ыстро принесла ее - точно вышла за дверь  и
вынула карточку из кармана.  Ну  что  ж!  Подходяще,  как  говорит  судья.
Недаром Саня тоже собирается в Академию художеств!
     Нужно отдать Петьке справедливость -  он  не  старался  сделать  Саню
лучше, чем она была на самом деле. Но он был  склонен  подчеркивать  в  ее
лице монгольские черты: узковатый разрез глаз,  широкие  скулы  и  взгляд,
какой-то восточный, татарский. Быть может, поэтому на  некоторых  полотнах
она была так необыкновенно похожа на мать.
     Некоторые Сани были нарисованы хуже, чем Хейфец, но Саня  у  плиты  -
снова здорово. Особенно плита: все так и кипело в горшках, белые маленькие
катышки катились, кипели.
     - Ну, брат, ничего не поделаешь!
     - А что?
     - Талант!
     Петька вздохнул.
     - Ну что художник! - сказал он. - Я  тебе  скажу  откровенно,  что  я
рисовать даже не люблю. Раньше любил, а теперь совершенно нет.
     - Балда, да ведь это же редчайшая вещь!
     - Да почему редчайшая? - с досадой возразил Петька. - Ты  вот  хочешь
быть летчиком. Тебе это интересно. А мне рисовать - неинтересно.
     - Тише, разбудишь.
     - Да, разбудишь его, - сердито глядя на рабфаковца, сказал Петька.
     - Ты с ним советовался?
     - Он говорит, что я - больной.
     Я засмеялся.
     - А ведь были же такие случаи, - сказал Петька.  -  Например,  Чехов.
Доктор - и писатель.
     - Были. Я бы на твоем месте знаешь что сделал?
     - Ну?
     - Пошел бы в летчики и полетал лет двадцать. А потом стал рисовать.
     - Разучишься, забудешь!
     Я просидел у Пети до позднего вечера, и Хейфец так и не проснулся. Мы
пробовали разбудить его, но он только засмеялся во  сне,  как  ребенок,  и
перевернулся на другой бок.



                             Глава двадцатая
                           ВСЕ МОГЛО БЫТЬ ИНАЧЕ


     Прошли те далекие времена,  когда,  возвращаясь  после  десяти  часов
домой, мы должны были с бьющимся сердцем обходить грозного Яфета,  который
в огромной шубе сидел на табурете перед входной дверью и  спал  -  хорошо,
если спал. Теперь я был выпускной, и мы могли возвращаться когда угодно.
     Впрочем, было еще не  так  поздно  -  около  двенадцати.  Ребята  еще
болтали. Валя что-то писал, сидя на кровати с поджатыми ногами.
     - Саня, тебя просил зайти Иван Павлыч, - сказал он. - Если ты придешь
до двенадцати. Сейчас который?
     - Половина.
     - Вали!
     Я накинул пальто и побежал к Кораблеву.
     Это был необыкновенный и навсегда запомнившийся мне разговор, -  и  я
должен передать его совершенно спокойно. Я не должен волноваться, особенно
теперь, когда, прошло так много лет. Разумеется, все могло быть иначе. Все
могло быть иначе, если бы я понял, какое значение имело для нее каждое мое
слово,  если  бы  я  мог  предположить,  что   произойдет   после   нашего
разговора...  Но  этих  "если  бы"  -  без  конца,  а  мне  не  в  чем  ни
оправдываться, ни виниться. Итак, вот этот разговор.
     Когда я пришел  к  Кораблеву,  у  него  была  Марья  Васильевна.  Она
просидела у него весь вечер. Но она пришла не к нему, а ко мне, именно  ко
мне, и с первых же слов сказала мне об этом.
     Она сидела выпрямившись, с  неподвижным  лицом  и  иногда  поправляла
узкой рукой прическу. На столе стояло вино и печенье, и Кораблев наливал и
наливал себе, а она только раз пригубила и так и не допила свою рюмку. Все
время она курила, и везде был  пепел  -  и  у  нее  на  коленях.  Знакомая
коралловая нитка была на ней, и несколько раз она слабо оттянула ее -  как
будто нитка ее душила. Вот и все.
     - Штурман пишет, что не рискует посылать это письмо почтой, - сказала
она. - А между тем оба письма оказались в одной почтовой сумке. Как ты это
объясняешь?
     Я отвечал, что не знаю и что об этом нужно спросить штурмана, если он
еще жив.
     Марья Васильевна покачала головой.
     - Если бы он был жив!
