уточнений.
     Во-первых, гасконец был человеком  слова и  свято держал данные госпоже
де Кавуа  обещания. Во-вторых, книга эта представляла сбой не ученый трактат
или  философические  опыты  господина   де  Монтеня  --  это   был   любимый
д'Артаньяном "Декамерон", раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама
силой   своего  остроумия  превращала   короля  Кипра  из   бесхребетного  в
решительного.
     В-третьих,  что  опять-таки  немаловажно,  улица  Могильщиков  не могла
предоставить  тех  развлечений,  к  которым  приохотился было  д'Артаньян  в
прежние  дни.  Как  и  говорила  госпожа  де  Кавуа,  это  был  приличный  и
благонамеренный район -- чересчур уж благонамеренный.
     Населяли его почтенные  парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет
немцы будут именовать филистерами. [Филистер -- скучный мещанин,  обыватель,
ведущий  размеренную жизнь, лицемер и  ханжа.]  Жизнь их напоминала движение
отлаженной  часовой  стрелки,  изо  дня  в день совершающей  свой нехитрый и
заранее  заданный  путь  по циферблату. Настолько,  что гасконец,  проживший
здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных
дел  мастер  Лавернь  с  супругой  и  племянницей  и  в  какую  сторону  они
направятся;  когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз;  когда  пойдет в
трактир на углу шляпник Дакен и когда он  оттуда вернется W и не ошибался ни
разу.
     Помянутый  трактир   с   отвратительным  буржуазным   названием  "Приют
паломника" опять-таки не мог служить тем местом, где д'Артаньян способен был
найти развлечение. Побывав там однажды,  он  больше  ни  разу не  переступал
порог этого  заведения. Заполняли  его те самые почтенные  и благонамеренные
жители  улицы  Могильщиков,  способные  часами  цедить  стаканчик  скверного
руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и  скучнейшие  разговоры о
вещах прямо- таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца:
крестины,  свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые  дела,  торговые сделки,
визиты в гости к  родственникам,  богомолье, варка варенья и леность слуг...
Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие...
     Трудно  поверить,  но  за  неделю   д'Артаньян  не  наблюдал  на  улице
Могильщиков ни единой дуэли,  что навевало вовсе уж смертную  тоску по более
оживленным  улицам Парижа,  на  коих  он  пока  что не рисковал  появляться,
ожидая,  пока  забудутся  иные  его эскапады,  невольно  бросившие  тень  на
великого кардинала и его окружение...
     Поднимая  время от времени глаза от книги  и бросая  взгляд за  окно  в
тщетных надеждах узреть  хоть  какой-то повод  для  развлечения,  д'Артаньян
видел Планше, стоявшего у ворот со  столь  же унылым лицом, какое было у его
хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В
ответ на расспросы  д'Артаньяна  он  охотно поведал, что  здешние  слуги  из
окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на  молодого  и  веселого
лакея блестящего гвардейца --  как и их хозяева, способны просидеть вечер за
одним-единственным  стаканчиком  руанской кислятины, а то  и, о ужас, пикета
[Пикет  --  самое скверное вино того времени, прообраз  нынешней "бормотухи"
Изготовлялось  не   из  винограда,  а  из  виноградных  выжимок.],   историй
рассказывать  не  умеют  и  слушать  не  любят,  проказам  и  ухаживанью  за
горничными безусловно  чужды, проводят  все время в бесконечном  перемывании
косточек  своим  хозяевам...  Одним словом,  господин  и слуга  пребывали  в
одинаково  унылом  расположении  духа,  нежданно-негаданно  угодив  в  некое
подобие ада...
     Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел...
