же...
     --  Д'Артаньян,  д'Артаньян!  --   шутливо   погрозила  ему   пальчиком
очаровательная  Луиза. -- Разводя  подобные церемонии,  вы  изменяете  вашей
родине! Неужели существуют гасконцы, которые, будучи на вашем месте, не были
бы  счастливы   воспользоваться   столь   доброй  фортуной?!  Или   вы  лишь
притворяетесь гасконцем?
     -- Никоим образом, -- сказал д'Артаньян, чрезвычайно обрадованный таким
поворотом дела. --  Что ж, я  вынужден  капитулировать  перед лицом натиска,
который у меня нет желания отражать...
     --  Вот и  прекрасно, шевалье! -- просияла очаровательная хозяйка. -- Я
чувствую, мы станем добрыми друзьями...
     -- Со  своей стороны клянусь приложить  к этому все  усилия!  --  браво
заверил д'Артаньян.
     Увы,  совершенного  счастья  в  нашем  мире  доискаться  трудно.  Когда
д'Артаньян,  приятно   взволнованный  обретением   и  удобной  квартиры,   и
прелестной хозяйки,  приканчивал  бутылку  анжуйского, в гостиной  появилось
новое лицо, имевшее, к сожалению, все права  тут находиться, поскольку это и
был  законный  супруг  очаровательной  Луизы,  отставной  лейтенант  пехоты,
человек,  как легко догадаться, ker пятидесяти, невыносимо унылый  и желчный
на  вид  субъект, одетый  в  черное платье  на манер  судейских  чиновников.
Поначалу на его кислой физиономии все же появился некоторый намек  на улыбку
--  когда  он  узнал,  что  видит перед собой занявшего  лучшие  апартаменты
постояльца. Однако вскоре, перекинувшись с д'Артаньяном парой фраз, он вновь
впал в прежнее состояние обиженного на весь свет  брюзги.  Должно быть,  был
неплохим физиономистом и  умел рассмотреть содержимое  чужих кошельков через
сукно камзола -- и сразу понял, что платежеспособность д'Артаньяна находится
под большим сомнением. Гасконцу показалось даже, что  г-н  Бриквиль  (именно
такое имя  носил  супруг  красавицы Луизы) намерен  решительно опротестовать
заключенную  женой  сделку,  и  потому  наш  герой  принял  самый  гордый  и
независимый  вид,  как бы ненароком поглаживая эфес шпаги, всем своим  видом
показывая, что в случае попытки  претворить свои намерения в жизнь отставной
лейтенант  будет   вызван  на  дуэль  в  этой  самой  комнате  вопреки  всем
королевским эдиктам.
     Должно быть, г-н Бриквиль  был не только физиономистом, но и умел порою
читать чужие  мысли --  он по  размышлении  уныло согласился  с  происшедшим
вторжением  гасконца.  Правда, всем своим видом показывал, что кто-кто, а уж
он-то вовсе не собирается быть не то что  добрым другом д'Артаньяна, но хотя
бы  приятным собеседником.  Но поскольку  это,  во-первых, не сопровождалось
чересчур уж явными проявлениями враждебности,  подавшими бы повод для дуэли,
а  во- вторых,  д'Артаньяну было достаточно и общества хозяйки, он решил про
себя  быть  философом. То  есть стоически выдерживать скрытую неприязнь г-на
Бриквиля, обладавшего,  тем  не  менее, одним несомненнейшим достоинством, а
именно тем, что его шесть дней в неделю не бывало дома...
     Оказавшись, наконец, в своей комнате, д'Артаньян  растянулся на постели
и,  размышляя  над  событиями  этого  дня,  пришел  к выводу, что  пока  что
жаловаться на судьбу грешно. Он нежданно-негаданно стал обладателем отличной
квартиры, новой  шляпы  с пером и нового клинка.  Мало того, его  квартирная
хозяйка  оказалась  не   костлявой   мегерой   из   третьего   сословия,   а
очаровательной молодой особой дворянского происхождения, чьи улыбки и пылкие
взгляды, как подозревал  гасконец, таили  намек на то, о чем так вдохновенно
повествовал в своей  книге  синьор Боккаччио, -- а надо  сказать, что именно
эта книга  была  единственной, которую  д'Артаньян за свою  жизнь одолел  от
корки до корки и, мало того, прочитал трижды...
     Жизнь по-прежнему  была обращена к нему своей приятной стороной -- хотя
будущее было исполнено неизвестности.