     - Может, его родные знают. Потом, Марья  Васильевна,  -  сказал  я  с
неожиданным вдохновением, - ведь штурмана подобрала экспедиция  лейтенанта
Седова. Вот кто знает. Он им все рассказал, я в этом уверен.
     - Да, может быть, - отвечала Марья Васильевна.
     - Потом  этот  пакет  для  Гидрографического  управления.  Ведь  если
штурман отправил  письма  почтой,  наверно,  он  и  пакет  той  же  почтой
отправил. Нужно узнать.
     Марья Васильевна снова сказала:
     - Да.
     Я замолчал. Я один говорил, Кораблев еще не проронил ни слова.  Я  не
могу объяснить, с каким выражением он смотрел на Марью  Васильевну.  Вдруг
он вставал из-за стола и начинал расхаживать по комнате,  сложив  руки  на
груди и приподнимаясь на цыпочках. Он был очень странный в  этот  вечер  -
какой-то летящий, точно на крыльях. Так и казалось,  что  усы  его  сейчас
распушатся под ветром. Мне это не нравилось. Впрочем, я  понимал  его:  он
радовался, что Николай Антоныч  оказался  таким  негодяем,  гордился,  что
предсказал это, немного боялся Марьи Васильевны и страдал, потому что  она
страдала. Но больше всего он радовался, и это было мне почему-то противно.
     - Что же ты делал в Энске? - вдруг спросила меня Марья Васильевна.  -
У тебя там родные?
     Я отвечал, что - да, родные. Сестра.
     - Я очень люблю  Энск,  -  заметила  Марья  Васильевна,  обращаясь  к
Кораблеву. - Там чудесно. Какие сады! Я потом уже не бывала в  садах,  как
уехала из Энска.
     И она вдруг заговорила об Энске. Она зачем-то рассказала, что  у  нее
там живут три тетки, которые не верят в бога и очень гордятся этим, и  что
одна из них окончила философский факультет в Гейдельберге. Прежде  она  не
говорила так много. Она сидела бледная, прекрасная, с блестящими глазами и
курила, курила.
     - Катя говорила, что ты вспомнил еще какие-то фразы из этого  письма,
- сказала она, вдруг забыв о тетках, об Энске. - Но я никак  не  могла  от
нее добиться, что это за фразы.
     - Да, вспомнил.
     Я ждал, что она сейчас  попросит  меня  сказать  эти  фразы,  но  она
молчала, как будто ей страшно было услышать их от меня.
     - Ну, Саня, - бодрым фальшивым голосом произнес Кораблев.
     Я сказал:
     - Там кончалось: "Привет от твоего..." Верно?
     Марья Васильевна кивнула.
     - А дальше было так: "...от твоего Монготимо Ястребиный Коготь..."
     - Монготимо? - с изумлением переспросил Кораблев.
     - Да, Монготимо, - повторил я твердо.
     - "Монтигомо Ястребиный Коготь", -  сказала  Марья  Васильевна,  и  в
первый раз голос у нее немного дрогнул. - Я его когда-то так называла.
     Может  быть,  теперь  это  кажется  немного  смешным,  что   капитана
Татаринова  она  называла  "Монтигомо  Ястребиный  Коготь".  Особенно  мне
смешно, потому что я теперь знаю о нем больше, чем  кто-нибудь  другой  на
земном шаре. Но тогда это ничуть не было смешно - этот все время спокойный
и вдруг задрожавший голос.
     Между прочим, оказалось, что это имя совсем не из Густава Эмара,  как
думали мы с Катей, а из Чехова. У Чехова есть  такой  рассказ,  в  котором
какой-то рыжий  мальчик  все  время  называет  себя  Монтигомо  Ястребиный
Коготь.
     - Хорошо, Монтигомо, - сказал я. - А мне помнится - Монготимо... "как
ты когда-то меня называла. Как это было давно, боже  мой!  Впрочем,  я  не
жалуюсь. Мы увидимся, и все  будет  хорошо.  Но  одна  мысль,  одна  мысль
терзает меня". "Одна мысль" - два раза, это не я повторил, а так и было  в
письме - два раза.
     Марья Васильевна снова кивнула.
     - "Горько сознавать, - продолжал я с выражением, - что все могло быть
иначе. Неудачи преследовали нас, и первая неудача  -  ошибка,  за  которую
приходится расплачиваться  ежечасно,  ежеминутно,  -  та,  что  снаряжение
экспедиции я поручил Николаю".
     Может быть, я напрасно сделал ударение на последнем слове, потому что
Марья Васильевна, которая была очень бледна, побледнела еще больше. Уже не
бледная, а какая-то белая, она сидела перед нами  и  все  курила,  курила.
