чу владейте отныне всеми землями,
что  простираются  от той реки до  той вон  горы, и горе  тому, кто  посмеет
оспорить  мою волю!"  Нет, в старину люди умели  одаривать по-настоящему  --
зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!"
     У него  даже  зашевелилась  еретическая мысль  -- а на ту ли лошадь  он
поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее,  конечно. Дело было вовсе не в обиде
на столь ничтожную награду -- о награде он вообще как-то не думал, спеша тем
утром в Пале-Кардиналь.
     Дело  было   в  короле.  Точнее,   в  полном  крушении   провинциальных
романтических   представлений   д'Артаньяна   о  столичном  городе   Париже,
королевском дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь  не имела  ничего
общего  с  теми красивыми  картинами, что  представляешь себе  в  гасконском
захолустье. Совсем недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и
неизъяснимо справедлив, всякий наследный  принц благороден  и честен, всякая
королева незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры --
сплошь  светочи  ума  и  олицетворение  преданности.  Ну, а  если  случаются
досадные исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.
     Сейчас эти беарнские благоглупости рассыпались прахом. Хуже всего было,
что Рошфор оказался прав: побуждения особ королевской крови ничем по сути не
отличались от  грызни Планше и его братьев за мельницу,  сами эти особы были
мелкими,  порой  жалкими,  и  чем,  скажите  на  милость,  королева  Франции
отличалась от распутной женушки покойного г-на Бриквиля?!
     Мрачнее тучи он сел в карету рядом с кардиналом -- и долго молчал, пока
Ришелье не повернулся к нему:
     -- Вы очень огорчены, д'Артаньян?
     -- С чего вы взяли, монсеньер?
     -- Вы еще  плохо владеете лицом,  дорогой друг...  Неужели  вы  всерьез
рассчитывали выйти из Лувра бароном или кавалером ордена Святого Духа?
     --  Позвольте  мне  быть  с  вами  откровенным,  монсеньер,  --  сказал
Д'Артаньян.  --  Как-никак  вы духовное лицо и  мой  наставник  на жизненном
пути... Нет, конечно, я не рассчитывал на баронство, но мне все же казалось,
что награда будет другой... Или нет, не то... Я боюсь собственных мыслей, но
мне представляется,  что его величество словно бы даже  не  совсем понял, от
чего мы его  избавили... Мне показалось, он  вовсе не считал себя хоть самую
чуточку обязанным...
     -- Вы, положительно, умны, -- сказал  Ришелье после короткого молчания.
-- Сумели проникнуть  в суть. Избави вас бог вести такие разговоры с  кем-то
другим кроме меня или, скажем, близких мне людей, но... Вы совершенно правы.
Его величество  попросту не  понял, что  следует  вас поблагодарить. На  его
взгляд, все  происходящее было совершенно  естественно. Разве вы сами всякий
раз благодарите своего слугу за поданные сапоги или вычищенную шпагу? То-то.
Что   поделать,  д'Артаньян,   быть  благодарным  --  большое  искусство   и
несомненное  достоинство,  а ими  владеют далеко не  все  короли,  поскольку
обладание  этими  качествами  означает  совсем  другой  характер и... --  Он
поколебался, но все же закончил: -- и совсем другой размах личности, ее, так
сказать, масштаб...
     Д'Артаньян,  удрученный  и  растерянный   от   столь   неожиданного   и
удрученного  своего  посвящения в интимнейшие  секреты королевства,  все  же
отважился спросить:
     -- Значит, вы полагаете, монсеньер, что другой, не колеблясь, пролил бы
иную благородную кровь?