     Даже  премудрая  госпожа де  Кавуа  с  ее  знанием  жизни  и  житейской
расчетливостью,  как  оказалось,  попала впросак!  Кастелянша  из  гардероба
королевы, супруга  г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а
очаровательной  молодой  женщиной по  имени Констанция,  способной вскружить
голову молодому  дворянину отнюдь не  в  силу нехватки в этих  местах других
красоток.  Она  была  прекрасна  со  всех  точек  зрения,  и  пылкое  сердце
д'Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия
представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о
том,  бросила  щуку  в  реку.  Особенно  если  учесть,  что  супруг  молодой
красавицы,   г-н  Бонасье,  был  скучнейшим  пожилым   субъектом,  даже   не
галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся  на покой и жившим на
проценты  с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию
рядом  с  этой желчной  образиной,  д'Артаньян моментально  вспомнил  старую
гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы...
     К его  великому сожалению, каких бы то ни  было шагов  -- на которые он
все же готов был  решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де
Кавуа  вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, -- предпринять никак
не удавалось по  не зависящим  от него причинам. Очаровательная хозяйка дома
за эту  неделю появлялась всего дважды,  а дома ночевала  лишь единожды. Г-н
Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д'Арганьяну, что
его супруга всецело поглощена своими nag`mmnqrlh в Лувре, и его, означенного
г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает,  ибо он неделями  не
видит  законной  супруги, с  другой же стороны  несказанно радует, поскольку
такое рвение на  службе королеве обязательно будет должным образом оценено и
повлечет за собой несомненные выгоды...
     Д'Артаньян,  в  соответствии с  уже привитыми  ему Парижем  циническими
взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности,
начал  крепко  подозревать, что  постоянные  отлучки  прекрасной  Констанции
вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода,
проявляемым  на  крахмальных голландских простынях  в обществе какого-нибудь
придворного хлыща. Его христианнейшее  величество, как известно, являл собою
поистине недосягаемый образец добродетели, но  его  окружение следовало сему
образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в  Лувре
нравах.  К  тому же его  величество так и  не вернулся  еще из Компьена, где
изволил  вторую неделю валяться в  постели,  мучимый воображаемыми  хворями,
что,  несомненно,  еще  более раскрепостило дворцовые  забавы. С  нешуточной
ревностью -- на которую он, собственно,  не имел  никаких прав,  но  это  не
делало  ее  менее  пылкой --  д'Артаньян  напоминал  себе,  что  благородные
луврские  повесы  вряд   ли  обошли  своим  вниманием  очаровательную  мадам
Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой).
     Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться  с г-м Бонасье --
во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями  ветреных красоток о таких
вещах,   во-вторых,  г-н  Бонасье  и  без  того  производил  на  д'Артаньяна
впечатление совершенно затурканного  человечка,  терзаемого  страхами  перед
всем на  свете. В минуты веселого  настроения  (увы, посещавшие его на улице
Могильщиков  крайне  редко)  д'Артаньян готов  был даже  допустить,  что г-н
Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну -- ну, например,
однажды  он,  застигнув  женушку  с любовником,  сгоряча  убил последнего  и
закопал тело в подвале...
     Это  был.  разумеется, сущий вздор  -- г-н  Бонасье выглядел трусом, не
способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид
и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить,
что дело тут нечисто...
     Он  с  тяжким вздохом отвернулся было  от  окна, собираясь осилить  еще
десяток страниц "Декамерона"...
     И застыл в неудобной позе.
     Прекрасная  карета  нюрнбергской  работы,  запряженная  двумя  сильными
нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков  и,  проехав немного,
остановилась как  раз  напротив ворот домовладения  г-на  Бонасье,  напротив
подпиравшего  воротный  столб  Планше,  -- а  тот,  узрев  хотя  бы  подобие
развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д'Артаньяну экипаж.
     Действительно, это  была та самая карета, запомнившаяся после событий в
Менге... Более  того, в  глубине  кареты своим орлиным взором  д'Артаньян  с
колотящимся сердцем  тотчас заметил ту самую прелестную и  загадочную особу,
неизвестную  по  имени герцогиню, красавицу  лет двадцати пяти,  с вьющимися
черными волосами  и глубокими карими глазами. На сей раз  она была в палевом
платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов.