Потом она сказала совсем странные слова - и вот тут я впервые подумал, что
она немного сумасшедшая. Но я не придал этому  значения,  потому  что  мне
казалось, что и Кораблев был в этот вечер какой-то сумасшедший. Уж  он-то,
он-то должен был понять, что  с  ней  происходит!  Но  он  совсем  потерял
голову. Наверное, ему уже мерещилось, что Марья Васильевна  завтра  выйдет
за него замуж.
     - После этого заседания  Николай  Антоныч  заболел,  -  сказала  она,
обращаясь к Кораблеву. - Я предложила позвать доктора -  не  хочет.  Я  не
говорила с ним об этих письмах.  Тем  более,  он  такой  расстроенный.  Не
правда ли, пока не стоит?
     Она была подавлена, поражена, но я все еще ничего не понимал.
     - Ах, вот как, не стоит! - возразил я. - Очень хорошо.  Тогда  я  сам
это сделаю. Я пошлю ему копию. Пусть почитает.
     - Саня! - как будто очнувшись, закричал Кораблев.
     - Нет, Иван Павлыч, я скажу, - продолжал я. - Потому что все это меня
возмущает. Факт, что экспедиция погибла из-за  него.  Это  -  исторический
факт. Его обвиняют в страшном преступлении. И я считаю, если на то  пошло,
что Марья Васильевна, как жена капитана Татаринова, должна сама предъявить
ему это обвинение.
     Она была не жена, а вдова капитана Татаринова. Она была жена  Николая
Антоныча и, стало быть, должна была предъявить это обвинение своему  мужу.
Но и это до меня не дошло.
     - Саня! - снова заорал Кораблев.
     Но я уже замолчал. Больше мне не о чем было  говорить.  Разговор  наш
еще продолжался, но говорить было больше не о чем. Я  только  сказал,  что
земля, о которой говорится в письме, это Северная Земля и что, стало быть,
Северную Землю открыл капитан Татаринов. Но  странно  прозвучали  все  эти
географические слова "Долгота, широта" здесь, в этой комнате, в этот  час.
Кораблев все метался по комнате, Марья Васильевна все курила, и уже  целая
гора окурков, розовых от ее накрашенных губ,  лежала  в  пепельнице  перед
нею.  Она  была  неподвижна,  спокойна,  только  иногда  слабо  потягивала
коралловую нитку на шее; точно эта широкая нитка  ее  душила.  Как  далека
была от нее Северная Земля, лежащая между какими-то меридианами!
     Вот  и  все.  Прощаясь,  я  пробормотал  еще  что-то,  но   Кораблев,
нахмурясь, пошел прямо на меня, так что я  как-то  незаметно  оказался  за
дверью.



                          Глава двадцать первая
                             МАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА


     Больше  всего  меня  удивило,  что  Марья  Васильевна  ни  словом  не
обмолвилась о Кате. Мы с Катей  провели  в  Энске  девять  дней.  А  Марья
Васильевна не сказала об этом ни слова.
     Это было подозрительное молчание, и я думал  о  нем  ночью,  пока  не
заснул, потом утром на физике, обществоведении и особенно на литературе.
     Пожалуй, на литературе мне следовало думать  о  других  вещах,  более
близких к Гоголю и его бессмертной поэме "Мертвые души", которую мы  тогда
проходили. Мне следовало быть начеку,  потому  что  Лихо,  особенно  после
педсовета, из шкуры лез, только бы доказать всей  школе,  что  если  я  не
идеалист, так уж во всяком случае, знаю не  больше,  чем  на  "чрезвычайно
слабо".
     Но я почему-то не ждал, что он меня вызовет, и даже вздрогнул,  когда
он громко назвал мою фамилию.
     -  Мы  слышали,  как  некоторые  ораторы  позволяют  себе  оскорблять
заслуженных людей, - сказал он. - Посмотрим же, имеют ли они на это право.
     И он спросил, читал ли я "Шинель" Гоголя,  как  будто  таким  образом
можно было решить этот вопрос.
     Здесь еще не было ничего особенного, хотя  "Шинель"  мы  проходили  в
первой ступени, и это было  хамство  -  спрашивать  "Шинель",  когда  были
заданы "Мертвые души". Но я спокойно ответил ему:
     - Читал.
     - Так-с. А в каком смысле следует понимать  слова  Достоевского:  "Мы
все вышли из гоголевской "Шинели"?