     Именно  последнее  обстоятельство  очень быстро  заставило  д'Артаньяна
перейти  от  романтических мечтаний к действиям.  Хотя он лежал на том боку,
где  в  кармане  камзола  покоился  кошелек,  последний ничуть  не  создавал
неудобств,  не  давил  на  тело,  поскольку  был тощим,  словно  пресловутые
библейские  коровы  из  проповеди,  которую  он однажды  прослушал, будучи в
Беарне  (справедливости ради  следует уточнить, что в церкви он  оказался не
столько движимый религиозным рвением,  сколько застигнутый ливнем неподалеку
от нее).
     Какое-то  время  он  взвешивал  шансы,  выбирая  направление,  в   коем
следовало  отправиться, делая  первые  шаги на  поприще  карьеры.  Выбор ему
предстояло  сделать  из  двух домов  --  де  Тревиля,  капитана  королевских
мушкетеров,  и   де  Кавуа,  капитана   мушкетеров   кардинала.  Для   обоих
предоставлявшихся ему  шансов  существовали как плюсы, так и минусы,  но  по
размышлении д'Артаньян решил, что, поскольку г-н де Тревиль обитает на  этой
же улице, совсем неподалеку, с него и следует начинать...

     Глава седьмая

     Капитан королевских мушкетеров

     Пройдя во  двор через массивные  ворота,  обитые  длинными  гвоздями  с
квадратными шляпками -- архитектурная деталь, отнюдь  не  лишняя во времена,
когда на парижских улицах еще случались ожесточенные сражения  и пора их еще
не отошла, --  д'Артаньян оказался среди  толпы вооруженных людей. Далеко не
все из них носили мушкетерские плащи -- в ту эпоху ношение военной формы еще
не стало непременной  обязанностью,  да  и  самой формы, строго  говоря,  не
существовало.  За исключением буквально нескольких гвардейских  частей,  где
носили  форменные плащи, в большинстве прочих полков ограничивались тем, что
старались  попросту  придать  солдатской одежде  хоть какое-то  единообразие
(чаще всего стараясь,  чтобы  цвет  ее сочетался с цветом знамени полка  или
роты). Однако, судя по разговорам и по  самому их здесь присутствию, это все
были либо мушкетеры, либо  ожидавшие зачисления в роту -- не зря перья на их
шляпах при всем разнообразии нарядов были одинаковыми, белыми  и малиновыми,
цветов ливреи Королевского Дома.
     Толпа  напоминала  бушующее  море, где неспешно и грозно перекатываются
волны. Люди  расхаживали по двору  с уверенностью завсегдатаев,  то  затевая
ссоры,  то  занимаясь  шуточным  фехтованием.  Чтобы   пробиться  через  это
скопление и при  этом  с  равным  успехом  не  уронить  собственной  чести и
избежать вызова на дуэль, требовалось приложить недюжинную ловкость. А чтобы
самому  не  вызвать  того  или  другого,  нужно  было  запастись  величайшим
терпением.
     Для д'Артаньяна  стало нешуточным  испытанием  путешествие  сквозь  эту
толкотню, давку, гам и  суету.  Многие оглядывались  ему  вслед так,  что не
оставалось сомнений:  в  нем  опознали  провинциала, мало того,  хуже  того,
считают жалким и смешным. Вся уверенность д'Артаньяна сразу улетучилась -- и
пришлось напоминать себе, что кое с кем из скопища этих бесшабашных удальцов
он уже успел переведаться  самым тесным образом, оставшись,  строго  говоря,
победителем.
     В этот миг, как ни странно, он искренне радовался, что  не встретил  ни
Атоса,  ни Портоса. При  таковой  встрече он  ни  за  что  не удержался  бы,
непременно  затеял бы  ссору первым  --  и  уж, безусловно, не  достиг бы не
только приемной де Тревиля, но даже лестницы.
     И потому он  вопреки  своей гордыне смотрел в землю, чтобы ненароком не
увидеть знакомые лица... То ли благодаря этому вынужденному  смирению, то ли
тому, что Атоса с Портосом здесь и вправду не оказалось, д'Артаньян добрался
до приемной  хоть и  не скоро, но избежав всех подводных камней, и его шпага
осталась в ножнах...
