из которых половина  когда-то принадлежала вам и  вашим товарищам по
роте...  Послушайте, Арамис! Откровенно  вам говорю,  бросьте вы эту  дурную
привычку  -- драться со  мной.  Сами  видите,  ничего  хорошего  из этого не
выходит -- ни тогда, в книжной лавке, ни теперь...
     --  Вообще-то  говорят,  что  бог любит  троицу,  --  процедил  Арамис,
пошатываясь  от  потери  крови,  но  силясь  сохранить  вид  несгибаемый   и
стоический. -- Мы еще встретимся.
     -- Ладно, ладно, как хотите...  Ну, мне пора  бежать. О вас позаботятся
-- тут столпилось столько народу... Вот черт!
     Д'Артаньян с упавшим сердцем убедился, что бежать поздно,  да  и некуда
-- зеваки  брызнули во  все  стороны,  словно  вспугнутые воробьи,  и вокруг
гасконца стало смыкаться кольцо не менее чем  из двадцати  стражников, низко
опустивших  алебарды. Д'Артаньяну  они показались  ордой  спятивших поваров,
накинувшихся со шпиговальными иглами на заячью тушку.
     Какой-то миг он  лелеял  безумную надежду  вооруженной рукой  пробиться
сквозь сомкнувшееся кольцо, но с тяжким  вздохом расстался с этой  мыслью. У
стражников  были алебарды  немецкого  образца, имевшие  на навершии  длинное
широкое острие размером со  старинный  меч. При первом же  взмахе шпагой два
десятка  этих жутких  лезвий  моментально бы превратили гасконца  в то самое
подобие шпигованного  зайца. Даже шпага  записного храбреца бессильна против
такого количества алебард...
     Благоразумно  не приближаясь, держась поодаль, начальник  стражи громко
распорядился;
     -- Шевалье, извольте немедленно...
     --  Ну да, ну да, -- проворчал д'Артаньян. --  Отдать вам шпагу...  Что
еще может прийти в голову полицейским крючкам? У вас крайне убогая фантазия,
господа... Вечно одно и то же. Вот, держите обе.
     Видя, что сражения не предвидится, стражники уперли алебарды древками в
землю. Д'Артаньян  проводил  грустным  взглядом обе шпаги, свою и трофейную,
перекочевавшие  от  начальника  стражи  к  какому-то вовсе  уж  простоватому
детине,  рыжему, как Иуда.  Что  поделать, сопротивление было  бессмысленно,
достаточно  вспомнить  о Карле Смелом... [Знаменитый бургундский герцог Карл
Смелый (1433 -- 1477)  был убит под Нанси в бою со швейцарцами именно ударом
алебарды.]
     Зеваки,  ободренные  мирным  завершением  конфликта,  вновь  сбились  в
плотную толпу. Кто-то громко объяснял  соседям,  что это  сеньор де Бутвиль,
отчаянный бретер,  попытался  было превзойти самого  себя, но,  пожалуй что,
перегнул палку...
     Д'Артаньян был так озабочен и расстроен, что даже не  попытался  громко
внести  ясность  -- хотя при  других  обстоятельствах  непременно  указал бы
добрым парижанам на их ошибку.
     -- Пойдемте, шевалье? -- предложил начальник стражи вполне мирно, видя,
что пленник не сопротивляется.
     -- В Шатле или в Консьержери?  --  осведомился  д'Артаньян с недюжинным
знанием вопроса.
     -- В Консьержери, если ваша милость не возражает. Это гораздо ближе,  а
вам вряд ли есть разница...  Даже наоборот, вам от Консьержери выйдет прямая
выгода. От Консьержери гораздо  дальше до  Cpebqjni площади, чем от Шатле, и
когда  вас  поведут  на плаху,  полчасика дольше  будете  любоваться  божьим
светом...
     --  Что  меня  всегда  привлекало  в   парижской  полиции,  --   сказал
д'Артаньян, -- так это ее душевность и доброта...