     Я объяснил, что хотя это сказал Достоевский,  но  на  самом  деле  из
"Шинели" ничего не вышло, а в литературе  и  в  обществе  появилась  потом
совсем другая нота. "Шинель"  -  это  примиренье  с  действительностью,  а
литература - например, Лев Толстой - была борьбой с действительностью.
     - Ты споришь с Достоевским? - презрительно усмехаясь, спросил Лихо.
     Я отвечал, что - да спорю и что спорить с Достоевским -  это  еще  не
идеализм.
     В классе засмеялись, и  Лихо  побагровел.  Кажется,  он  сразу  хотел
поставить мне "неуд", у него даже руки тряслись, но это было  неудобно,  и
для приличия он задал мне еще один вопрос:
     - Скажи, кого из героев Гоголя следует считать типом небокоптителя?
     Я отвечал, что у Гоголя все герои - небокоптители, кроме типа  Тараса
Бульбы, который все-таки кое-что  сделал  согласно  своим  идеям.  Но  что
Гоголя нельзя за это винить, потому что тогда была такая жизнь.
     Лихо вытер пот и поставил мне "неуд".
     - Иван Витальевич, я буду требовать, чтобы меня спросили  в  Академии
наук, - сказал я садясь. - Мы с вами расходимся во взглядах на литературу.
     Он что-то заквакал, но в это время раздался звонок.
     Ребята считали, что в данном случае я был совершенно прав и что  Лихо
не имел права ставить мне "неуд" за то, что я не согласен  с  Достоевским,
или за то, что я считаю  всех  гоголевских  героев  небокоптителями.  Валя
заметил, что у Гоголя  есть  еще  какой-то  положительный  тип  -  помещик
Костанжогло из второй части "Мертвых  душ",  которую  Гоголь  сжег,  но  я
возразил, что раз сам Гоголь ее сжег, стало быть, не  о  чем  и  говорить.
Кроме того, помещик не может быть положительным  типом.  В  эту  минуту  я
увидел Петьку.
     Это было неожиданно - Петька у нас в школе, на большой перемене!
     - Петя, ты что?
     - У меня тут дела, - возразил Петька и засмеялся.
     - Какие дела?
     - Разные. Вот хочу с тобой поговорить.
     - О чем?
     - Насчет Репина. Ты вчера говорил ерунду. Репин не мог не рисовать, и
если бы ты ему предложил пойти в летную школу, он  бы  знаешь,  куда  тебя
послал?
     Я смотрел на него во все глаза.
     - Вот ты, оказывается, какой!
     - А что?
     - Правда, больной.
     Петька нахмурился.
     - Нет, - сказал он с досадой. - Я тебя серьезно спрашиваю.
     - Я тебя тоже серьезно спрашиваю, почему ты не в школе?
     - Я сегодня мотаю, - быстро сказал Петька. - Мне нужно это  обдумать,
а в школе я не могу думать. Мешают.
     Перемена кончилась, но он сказал, что подождет меня в красном уголке,
- у нас в этот день было четыре урока.
     И он действительно не  ушел.  Он  закинул  голову  на  спинку  стула,
положил руки в карманы и закрыл глаза.
     - Вот ты говоришь - летчик, - сказал он, когда, вернувшись через час,
я нашел его в той же позе, на том же месте. - А может  быть,  у  тебя  нет
никаких данных для летчика? Ты помнишь хоть один свой поступок в жизни, по
которому можно было бы судить, что из тебя выйдет летчик?
     Я вспомнил свое мгновенное твердое решение ехать в Энск за Катей.
     - Есть.
     - Например?
     - Так я тебе и стану рассказывать!
     - Допустим. А все-таки ты выбрал это логически, а не инстинктивно?
     - Ясно - логически.
     - Умом, а не сердцем? - сказал Петька и немного покраснел.
     - Нет, сердцем.
     - Врешь. Вот, например, другие ребята, которые идут  в  летчики,  они
строят модели, планеры.
     - Ну и что же. Зато я теорию знаю.
     Я мог бы ему возразить, что каждый год пытаюсь организовать  в  нашей
школе кружок планеристов. Но эти кружки  разваливались,  потому  что  наши
ребята интересовались исключительно театром.  Кроме  меня  и  Вальки,  все
хотели стать актерами. И, между  прочим,  многие  стали,  например,  Гриша
Фабер.
     - А я считаю, - помолчав, сказал Петька, -  что  нужно  знаешь  какую
профессию выбирать? В которой ты чувствуешь,  что  способен  проявить  все
силы души. Я это читал, но это совершенно верно. Я вот не уверен, что  как
художник проявлю все силы души. А ты, значит, уверен?