     В  обширной  приемной,  разумеется, уже не дрались даже в шутку -- зато
собравшиеся там оживленнейшим образом, нимало не понижая голоса, сплетничали
как  о женщинах,  так  и о  дворе короля. Даже самую малость пообтесавшись в
пути  -- то есть  наслушавшись вещей,  о  которых  в  Беарне и не ведали, --
д'Артаньян  все  же  испытал  форменный  трепет,  поневоле  слушая  все  эти
разговоры.  Здесь с самым непринужденным  видом  перечислялись столь громкие
имена и обсуждались  столь сокровеннейшие подробности  как  любовных интриг,
так и политических заговоров, что голова кружилась, как от вина.
     Потом  стало  еще  хуже.  Собравшиеся  были настроены  по  отношению  к
кардиналу не просто недоброжелательно -- оставалось впечатление, что Ришелье
был личным врагом буквально всех здесь присутствующих. И политика кардинала,
заставлявшая трепетать всю Европу, и  его личная жизнь были  здесь предметом
для  подробнейших   пересудов   и  самых  беззастенчивых  сплетен.   Великий
государственный  деятель, jncn так высоко  чтил  г-н д'Артаньян-отец, служил
здесь  попросту  посмешищем.  Правда, со  временем  д'Артаньян, наслушавшись
вдоволь  этих пересудов, подметил  своим  острым  умом  одну  примечательную
особенность.  Если  г-н   д'Артаньян-отец  восхищался  кардиналом  вовсе  не
бездумно, а мог подробно аргументировать все поводы к уважению и перечислить
свершения кардинала, пошедшие только на пользу  Франции, то здешние пересуды
были  лишены как логики,  так и  аргументов.  Не  было ни  малейших  попыток
беспристрастно взвесить все, что сделано кардиналом для государства, ища как
слабые стороны,  так  и  сильные. Собравшимся  здесь  кардинал  попросту  не
нравился, вот и  все. Его ненавидели, если рассудить, как ненавидят строгого
учителя,   требующего  порядка  в  классе,   или   пристрастного  командира,
вздумавшего искоренить в своей роте беззастенчивую вольницу и ввести строгую
дисциплину. Д'Артаньян был  согласен с отцом  в том, что произвол и ничем не
сдерживаемые  буйные  выходки  дворянства были  опасны  для государства  еще
более,  нежели   разлад   в  налаженном  хозяйстве,   и  мог  бы,   как  ему
представлялось,  аргументирование  и  логично  поспорить   кое   с  кем   из
присутствующих. Беда только, что он успел уже понять -- собравшимся здесь не
нужны  ни  аргументы,  ни  логика. Кардинал Ришелье осмелился  посягнуть  на
повсеместную анархию -- и этого  для многих было достаточно...  Никто из них
понятия  не имел  ни  о рычагах управления государством, ни о финансах, ни о
большой европейской  политике,  но давно подмечено,  что критиковать  чьи-то
действия,  не  предлагая  взамен своих рецептов, --  дело слишком  легкое  и
увлекательное, чтобы  от него  отказался  хоть  один  напыщенный болван  или
светский горлопан...
     Д'Артаньян  понял,  что,  пожалуй,  напрасно  считал  себя  до сих  пор
человеком,  которого  нечем смутить.  Разговоры  здешние  были  таковы, что,
казалось,  сюда сию  минуту  должна ворваться королевская  стража,  засадить
половину присутствующих в Бастилию, а другую половину колесовать на Гревской
площади,  у  Трагуарского креста  или  у  церкви  святого Павла,  где обычно
расставались  с   жизнью   узники   Бастилии.  А  сам  д'Артаньян,  как  ему
представлялось,  неминуемо  разделил  бы их участь  как сообщник,  поскольку
молча слушал все эти речи...
     Однако шло  время, а  все  эти невероятно вольнодумные и оскорбительные
для  кардинала разговоры продолжались с прежним накалом, как будто никто  из
присутствующих  не  верил, что окажется  похороненным  на  кладбище  святого
Иакова, где, как известно, бесчестно погребали государственных преступников.
Понемногу  и  д'Артаньян  стал  успокаиваться,  понимая, что это,  вероятнее
всего, обычные, ежедневные сплетни, так и не наказанные Бастилией...
     -- Что вам угодно? -- высокомерно  обратился к нему некий раззолоченный
господин.  -- Я вижу,  вы  здесь человек  совершенно новый... Не назовете ли
ваше имя и цель прихода?
     Нервы  д'Артаньяна  настолько  были  расстроены   и  взбудоражены  всем
услышанным, что он  едва  не назвал этого вельможу почтительно "сударем", но
вовремя сообразил,  что  это не  более чем лакей г-на де  Тревиля,  пусть  и
сверкавший золотыми галунами.