     Глава альгвазилов хмыкнул:

     -- Я-то что, ваша милость, я грубиян известный, вы еще нашего комиссара
не видели, вот где добрейшая душа, нежная, как лилия...
     Покосившись  на  него,  д'Артаньян с сомнением покачал  головой: он уже
имел некоторый опыт общения с парижскими полицейскими комиссарами и добряков
среди них что-то не заметил, как ни вглядывался...
     Однако вскоре, пройдя под мрачными сводами тюремного замка  Консьержери
и представ  перед  комиссаром этого квартала, он  готов был в  первый момент
подумать,  что исключения из  правил все же возможны. За  столом, заваленным
неизбежными  бумагами, восседал  необъятных размеров  толстяк, из  судейской
мантии которого можно было, пожалуй,  выкроить два, а то и три  одеяния  для
его  собрагьев  по  профессии.  Комиссар  больше всего напоминал  стог сена.
Гигантское  чрево  не  позволяло  ему сесть к столу  вплотную,  так  что  он
определенно   не   мог  дотянуться  до   бумаг.   Добродушнейшая  физиономия
чревоугодника и выпивохи была отягощена  тремя внушительными подбородками, а
щеки едва ли не лежали на плечах.
     Глаза у  толстяка  оказались огромные, синие, взиравшие на  вошедшего с
детским любопытством, незамутненно-ясные...
     --  Фракондель,  голубчик  мой,  душенька,  кого  вы  мне  привели?  --
воскликнул он с мягким укором.  --  Вернее,  что вы мне  тут наговорили?  Ну
какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бугвиля я знаю в лицо и не теряю надежды с
ним когда-нибудь  свидеться, но он, прощелыга этакий,  ветреник несказанный,
постоянно  резвится на  чужой территории...  Ну да  ладно,  коли  уж привели
этого, не уводить же  его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще,
чего  доброго,  опять  возмутит тишину  и  спокойствие  наших  милых  улочек
безбожной дуэлью!  Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его
в нашем уютном заведении...
     --  Я  бы  хотел   объясниться...  --  сказал  д'Артаньян,  нетерпеливо
переступая.
     --  Хо-хо-хо!  -- расхохотался добрейший  комиссар, так что его щеки  и
многочисленные подбородки затряслись самым уморительным образом. --  Хороший
вы  мой,   душечка,  зря  вы  нетерпеливо  этак  ножкой  по  казенному  полу
постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж  эти манеры  бросьте, ласково
вас прошу! Вы  к нам завернули не на часок, а на всю вам оставшуюся жизнь...
хотя  сколько ее там осталось,  вашей незадачливой жизни...  Снимем сейчас с
вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька, сведет вас в
подвальчик,  сапожки  испанские  вам  наденет  и  начнет,  мерзавец,  клинья
вбивать, пока  от  косточек  кашка  не  останется... Ну,  а  потом,  обычным
порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить
удалую головушку на чурбачок -- и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак
ахнет!  У него это хорошо получается, вы  и  охнуть не успеете, как душенька
отлетит!  Имеем навык,  знаете, вы  у нас  и  не десятый даже,  милый вы наш
дворянчик, хо-хо-хо!
     -- Но позвольте...
     --  И не  просите, и не позволю, хо-хо-хо!  -- заливаясь жизнерадостным
смехом, воскликнул комиссар  благодушно. --  Ну сами подумайте, бесценный вы
мой, как нам поступать с ветрогоном  вроде вас, столь бессовестно нарушающим
указы о  запрете дуэлей,  что вступили в строжайше запрещенный поединок  под
самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли  принести вам  из  ближайшего кабаре
бургундского  q  тушеными  голубями,  а  то  и веселых  девок кликнуть? Нет,
душенька, разговор с вами будет короткий -- по накатанной колее пойдете, хе-
хе-хе! Хо-хо-хо! Право  слово, не  дождетесь  вы  у  нас  развлечений  кроме
испанского сапога, честью вам клянусь!