     - Уверен.
     - Ну что ж, твое счастье.
     Пора было обедать, но это был довольно интересный разговор, и я решил
проводить Петьку до дому.
     - Знаешь, а, по-моему, ты тоже не можешь не  рисовать,  -  сказал  я,
когда, выйдя из школы, мы остановились на углу Воротниковского переулка. -
Вот попробуй год или два - и соскучишься, потянет. И вообще, по-моему, это
даже хорошо, что ты думаешь, что из тебя ничего не выйдет.
     - Почему?
     - Потому что это - "сомнения".
     - Как "сомнения"?
     -  Очень  просто.  У  настоящих  художников  непременно  должны  быть
сомнения. То  они  тем  недовольны,  те  этим.  И  очень  хорошо,  что  ты
сомневаешься, - сказал я с жаром. - Нет, Петька, это ясно: ты должен  идти
в Академию художеств.
     Он вздохнул и покачал головой. Но, кажется, моя мысль  о  "сомнениях"
понравилась ему.
     Так  мы  шли  по  Воротниковскому  и   разговаривали   и,   помнится,
остановились у  афишной  будки,  и  я,  слушая  Петьку,  машинально  читал
названия спектаклей, когда какая-то  девушка  вдруг  вышла  из-за  угла  и
быстро перебежала дорогу.
     Она была без шапки и в платье с короткими рукавами - в  такой  мороз!
Может быть, поэтому я не сразу узнал ее.
     - Катя!
     Она оглянулась и не остановилась, только махнула рукой. Я догнал ее.
     - Катя, почему ты без пальто? Что случилось?
     Она хотела заговорить, но у нее застучали зубы,  и  она  должна  была
крепко сжать их, чтобы пересилить себя, и уже потом заговорила:
     - Саня, я бегу к доктору. Маме очень плохо.
     - Что с ней?
     - Не знаю. Мне кажется, она отравилась...
     Бывают такие минуты, когда жизнь вдруг переходит на другую скорость -
все начинает лететь, лететь и меняется быстрее, чем успеешь заметить.
     С той минуты, как я услышал: "Мне кажется,  она  отравилась",  -  все
стало меняться быстрее, чем это можно было заметить, и эти слова время  от
времени страшно повторялись где-то в глубине души.
     Вместе с  Петькой,  который  ничего  не  понимал,  но  ни  о  чем  не
спрашивал, мы побежали к доктору на Пименовский, потом к другому  доктору,
который жил над бывшим кино Ханжонкова, и все трое вломились в его  тихую,
прибранную квартиру с мебелью в чехлах и с  неприятной  старухой,  тоже  в
каком-то синем чехле.
     Неодобрительно качая головой, она выслушала нас и ушла. По дороге она
прихватила что-то со стола - на всякий случай, чтобы мы не стащили.
     Через несколько минут вышел доктор  -  низенький,  румяный,  с  седым
ежиком и сигарой в зубах.
     - Ну-с, молодые люди?
     Пока он одевался, мы стояли в  передней  и  боялись  пошевелиться,  а
старуха в чехле тоже стояла и все время смотрела на нас, хотя из  передней
унести было нечего. Потом она  притащила  тряпку  и  стала  вытирать  наши
следы, хотя никаких следов не было,  только  от  Петькиных  калош  натекла
небольшая лужа. Потом Петька остался торопить  доктора,  который  все  еще
одевался - все еще одевался, хотя у Кати было такое лицо, что я  несколько
раз хотел заговорить с ней и не мог. Петька остался, а мы побежали вперед.
     На улице я без разговоров надел на  нее  мое  пальто.  У  нее  волосы
развалились, и она заколола их на ходу. Но одна коса опять  упала,  и  она
сердито засунула ее под пальто.
     Карета скорой помощи стояла у ворот, и мы  невольно  остановились  от
ужаса. По лестнице санитары несли носилки с Марьей Васильевной.
     Она лежала с открытым лицом, с таким же белым лицом, как  накануне  у
Кораблева, но теперь оно было точно вырезанное из кости.
     Я прижался к перилам и пропустил носилки,  а  Катя  жалобно  сказала:
"Мамочка", - и пошла рядом с носилками. Но  Марья  Васильевна  не  открыла
глаз, не шевельнулась. У нее был очень мертвый вид, и  я  понял,  что  она
непременно умрет.
     С убитым сердцем я стоял во дворе и смотрел, как носилки вкладывали в
карету, как старушка дрожащими руками закутывала  Марье  Васильевне  ноги,
как у всех шел пар изо рта - и у санитара, кото