     Брошенный на него взгляд  Ришелье был холоднее  льда. Однако  кардинал,
несколько минут просидев в молчании, все же произнес:
     --  Как знать... Вполне возможно.  Но, знаете  ли,  очень  трудно порой
пролить родную  кровь, для  этого требуется немалая  сила воли,  решимость и
много  других  черт  характера, которыми  не все из ныне  живых обладают.  А
впрочем,  д'Артаньян...  В  характере  государя  нашего Людовика,  поверьте,
полностью отсутствует  наивность. Ничего  подобного нет. Вот  и сейчас...  С
одной стороны, герцогство Орлеанское по некоему  неписаному  ранжиру гораздо
выше  герцогства Анжуйского, как капитан выше сержанта.  С другой же... Анжу
гораздо дальше от Парижа, его  владелец чувствует  себя вольготнее  вдали от
трона, к  тому же  Анжу обладает морским побережьем, и, если  кто-то захочет
беспрепятственно сноситься с заграницей, ему невозможно помешать. Там  может
высадиться целая  армия. И замок  Анжу --  самая  мощная крепость  в  долине
Луары, иные из  ее  семнадцати  башен достигают чуть  ли не сорока  туазов в
высоту, а стены сложены из гранита.  Меж тем замок Блуа, резиденция герцогов
Орлеанских, -- скорее роскошный охотничий дом  без укреплений. Положительно,
в характере  Людовика нет наивности... Конечно, он...  не похож на некоторых
своих предков.  Но что поделать,  шевалье,  если у  нас с  вами нет  другого
короля?  Мир, увы,  превратится в хаос, если  люди станут  сами  решать, кто
достоин ими управлять,  а кто нет, если начнут всякий  раз ломать заведенный
порядок и нарушать существующие законы, как  только тот  или  иной властелин
перестанет их  устраивать.  Это было бы гибельно  еще и потому, что  сколько
людей, столько  порой и мнений... Вот так-то, друг мой. Нам с вами выпало на
долю поддерживать существующий порядок, все  равно, хорош он  или  изобилует
недостатками, все равно, лев во главе леса или... Вы понимаете меня?
     -- Да,  монсеньер, -- печально  ответил д'Артаньян.  -- Что  ж, вы, как
всегда, правы... Это правильно. Но  я-то -- я, по крайней мере, получил плащ
гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили...
     -- Вы полагаете? -- усмехнулся Ришелье. -- Я, любезный шевалье, получил
Францию,  на какое-то время  избавленную от долгой, повсеместной  и кровавой
смуты, -- а это, можете мне поверить, само on себе награда... Вот и  все обо
мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus...
     -- Простите, монсеньер?
     -- Ах да, я и забыл, что латынь  -- не самая сильная ваша сторона... --
И  Ришелье повторил по-французски: -- Тот, кто  мой ученик,  обязан серьезно
относиться к словам и  предостережениям учителя...  если только вы  согласны
числиться среди моих учеников.
     -- Почту за честь, монсеньер!
     --  В таком случае,  извольте поберечься, -- сказал Ришелье. -- Вы сами
понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к ситуациям, когда мое имя
не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не  оказаться поблизости.
Вам  не  простят  Зюдердама  и  замка  Флери,  уж  будьте  уверены.  Умерьте
гасконский задор и  будьте готовы к любым сюрпризам. Уклоняйтесь от  дуэлей,
насколько возможно, -- да-да, вот именно! Ибо любая дуэль может оказаться не
дуэлью,  а предлогом для беззастенчивого убийства...  или судебной расправы.
Когда  вы  пойдете  куда-нибудь  вечером,  пусть  вас  сопровождает  слуга с
мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх -- на
голову  вам  может  обрушиться  балка  или камень.  Мостик  под  вами  может
оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще,  старайтесь
без  особой нужды  не  выходить  из дома  даже  светлым  днем  --  и  пореже
оставаться в одиночестве даже  в центре Парижа. Бойтесь женщин -- они губили
даже библейских богатырей... Запомните все это  накрепко,  речь идет о вашей
жизни...
     -- Разумеется, монсеньер, -- почтительно ответил д'Артаньян.
     Но мы  с прискорбием должны  сообщить  читателю, что гасконец,  подобно
многим  сорвиголовам столь юного возраста и неуемной  бравады, посчитал  эти
предостережения   чрезмерно   преувеличенными,   а  опасения  кардинала   --
излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой
сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и
враждой  с   особами  своего  полета.  Как  выражаются  в  Беарне,  страшнее
разъяренного   медведя  зверя  нет,  но   муравей  всегда  проскользнет  меж
медвежьими когтями.  А для ее величества и новоявленного герцога Орлеанского
рядовой мушкетер  роты  гвардейцев  кардинала, пусть и доставивший несколько
неприятных  минут, был, в сущности,  муравьем  -- вроде  тех рыжих, которыми
богаты  гасконские  леса...  Д'Артаньян  в  этом  нисколечко  не сомневался.
"Перемелется   и  забудется",  --  подумал   он  беззаботно,   уже  придя  в
относительно  хорошее расположение  духа: как-никак предстояло  примерять  у
портного красный плащ с вышитым серебряной канителью крестом...