     Жизнерадостно  излагая   все   это,  он   улыбался,  подмигивал,   тряс
подбородками,  то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при  этом
оставались  незамутненными.  Д'Артаньян  лишний раз убедился,  что  в данном
случае исключений из правил не бывает.
     -- Я, драгоценный  мой,  не для  того  сюда поставлен  его величеством,
чтобы бургундским поить прощелыг  вроде  вас, самоцветный мой, золотой  мой,
бесстыжие ваши глазыньки!  Подумать  только  --  столь  юны  на  вид,  а уже
проходите по жуткой статье "оскорбление величества"!
     Д'Артаньян после  знакомства с Шатле,  а  также  тесного общения как  с
полицейскими комиссарами, так  и  с  компанией Пишегрю, нахватался кое-каких
поверхностных познаний в юриспруденции...
     --  Соблаговолите изъясняться точнее, господин  комиссар, --  сказал он
неприязненно.  --   Оскорбление  какого  величества  вы  имеете  в  виду  --
божественного или  земного?  [В старинном французском праве существовали две
разновидности    "оскорбления    величества".   "Оскорбление   божественного
величества"  означало святотатство, богохульство,  ересь и т.д. "Оскорбление
земного величества" относилось к королю и подразумевало любые  покушения как
на саму особу короля, так и на безопасность государства (в известной степени
соответствуя понятию "государственная  измена") на  практике допускало самое
расширенное толкование.]
     Комиссар удивленно уставился  на  него, потом, как ни  в чем не бывало,
залился хохотом:
     --  Однако  вы  и фрукт,  хо-хо-хо! На вид юнец  юнцом, а в законах- то
разбираетесь!  Ох,  не простая птичка  к нам залетела, чует мое  сердце, тут
одним  сапожком не  обойдется,  нужно будет  как  следует порасспрашивать...
"Земного величества", ясное  дело, золотой  мой! Я вам покажу, любезный, как
средь бела дня  безобразия нарушать и драку дуэлянтствовать, хе-хе-хе! Я вам
покажу, как  своевольничать и монаршие  указы ни в грош не ставить,  господа
королевские мушкетеры, так-то!
     Когда он произносил последние слова, в  его младенчески наивных  глазах
определенно полыхнула откровенная злоба и неприязнь  -- и д'Артаньян, твердо
решивший, что пришла пора выпутываться из  этой скверной истории, сделал для
себя недвусмысленные выводы...
     -- Судя по выражению вашего лица и интонации, вы,  сударь, кардиналист?
-- деловито спросил д'Артаньян.
     --  Да  уж  позвольте,  лапушка, таковым  и  оставаться,  хо-хо-хо!  --
отозвался  комиссар,  колыша  необъятным  чревом,  смахивая  выступившие  от
беззаботного смеха  крупные слезы  и гримасничая.  --  И, как  верный  слуга
великого  кардинала,  обещаю  вам,   господин  королевский   мушкетер,   что
бунтарский дух из вас мы повытрясем!
     --  Боюсь,  вы  ошибаетесь,  --  решительно  перебил  д'Артаньян  --  В
мушкетерах  короля я  не  состою,  и плащ этот оказался  на моих  плечах  по
причинам, которые вам нет нужды знать...
     Впервые  на  лице толстяка  обозначилось нешуточное изумление. Не давая
ему  опомниться,  д'Артаньян  сделал  три  шага  к столу,  волоча  за  собой
вцепившихся ему в локти оторопелых стражников, и, чеканя слова, сказал:
     -- Слушайте меня  внимательно и  не  хохочите,  как  идиот!  Немедленно
пошлите  людей  -- и  лучше  всего  верховых  --  в дом господина де  Кавуа,
капитана мушкетеров его  высокопреосвященства,  а  также  в  Пале-Кардиналь,
чтобы они разыскали графа де  Рошфора, конюшего монсеньера Ришелье. Молчать,
я  вам говорю!  Пусть немедленно  разыщут одного из этих господ  или обоих и
попросят их bhr|q сюда!  Речь идет  о судьбе Франции, понятно вам, жирное вы
брюхо?! Если промедлите или выполните мое поручение  дурно, кардинал вас еще
до  заката  прикажет  повесить на  башне Консьержери! Ну, что вы сидите, как
жаба на лопухе?
