал и садился.
     - Я дошел до Сената, - наконец грозно сказал он. - Но мне отказали.
     Ему отказали - и это был конец, потому что имущество его было продано
с молотка. Дом - у него был дом - тоже продан,  и  он  переехал  в  другую
квартиру, поменьше. Жена у него  умерла  от  горя,  и  на  руках  остались
малолетние дети. Потом началась революция, и от второй квартиры, поменьше,
осталась одна комната, в которой ему теперь приходится жить. Конечно, "это
- временное", потому что "правительство вскоре оценит его заслуги, которые
у него есть перед народом", но пока ему приходится жить здесь,  а  у  него
взрослая дочь, которая владеет двумя языками и из-за этой комнаты не может
выйти замуж: мужу некуда въехать. Вот дадут персональную пенсию,  и  тогда
он переедет.
     - Куда-нибудь, хоть в дом  инвалидов,  -  сказал  он,  горько  махнув
рукой.
     Очевидно, этой взрослой  дочери  очень  хотелось  замуж,  и  она  его
выживала.
     - Николай Иваныч, - сказал я ему. - Можно мне задать один вопрос:  вы
говорите, что он прислал вам эту  доверенность  в  Архангельск.  Каким  же
образом она снова к нему попала?
     Вышимирский встал. У него раздулись ноздри, и седой хохол  на  голове
затрясся от негодования.
     - Я бросил эту доверенность ему в лицо, - сказал он. - Он побежал  за
водой, но я не стал ее пить. Я ушел, и со мной был обморок  на  улице.  Да
что говорить!
     И он снова горько махнул рукой.
     Я слушал его с тяжелым чувством. В этом рассказе было что-то грязное,
такое же, как и все вокруг, так что мне все время  хотелось  вымыть  руки.
Мне казалось, что наш разговор будет новым доказательством  моей  правоты,
таким же новым  и  удивительным,  каким  было  внезапное  появление  этого
человека.  Так  и  вышло.  Но  мне  было  неприятно,  что  на  этих  новых
доказательствах лежал какой-то грязный отпечаток.
     Потом он снова заговорил о пенсии, что ему  "непременно  должны  дать
персональную пенсию, потому что у него сорок пять лет трудового стажа".  К
нему уже приходил один молодой человек и взял бумаги и, между прочим, тоже
интересовался Николаем Антонычем, а потом не пришел.
     - Обещал хлопотать хлопотать, - сказал  Вышимирский,  -  а  потом  не
пришел.
     - Николаем Антонычем?
     - Да, да, да! Интересовался, как же!
     - Кто же это?
     Вышимирский развел руками.
     - Был несколько раз, - сказал он. - У меня взрослая дочь,  знаете,  и
они тут пили чай и разговаривали. Знакомство, знакомство!
     Слабая тень улыбки  пробежала  по  его  лицу:  должно  быть,  с  этим
знакомством были связаны какие-то надежды.
     - Да, любопытно, - сказал я. - И взял бумаги?
     - Да. Для пенсии, для пенсии. Чтобы хлопотать.
     - И спрашивал о Николае Антоновиче?
     - Да, да. И даже - не  знаю  ли  я  еще  кого-нибудь...  Может  быть,
известно еще кому-нибудь, что он проделывал... эта птица! Я послал  его  к
одному.
     - Интересно. Что же это за молодой человек?
     - Такой представительный, - сказал Вышимирский. -  Обещал  хлопотать.
Он сказал, что все это нужно для пенсии, именно персональной, именно!
     Я спросил, как его фамилия, но старик не мог вспомнить.
     - Как-то на "ша", - сказал он.
     Потом пришла взрослая дочь, которую действительно нужно  было  срочно
выдать замуж. Но это была нелегкая задача, и вовсе не  потому,  что  "мужу
некуда въехать". Дело в том, что у дочери был огромный нос, и она  шмыгала
им с необыкновенно хищным видом. Не знаю, был ли это хронический  насморк,
или дурной характер заставлял ее поминутно делать такое движение, но когда
я увидел, как она угрожающе шмыгнула на отца, мне сразу стало ясно, почему
старику так хочется переех