     Д'Артаньян  замер у  подоконника, не в силах шелохнуться.  Владевшие им
чувства  были  самыми противоречивыми и  трудно  поддававшимися определению,
совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в  поток событий... или
нет?
     Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная,  где она сидела по
обычаю того  времени,  смазливая девушка лет двадцати, живая и  проворная, с
большим пакетом в руке. Она  прямиком  ondaef`k`  к  оторопевшему  Планше  и
спросила бойким, мелодичным голоском:
     -- Вы здесь служите? В этот доме?
     -- Д-да... -- ответил чуточку растерявшийся малый.
     -- Вашему господину, --  с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула
Планше в руку пакет  и  вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально
хлопнул вожжами, прикрикнул  на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока,
словно запряженные в нее кони были крылатыми... как их там? Ага, Фугасами!
     Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и,  перевесившись  через
подоконник, позвал:
     -- Планше!
     Слуга  быстренько  поднялся  в комнату,  протягивая ему  пакет,  --  не
скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:
     -- Это вам, сударь!
     -- Мне? Ты уверен?
     --  Сударь, эта девчонка -- до чего хороша  резвушка! -- ясно  сказала:
"Вашему  господину".  А  другого  господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то
бог, не будет...
     Признав эти доводы  совершенно неопровержимыми,  д'Артаньян, не отсылая
Планше, потянулся было разорвать пакет...
     И  остановился.  Синими чернилами,  четким,  разборчивым,  прямо-  таки
писарским почерком на нем  было написано:  "Жаку-Мишелю Бонасье для передачи
известному лицу".
     В  первую  голову   д'Артаньян  ощутил   нешуточное   разочарование  --
оказывается,  произошла всего-навсего ошибка... Но тут же его мысли  приняли
иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу
догадался  бы, что  столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной.  В самом
деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно  замешанной в
какие-то   серьезные   дворцовые    интриги   (как   о   том   неопровержимо
свидетельствовало  происшедшее  в  Менге),  и  скучнейшим,  убогим  во  всех
отношениях   галантерейщиком  на   покое?  Вряд  ли  сыщется  что-то   более
несовместимое,  чем эти  два  человека --  прекрасная  герцогиня  и  пожилой
рантье. И тем не менее...
     Д'Артаньян спросил серьезно:
     --  Планше,  я правильно понял? Особа,  передавшая  тебе письмо, так  и
сказала: "Вашему господину"?
     -- Точно так, сударь...
     -- А господин у тебя один...
     -- Вы, сударь!
     --  Следовательно, --  принялся размышлять вслух д'Артаньян, --  письмо
это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше?
     -- Уж будьте уверены!
     Д'Артаньян раздумчиво продолжал:
     -- И даже более того... Слова "известному лицу" вполне могут относиться
к моей персоне...
     -- Совершенно верно, сударь!  -- поддержал  верный слуга, сообразивший,
что  унылое  прозябание на  улице Могильщиков оказалось,  наконец,  нарушено
неким   крайне  интересным  событием  и   заинтригованный  не  менее  своего
господина. -- Мой господин -- вы, а Бонасье -- наш домохозяин, эрго...
     -- Чего?
     -- "Эрго" -- по-латыни означает "следовательно", сударь...  --  пояснил
Планше  почтительно. -- Когда-то я, будучи  мальчишкой, прислуживал на мессе
нашему приходскому кюре,  вот и запомнил парочку латинских слов.  Никогда не
знаешь, где оно пригодится...
     -- Эрго! -- ликующе воскликнул д'Артаньян. -- Ты кладезь мудрости, друг
Планше! Вот именно:  эрго! Эрго -- письмо может оказаться адресованным  мне.
Ну, а если все же произошла  ошибка, qksw`imnqr|, совпадение... Черт побери,
для  дворянина нет  ничего  унизительного  в том, что  он  случайно  вскроет
письмо,  адресованное  какому-то  галантерейщику,  вдобавок  удалившемуся от
дел...