     Было в его лице и голосе  нечто, отчего  толстяк, мгновенно изменившись
лицом, с неожиданным проворством вскочил на ноги, опрокинув брюхом стол, так
что зловещие бумаги  -- а других здесь  и не имелось --  разлетелись по всей
комнате.  Караульные настолько  изумились,  что от  растерянности  выпустили
арестованного. Д'Артаньян скрестил руки на груди и, видя решительный перелом
в свою пользу, высокомерно поторопил:
     -- Живее! Служба кардинала! Именем его высокопреосвященства!
     Комиссар, топчась прямо на рассыпанных бумагах, вместо прежнего густого
баса воскликнул тоненьким бабьим голоском, себя не помня от растерянности:
     --  Что вы  стоите, болваны?! Живо,  бегите  в конюшню, найдите Пьера и
Грегуара, пусть седлают коней! Пусть сломя голову летят в Пале-Кардиналь и к
капитану де Кавуа!
     Стражники, мешая друг другу и сталкиваясь боками,  выскочили в узенькую
дверь.  Комиссар,  с  удивительным для  такой туши  проворством  приплясывая
вокруг д'Артаньяна, запричитал:
     -- Простите  дурака, ваша милость, кто же  знал, кто  мог предполагать,
что тут  не нахальная  дуэль, а  кардинальская служба... Уж  не  гневайтесь,
душевно прошу! Пока  они управятся  -- бургундского, а? Тушеных голубей,  а?
Фаршированных болонской колбаскою с каперсами? Мигом слетают...
     -- Оставьте эти глупости, -- сказал д'Артаньян значительным  тоном.  --
Дайте лучше простой воды, в горле пересохло...
     ...Неизвестно,  что говорили посланцы  комиссара и какие аргументы  они
пустили  в ход, но уже через  полчаса, показавшиеся д'Артаньяну вечностью, в
коридоре зазвенели шпоры, и в комнатушку энергичным шагом вошли двое мужчин:
капитан де Кавуа и граф Рошфор, судя по их виду, мчавшиеся верхами.
     На  лице  Кавуа  отобразилось горькое  разочарование,  даже  нешуточная
обида:
     -- О господи, это вы,  д'Артаньян!  Если  вы  опять влипли в какую-  то
неприглядную историю, вам, черт меня побери, придется выпутываться самому...
Что это за выдумки насчет кардинальской службы?
     -- Подождите,  --  сказал  Рошфор,  окинув  д'Артаньяна  проницательным
взглядом черных глаз.  --  Шевалье,  откуда  у вас мушкетерский плащ, и  что
означает весь этот маскарад?
     --  Подождите  за  дверью,  -- приказным  тоном обратился д'Артаньян  к
комиссару. -- Вас позовут, когда будет в вас надобность...
     Комиссар, после реплики капитана де Кавуа засомневавшийся  было в неких
мрачных  и грандиозных  полномочиях д'Артаньяна, покосился на графа Рошфора,
но  тот согласно  кивнул -- и  толстяк  проворно выкатился  за дверь с самым
разнесчастным видом, окончательно запутавшись в сложностях жизни.
     -- Итак? -- с непроницаемым видом спросил Рошфор.
     Д'Артаньян, подойдя к ним вплотную и понизив голос, сказал:
     -- Господа, жизнь его величества и кардинала в опасности!

     Глава шестая

     Кардинал Ришелье у себя дома

     -- Я отчего-то полагал, что  вы несколькими  годами  старше, --  сказал
кардинал   Ришелье,  почти   бесшумно  прохаживаясь   по  кабинету,   --  но
кардинальские коты, ухоженные, пушистые, благодаря своей mebepnrmni чуткости
ловившие  настороженными  ушами  малейший звук,  то  и  дело  провожали  его
загадочными прищуренными взглядами.