     Планше встретил  его, улыбаясь  во  весь  рот и напустив на  себя столь
таинственный вид,  что  это  заметил  даже  д'Артаньян,  всецело поглощенный
собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми.
     -- Что случилось?  -- спросил д'Артаньян, у которого перед  глазами все
еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь.
     --  Небольшой  сюрприз,  сударь... Можно  сказать, нежданный подарочек,
намедни прибывший...
     -- Так неси его сюда.
     -- Мне бы самому хотелось это сделать, сударь, но я не смею...
     -- Что за черт, я тебе приказываю!
     -- Все равно, сударь, как-то неудобно...
     -- Отчего же?
     -- Подарок, сударь, как бы правильнее выразиться, сам пришел...
     -- Прах тебя разрази, он что, живой?
     -- Живой, только это не "он"...
     -- Планше! -- рявкнул д'Артаньян, осерчав и потеряв всякое терпение. --
Вот  такие вот,  как  ты,  и  строят  ратушу12, дьявол тебя  onaeph со всеми
потрохами! Назначь тебя интендантом  строительства13, оно, богом  клянусь, и
при наших внуках будет продолжаться! Стой, а это что такое?
     -- Письма, сударь, целых два... Давненько уж принесены.
     --  Планше,  ты  меня в гроб загонишь,  -- сказал  д'Артаньян,  взяв со
столика в  прихожей два  запечатанных конверта.  -- Следовало бы тебя вздуть
наконец,  но сегодня  очень уж  радостный  для меня день...  Перед  тобой --
гвардеец его высокопреосвященства!
     --  Мои поздравления, сударь! Так вот,  что касаемо  подарка,  то бишь,
быть может, находки, самостоятельно приблудившейся...
     --  Погоди,  --  сказал  д'Артаньян,  рассматривая  конверты  и  гадая,
распространяются  ли на них предостережения  кардинала. В  конце-то  концов,
матушку Генриха  Наваррского отравили с помощью ядовитых свечей, еще кого-то
--  перчатками, короля  Карла IX,  по  слухам,  -- пропитав отравой страницы
книги, а кто-то еще умер, всего лишь понюхав отравленное яблоко. Правда, это
было  в старые времена, при Екатерине Медичи с ее итальянскими умельцами  по
части  изощреннейших  ядов,  а наша  прелестная  королева  Анна  Австрийская
никаких итальянцев при своей особе не держит, как и принц  Анжу... черт, уже
Орлеан...
     Один  конверт  был  большой,  квадратный,  запечатанный большой  черной
сургучной печатью  с гербом, показавшимся д'Артаньяну  определенно знакомым,
хотя он и не  мог вспомнить  в точности,  чей это герб. Вообще письмо даже с
первого взгляда носило серьезный, официальный вид.
     Второй  же конверт  --  продолговатый, гораздо меньше,  от него исходил
явственный аромат тонких духов, и запечатан он был зеленым воском с оттиском
голубки, несущей в клюве розу.
     После недолгих колебаний д'Артаньян сначала сорвал печать с квадратного
конверта, как более строгого и казенного.
     "Капитан  королевских   мушкетеров   де  Тревиль  свидетельствует  свое
почтение  шевалье д'Артаньяну и крайне желал  бы встретиться  с ним завтра у
себя дома в семь часов вечера".
     "В семь часов вечера еще светло, -- подумал д'Артаньян. -- Интересно, с
чего  бы  это  вдруг он вспомнил  обо мне? Ладно, как бы  там ни было, а  де
Труавиль, пусть и  именуется сейчас де Тревилем,  вряд  ли станет устраивать
ловушку,  да  еще в  собственном доме...  Пожалуй, можно  и  нанести  визит,
любопытно, что ему от меня теперь понадобилось..."
     Он  распечатал   второй  конверт  --   и  не  удержался  от  радостного
восклицания.
     "Любезный шевалье д'Артаньян! Пожалуй,  я соглашусь прогуляться с  вами
завтра по  Сен-Жерменской  ярмарке,  если вы  пообещаете упоминать  о  своих
пылких чувствах  не чаще одного  раза в минуту,  а также не  станете  питать
вовсе уж бесцеремонных надежд. Жду вас в доме на Королевской площади,  когда
часы пробьют два -- разумеется, дня".
     Подписи не было, но она и не требовалась. Д'Артаньян, прижимая письмо к
сердцу,  пустился в пляс по комнате от стены  к стене --  и  опомнился лишь,
перехватив изумленный взгляд Планше.