     -- Уж это точно, сударь! --  живо  поддержал  Планше, явно  настроенный
урвать  свою  малую  толику  от этой  загадки, если хозяин  позволит.  --  И
говорить нечего:  дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких
там галантерейщиков и шляпников!
     -- Вот и я так думаю, -- сказал д'Артаньян.
     Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался -- благо запрета  на
ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду
эту мелочь...
     В  пакете  лежал  конверт,  запечатанный  красным  сургучом с  оттиском
какого-то  круглого  предмета   --  вероятнее  всего,   растопленный  сургуч
придавили  не печаткой,  а чем  -- го  вроде  набалдашника  дамской  трости.
Надпись  была сделана уже  другим  почерком, бисерным,  определенно женским,
красными  чернилами: "Господину  Арамису,  мушкетеру  короля,  в собственные
руки".
     -- Арамису! --  невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага.
И  тут  же  добавил убитым  голосом:  --  Это  совершенно меняет  дело,  вот
именно...
     -- Почему, сударь?
     Д'Артаньян уныло ответил:
     --  Видишь  ли,  Планше,   дворянин  никак  не  может  вскрыть  письмо,
адресованное другому дворянину, это решительно против чести...
     Он  стоял, печально глядя на конверт с красной печатью.  Письмецо  жгло
ему  руки,  он чувствовал себя, словно тот  цирюльник  из древней мифологии,
ненароком  узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были
козлиные рога, что ли...
     -- Пожалуй, сударь...
     -- Черт возьми,  меня так и подмывает... -- горестно сказал д'Артаньян.
-- Но ведь против чести!
     -- Сударь, -- вкрадчиво сказал верный слуга. -- А не припомните ли, что
произошло тогда в Менге с вашими письмами?
     -- А? -- переспросил д'Артаньян. -- Ты что имеешь в виду, мошенник?
     --  Сударь, -- сказал Планше с  крайне  лукавым выражением лица. -- Мне
кажется, я только  что слышал,  как в  вашей комнате упала со стены шпага...
По-моему,  вам следует повесить  ее  на  место --  грех  мне,  простолюдину,
прикасаться к благородному оружию...
     -- Ты полагаешь? -- спросил д'Артаньян.
     Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю
комнату.  Планше,  разумеется, почудилось  -- шпага как ни в  чем  не бывало
висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно  оставался в комнате
на  время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать "Патер ностер" не
менее полудюжины раз.
     -- Ах, что я наделал! -- огорченно воскликнул Планше.
     Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Ар-таньян вернулся в комнату,
где его слуга сидел за  столом и,  держа перед глазами распечатанное письмо,
совершенно  не  замечая  присутствия  хозяина,  громко  и  внятно читал  его
вслух...
     -- Любезный Арамис! -- старательно произносил Планше. -- Ваши отчаянные
и  цветистые  письма,  писанные  столь  великолепным слогом, вызванные столь
неподдельными чувствами, не  могли в конце концов не произвести  впечатления
на бедную  глупышку, чье  сердце дрогнуло  и растаяло, как  воск  на солнце.
Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так,  что  это,  быть
может,  придется  вам  по душе. Мало того,  мне рассказали  о  вашем твердом
стремлении сыграть роль в  известном  деле. Надеюсь, вы не  станете упрекать
легкомысленную  особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом
убить двух зайцев? Если  нет -- приходите сегодня вечером m`  улицу Вожирар,
дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь.  Вас
будут ждать, и мы, наконец-то, увидим друг друга после столь  долгой заочной
переписки. Мари.
     --  Черт  возьми,  что  это  ты  делаешь,   бездельник?  --  воскликнул
д'Артаньян,  когда  Планше, закончив  читать,  свернул письмо первоначальным
образом.