     Изо всех сил  пытаясь  держаться независимо -- ибо  лакей  любой важной
особы все же не более чем  лакей, -- он ответил, с  неудовольствием отмечая,
что голос его дрожит:
     --  Я  --  д'Артаньян,   дворянин  из  Беарна...  земляк  господина  де
Труавиля...
     --  Кого?  --  с  неподражаемой  интонацией  осведомился  раззолоченный
павлин.
     -- Господина де Тревиля, -- торопливо поправился гасконец. -- Не будете
ли вы так добры, любезный, исходатайствовать  мне у вашего хозяина несколько
минут аудиенции?
     Он  несколько овладел  собой  --  и  его горящий  взгляд medbsql{qkemmn
напомнил обладателю раззолоченной ливреи, что слуга всегда слуга, а дворянин
со шпагой на боку всегда дворянин, и забвение этой немудреной истины чревато
порой нешуточными последствиями...  Уже чуть  более почтительным тоном лакей
спросил:
     -- У вас есть какие-нибудь  рекомендательные бумаги,  которые  я должен
буду передать господину де Тревилю?
     --  Нет, -- кратко ответил д'Артаньян, вздохнув про себя. Лакей  поднял
бровь, однако ответил вежливо:
     -- Я доложу.
     -- Мне бы не хотелось ждать долго...
     Лакей, обозрев его с ног до головы, сказал:
     -- Простите,  с  у д а  р  ь, но в данную минуту у господина де Тревиля
имеет  честь пребывать канцлер  Сегье, первый  чиновник короны. Так что ваша
милость наверняка не будет в претензии немного обождать...
     И, задрав  нос,  скрылся в  кабинете. Совершенно ясно было, что следует
изготовиться  к  долгому  ожиданию, -- и  д'Артаньян  покорился неизбежному,
напряг глаза, всматриваясь в  дальний  угол зала: показалось  вдруг, что там
мелькнула знакомая перевязь, расшитая золотом, правда, исключительно с одной
стороны...
     --  Господин де  Тревиль  ожидает господина д'Артаньяна,  -- послышался
вдруг зычный голос лакея.
     Наступила  тишина  --  как  обычно  в  то время, когда  дверь  кабинета
оставалась открытой, -- и молодой гасконец торопливо пересек приемную, спеша
войти к капитану мушкетеров.
     Оказавшись  в кабинете,  он  поклонился чуть  ли  не до  самой  земли и
произнес  довольно  витиеватое приветствие, но  де Тревиль, ответив довольно
сухим кивком, прервал его на полуслове:
     --  Соблаговолите подождать  минутку,  любезный  д'Артаньян,  я  должен
покончить с предыдущим делом...
     "Интересно,  почему же вы в этом  случае поторопились меня пригласить?"
-- подумал д'Артаньян то, что, конечно же, не осмелился бы произнести вслух.
     Вежливо  склонив голову,  он встал в стороне от стола,  краешком  глаза
наблюдая  за стоявшим  перед де Тревилем  канцлером королевства  --  высоким
худым  мужчиной, чья одежда намекала как  на  его  духовное, так и судейское
прошлое.
     -- Итак, вы не собираетесь прикладывать печать? -- вопросил де Тревиль,
потрясая какими-то бумагами.
     -- Не собираюсь, -- кратко ответил канцлер. -- Простите, не собираюсь.
     -- Позвольте освежить вашу память,  -- суровым тоном  начал де Тревиль.
-- Ее  величество королева соблаговолила данными грамотами оказать мне некую
милость. И ваша обязанность сводится лишь к тому, чтобы приложить печать...
     -- Именно этого я и не собираюсь делать, -- спокойно сказал канцлер. --
Господин де Тревиль, я далек от того, чтобы вмешиваться  в военные  дела, но
во всем, что касается государственного управления, извольте уж считать более
компетентным  меня. Милость, вам оказанная, вызовет  нешуточный  ропот среди
множества людей, чьи интересы эти  грамоты затрагивают,  и последствия могут
оказаться  самыми  непредсказуемыми.  Стоит  ли  ради  удовлетворения  ваших
прихотей вызывать смуту, которая...
     Де Тревиль перебил его самым неприязненным тоном:
     --  Интересно, вам придает смелости то,  что вы в  милости у кардинала,
или это упрямство присуще вам изначально?
     "Я бы непременно оскорбился,  -- подумал д'Артаньян. --  Такой тон даже
для гаскониа непозволителен, когда говоришь с канцлером королевства..."