     -- Планше! -- вскричал  он, не  теряя времени.  -- Я тебе дам поручение
чрезвычайной  важности!  Не  позднее  часа  дня, завтра, мне  необходим плащ
гвардейца  кардинала.  Обегай весь Париж, найди  портного, а  если  надо  --
дюжину, не жалей  ни денег, ни ног -- и будешь щедрейше вознагражден. Что ты
стоишь? Бегом, сударь, бегом!
     -- А... Она в соседней комнате...
     -- Она? Твой загадочный подарок?
     -- Ну да...
     --  Ладно,  ладно! --  воскликнул  д'Артаньян,  топая ногой.  -- Сейчас
посмотрим... Беги к портному,  несчастный, или я тебя  проткну m`qjbng|!  Ты
слышал, не жалеть ни ног, ни денег! Плачу золотом по весу, если понадобится!
     Когда  Планше  опрометью   выбежал  за  дверь,   д'Артаньян,  несколько
заинтригованный, направился  в  соседнюю комнату, служившую ему кабинетом --
то есть местом, где гасконец практически не бывал, ведь он не был ни поэтом,
ни государственным деятелем.
     --  Волк меня  заешь! -- воскликнул он,  останавливаясь на пороге. -- В
самом деле сюрприз! Малютка Кати! Какими судьбами, моя прелесть?
     --  Ах, сударь! --  с глазами,  полными слез,  пролепетала  молоденькая
смазливая пикардийка, служившая горничной у герцогини де Шеврез. -- Мне было
так  страшно и  некуда было идти...  Я подумала, что вы-то примете участие в
судьбе бедной девушки... Я боюсь и хозяйку, и ее...
     -- Кого -- ее?
     -- Здешнюю домовладелицу...  Мне кажется, она меня узнала... Посмотрела
так, что я до сих пор себя не помню от страха...
     --  Ну-ну,  милочка! --  сказал  д'Артаньян, крутя  ус.  --  Могу  тебя
заверить, что в покоях гвардейца кардинала ты в полной безопасности.
     -- Сударь, значит, вы теперь...
     -- Вот именно, -- гордо сказал  гасконец.  -- Его величество и господин
кардинал ценят преданных людей...
     -- Значит, вы сможете меня защитить...
     --  Да  против  всего  света!  --  заверил  д'Артаньян,  озирая  ее   с
приятностью,   --   заплаканная   и  перепуганная,   малютка  все  же   была
очаровательна. -- Мы, гвардейцы кардинала, слов на ветер не бросаем, а шпаги
у нас  длинные, да и Бастилия  при  нас,  если что! Ну-ка, садись  вот сюда,
выпей  стаканчик  божансийского  и расскажи,  что у  тебя  стряслось.  Я так
понимаю, ты сбежала от своей хозяйки?
     -- Пришлось, сударь,  -- подтвердила девушка, дрожа всем  телом и робко
приняв протянутый стакан.  -- Она так сердилась, осыпала меня такими словами
и обещала, что меня сбросят в мешке в Сену с перерезанной глоткой...
     -- Вот тебе на! Это за что же?
     -- Она  говорит, что это я во всем виновата. Что это из-за меня рухнули
все ее планы, и не только ее... Вы понимаете, какие?
     --  Конечно,  --  сказал  д'Артаньян,  посерьезнев.  --  Уж мне  ли  не
понимать...
     -- Вот видите...  Она кричала, что, если бы я не отдала письмо в другие
руки,  ничего  бы и  не случилось... А  откуда я могла  знать, что  господин
Планше -- ваш слуга, а вовсе  не  домохозяина? Герцогиня  мне и словечком не
заикнулась,  что в  доме живете вы,  --  она считала, что  тут живет  только
Бонасье... При чем же здесь я? Ну откуда я могла знать? Про жильца и речи не
было... А она грозит, что велит меня прирезать, сбросить в Сену  или продаст
туркам, а то и придушит собственными руками... Она себя не помнит от ярости,
мечется, как дикий зверь...
     --  Что ж, ее можно понять,  -- самодовольно усмехнулся  д'Артаньян. --
Наверняка в жизни не бывала так одурачена...
     --  Вы правы, сударь, оттого она и бесится... И потом, я боюсь, что мне
не жить еще и из-за Лувра...
     -- А при чем здесь Лувр? -- насторожился гасконец.