     --  Ах, это вы, сударь? Мне, право, очень  неловко, что я позволил себе
подобную вольность, но любопытство было сильнее меня, и  я  как-то нечаянно,
неожиданно  для самого себя, распечатал это самое письмецо... Каюсь,  каюсь!
Можете задать мне нешуточную выволочку! Но я, в конце  концов,  не дворянин,
откуда мне знать правила чести...
     -- Когда-нибудь, мошенник ты этакий, я тебя обязательно выдеру, если ты
еще раз  позволишь  себе нечто подобное, --  со  всей потребной для  данного
случая суровостью ответствовал д'Артаньян. -- Твое счастье, плут, что сейчас
мне  некогда...  Скажи лучше,  как ты собираешься исправить  свой проступок?
Нужно же привести конверт в первоначальный вид...
     --  Будьте  спокойны,  сударь, приведу! -- без тени смущения воскликнул
Планше. --  В Ниме я водил дружбу с  одним  выжигой, полицейским писцом,  он
меня  и  научил, как можно  вскрыть  конверт,  не  повредив печати,  а потом
аккуратненько прилепить печать,  словно так всегда и было... Вашей  милости,
благородному дворянину,  совершенно  незачем  знать эти  пошлые и вульгарные
полицейские  штучки, но,  заверяю вас, совсем скоро  письмо будет  выглядеть
так, словно его и не касалась посторонняя рука...
     Минут через пять д'Артаньян  убедился, что  Планше  не соврал: черт его
знает, как  он это  проделал, но  сургучная печать  красовалась  на  прежнем
месте, словно ее не касались с тех пор, как отправитель запечатал конверт.
     --  Твое  счастье, мошенник, что ты  так мастерски  исправил ошибку, --
сказал  д'Артаньян  сурово.  --  Подумать только: какой-то  слуга  осмелился
вскрыть  письмо,  предназначенное  благородному  мушкетеру короля! Молчи  об
этом, как рыба, чтобы не нанести ущерба мне или себе... Понял?
     -- Будьте спокойны, сударь!
     --  Прохвост! -- в сердцах  воскликнул  д'Артаньян.  --  Видеть тебя не
могу! Отправляйся со двора до вечера... постой, вот тебе пара ливров, можешь
завернуть в кабачок...
     Оставшись один, он попытался было читать "Декамерон" далее, но мысли --
и взгляд тоже -- то и дело возвращались к лежащему на столе письму.
     Д'Артаньян,  как известно, был чертовски любопытен. Он  хорошо  помнил,
что  речь  в  письме шла  не об одном только любовном свидании  --  туманные
упоминания об "известном деле", несомненно, касались каких-то интриг...
     Его безудержная гасконская  фантазия вновь напоминала  лесной  пожар --
благо  ситуация  опять-таки не  была  предусмотрена  теми клятвами,  что  он
вынужден  был  дать  госпоже де  Кавуа.  Недельное  прозябание в  скучнейшем
квартале буржуа, полное воздержание от всех прежних забав будоражили и ум, и
чувства...
     Но  что тут  можно было поделать? Для него  не  было места во всей этой
загадочной игре...
     Не было?
     Но ведь недостойно дворянской чести...
     А кто сказал, что недостойно?
     Ох, нехорошо...
     Но чем это отличается от обычной проказы?
     Так  ничего  и не  решив  для себя,  он  увидел в  окно  очаровательную
Констанцию Бонасье,  чинно шагавшую под руку с g`jnmm{l супругом, -- вот  уж
поистине красавица и чудовище...
     Это  была  очаровательная  женщина лет двадцати пяти,  темноволосая,  с
голубыми  глазами,  чуть-чуть  вздернутым   носиком,  чудесными   зубками  и
мраморно-белой кожей. Что же до г-на Бонасье... своей унылой персоною он мог
бы  заинтересовать,  по  глубочайшему убеждению д'Артаньяна,  лишь  ваятеля,
искавшего модель  для  новых скульптур вроде тех, что украшали кровлю собора
Парижской Богоматери...
     С тягостным  вздохом  д'Ар