     Канцлер Сегье невозмутимо ответил:
     --  Смелости,   дорогой  де  Тревиль,  мне   придает  многолетний  опыт
государственного чиновника,  привыкшего всегда просчитывать  последствия тех
или иных поступков, в особенности когда речь идет о милостях, выпрошенных из
сущего каприза...
     "А  он  не  трус,  хоть и  похож на  святошу,  -- одобрительно  подумал
д'Артаньян. -- Неплохой ответ".
     -- Позволю вам напомнить, что этот  "каприз" одобрен ее величеством, --
сурово сказал де Тревиль.
     -- Милейший капитан, -- проникновенно сказал  канцлер, --  королева еще
так молода и не особенно искушена в делах государства. Для того и существуют
опытные чиновники,  чтобы  думать  о последствиях... Если  вы  соблаговолите
несколько смягчить суть своих претензий...
     --  Смягчить? --  саркастически  усмехнулся  де  Тревиль.  --  Нет  уж,
предпочитаю  поступить  иначе.  Что   ж,  не  будем  возвращаться   к  этому
разговору...
     И он с треском разорвал грамоты, небрежно швырнув обрывки на стол перед
собой. Даже провинциалу вроде д'Артаньяна было ясно, что капитан мушкетеров,
пожалуй, несколько занесся, говоря таким образом с первым чиновником короны.
     -- Вот видите, дело разрешилось само собой... -- как ни в чем не бывало
произнес канцлер. -- Что ж, разрешите откланяться...
     Он повернулся  и  величаво  прошествовал  к  двери,  вызвав  молчаливое
одобрение д'Артаньяна,  признавшего в душе, что он, пожалуй, не смог  бы  на
месте канцлера сохранить столь гордую невозмутимость...
     Де Тревиль, сразу видно, кипел  от сдерживаемой ярости.  У  д'Артаньяна
возникли  подозрения,  что  всемогущий  капитан  мушкетеров  для того его  и
пригласил в кабинет,  чтобы провинциал  стал свидетелем того, как независимо
держится  де  Тревиль даже  в с  высшими  сановниками  королевства.  Однако,
обманувшись  в  своих ожиданиях касаемо неведомых д'Артаньяну  милостей  или
привилегий, де Тревиль впал в нешуточную злобу, что было видно невооруженным
глазом...
     Он все же попытался сделать над собой усилие, спросил почти любезно:
     -- Итак, вы -- сын моего старого друга д'Артаньяна... Чем могу быть вам
полезен? Говорите кратко, время у меня на исходе...
     Д'Артаньян, следуя совету, сказал:
     --  Уезжая  из  Тарба  в  Париж,  я  рассчитывал  просить  у  вас  плащ
мушкетера...
     --  И  только-то?  -- поморщился  де  Тревиль, пребывая в  самом дурном
расположении  духа.  --  Молодой  человек,  я не  хочу быть  резким,  однако
вынужден  вам пояснить:  по  личному становлению  его  величества никого  не
зачисляют в мушкетеры, пока  он не  испытан  в нескольких  сражениях, или не
совершил каких-то особо блестящих подвигов,  либо, наконец, не потаскал пару
лет мушкет в каком-то более скромном гвардейском полку или роте...
     Д'Артаньян признавал справедливость его слов -- беда лишь, что они были
сказаны, на его взгляд, не самым любезным  тоном, а известно ведь, что порой
интонация важнее содержания... Неловкость, пережитая д'Артаньяном в приемной
и  во  дворе, настроила  его самого отнюдь не на мирный  лад, и  он  закусил
удила. К тому же де Тревиль добавил еще более сварливым тоном:
     --  Конечно, если вас, любезный провинциал, заботит не  суть, а быстрый
результат...  В этом случае вас с распростертыми объятиями примут, скажем, у
мушкетеров  кардинала, где склонны раздавать налево  и  направо  гвардейские
плащи первому попавшемуся...
     --  Сударь! --  сам ужасаясь своему тону,  произнес  д'Артаньян.  -- Не
будете ли вы столь любезны повторить ваши последние слова...
     И замолчал, испугавшись того,  что мог  наговорить. На лице де  Тревиля
появилось нечто похожее на смущение, и он сказал примирительно:
     --  Бога  ради,  юноша,  простите  мою  резкость.  Я  очень  уж  зол...
Разумеется, я  не имел в виду вас, когда  упомянул  о "первых попавшихся". Я
лишь  имел в  виду,  что  мушкетеры кардинала во многом  уступают  кое-каким
другим ротам...
     Если  разобраться,  это было форменное  извинение капитана  кор