     Кати опустила голову, ее щеки запунцовели:
     -- Стыдно рассказывать...
     -- Ничего,  --  сказал  д'Артаньян,  вновь наполняя  ее  стакан.  -- Не
забывай, что я состою на службе кардинала, а поскольку он -- духовная особа,
то и я некоторым образом как бы духовное лицо...
     Девушка отпила из стакана и, расхрабрившись от вина, подняла голову:
     --  Два дня назад, еще до  того, как выяснилось,  что вы  --  фальшивый
Арамис,   герцогиня  куда-то  собралась  на  ночь  глядя  и  велела  мне  ее
сопровождать.  Мы пришли  прямехонько в Лувр, там она  меня повела какими-то
боковыми лестницами, запутанными переходами, мы пришли в какую-то спальню, и
там  она  велела  мне  раздеться,  лечь  в  постель. Я  испугалась,  но  она
прикрикнула,  и я  повиновалась... Когда я  лежала  в постели,  пришла дама,
молодая и  красивая, с зелеными  глазами  и  надменным личиком, в  роскошном
пеньюаре  -- первосортный  лионский  батист, валансьенские кружева, рюши  на
оборочках, прошивки...
     -- Черт возьми, оставь ты пеньюар в покое!
     -- Сударь... Это была королева Франции!
     -- Она представилась? -- усмехнулся д'Артаньян.
     -- Нет,  там все  было иначе...  Она  сбросила пеньюар, легла ко мне  в
постель,  обняла с ходу  и  стала  вольничать руками почище наших  парней  в
Пикардии.  Я,  сударь,  надо   вам  сказать,  не  монашка,  --  она  послала
д'Артаньяну сквозь слезы взгляд, исполненный боязливого кокетства. -- У меня
в жизни случаются маленькие радости... если кавалер видный и мне по нраву. А
чтобы  с  женщинами,  это  как-то не по-правильному,  хоть  герцогиня  мне и
втолковывала, что нет никакой разницы... В общем, я начала вырываться, тогда
герцогиня прикрикнула, чтобы я не ломалась и была послушной, потому что меня
удостоила объятий сама королева Франции... Я  прямо обмерла, вспомнила -- ну
да, точно, это ж она, на портрете, что висит в особняке герцогини! Королева!
Я чуть со страха не умерла. А королева смеялась и тоже шептала на ухо, чтобы
я  не ломалась, иначе она кликнет стражу и велит  отрубить мне  голову... Ну
куда  было  деваться бедной девушке из семьи сапожника? Я говорила королеве,
что ничего  такого  не  умею,  а она  отвечала,  что  это-то  и  есть  самое
пикантное... В общем, я перестала сопротивляться,  и ее величество начала со
мной проделывать такие вещи,  такие вещи... Стыд  сказать.  Такому  она меня
учила, что мой папенька, старого закала  человек, точно бы обеих  пристукнул
бы лопатой, если бы увидел... Не посмотрел  бы, что  это королева... А потом
герцогиня к нам присоединилась, и началось вовсе уж бесстыжее...
     -- Представляю, -- проворчал д'Артаньян.
     -- И не представляете, сударь... Такой срам для богобоязненной девушки!
-- Она,  помолчав,  призналась: --  Королева  мне потом  подарила сережки  с
алмазиками и  сказала, что это только начало, если я буду  умницей, она меня
золотом осыплет... По чести вам признаться, сударь, одно это я бы как-нибудь
перенесла.  Такая  уж  судьба  у  бедных  служанок  --  то  хозяин,  то, как
выясняется, хозяйка...  Куда тут денешься, если  родился в лачуге? Но потом,
когда  обнаружилось, кто вы такой, когда герцогиня стала всерьез рассуждать,
как она со мной разделается, я решила, что она мне и Лувр припомнит, вернее,
решит, что ради вящей тайны надо меня сжить со свету и за то, и за это... Я,
когда она отлучилась, собрала в платок кое-какие мелочи и кинулась бежать со
всех ног... Кроме как к вам, и податься некуда... Может, вам нужна служанка?
     "Эх,  не будь я  влюбленным... -- подумал д'Артаньян  игриво.  --  Нет,
сейчас как-то неприлично даже..."
     --  Служанка  мне не нужна,  --  сказал он.  --  У меня и  Планше-то от
безделья  мается,  торчит на  улице день-деньской, так  что  его  с  другими
путают... Но ничего, постараемся что-нибудь придумать.
     --  Сударь,  но