     Д'Артаньян был наслышан о них, но видел  впервые  -- и старался сидеть,
не  шевеля  ногами, потому что парочка  избалованных  созданий непринужденно
разместилась у его пыльных ботфорт, время от времени пробуя  их на прочность
когтями, таращась снизу вверх со столь серьезным и озабоченным видом, словно
хотели понять, друг это хозяину или враг.
     --  В  таком  случае,  оба  мы  оказались  в  одинаковом   заблуждении,
монсеньер, -- сказал д'Артаньян. -- Я тоже, уж не обижайтесь на провинциала,
представлял вас убеленным сединами стариком. В провинции только и разговоров
о вас... Но ваш возраст молва как-то обходила стороной...
     -- Вы разочарованы?
     --  Наоборот,  -- сказал  д'Артаньян. --  Свершения  выглядят  особенно
грандиозными, когда их инициатор в расцвете лет и сил...
     --  Вас  уже  научили  в  Париже   говорить  льстивые  комплименты?  --
усмехнулся Ришелье.
     --  Помилуйте, монсеньер, вы же не  дама, а духовное лицо,  какие могут
быть комплименты...  --  простодушно ответил д'Артаньян.  --  Просто  о  вас
говорят повсюду...
     -- Хотите сказать, одну похвалу?
     --  Нет, конечно,  и худое тоже... Но разве эта молва делает погоду? --
Д'Артаньян, резко меняя тему разговора, постарался вернуться к мучившему его
вопросу: --  Монсеньер... Я  до сих пор  озабочен всеми этими  клятвами, что
пришлось тогда дать...
     --  Успокойтесь,  -- решительно  сказал  кардинал.  --  Клятва,  данная
убийцам  и заговорщикам,  не  имеет силы.  Я вас  отрешаю  от  всех клятв --
властью, данной мне святым римским престолом, тем престолом, что выше любого
королевского... -- Он поднял руку,  словно  для  благословения,  и  произнес
несколько слов на  латыни, в которых д'Артаньян  понимал не больше, чем если
бы они звучали на каком- нибудь наречии дикарей из  Нового Света. -- Ну  что
же,  господин  д'Артаньян...  Вы  оказали огромную  услугу --  и  не  просто
человеку, а государству. Скажу вам  по  секрету, у меня  есть  свой  человек
среди  заговорщиков -- и еще один  из их же собственных рядов совсем недавно
кое о чем донес. Рассчитывая, надо  полагать, что это его спасет... Он будет
неприятно удивлен, когда после разгрома заговора ему отрубят голову вместе с
остальными.
     -- Можно спросить, монсеньер, почему? Ведь он оказал услугу...
     --  Услугу  оказали  вы,  любезный  шевалье.  Вы --  обличитель,  а  не
доносчик.  Это совершенно  разные  вещи.  Обличитель,  едва  услышав  нечто,
представляющееся ему гнусным,  решительно сообщает тем, кому надлежит ведать
безопасностью государства. Доносчик -- это другое... Человек, о котором идет
речь, был вовлечен в заговор довольно давно, получил изрядную сумму  денег и
рассчитывал  при  удаче взлететь  гораздо выше, чем  он того заслуживает. Но
потом... Деньги имеют свойство кончаться -- а хотелось  еще. Кроме того, его
измучил страх за собственную шкуру, он стал бояться, что все раскроется, что
всех  настигнет кара...  Другими  словами, если  бы  он был уверен в  победе
заговорщиков, если бы ему дали больше денег, он остался  бы на прежнем месте
в  прежней роли... Таких не стоит щадить. Теперь о вас, д'Артаньян. Я высоко
ценю вашу искренность,  вы оказали и мне, и другим нешуточную  услугу, но...
Мне хотелось бы понять ваши мотивы. Не ответите ли на несколько вопросов?
     -- Как на исповеди...
     -- Почему -- "как"? -- На  лице кардинала появилась мимолетная усмешка.
--  Вы сами  только что  вспомнили,  что я  не только министр, но и духовное
лицо... Так  вот, дорогой д'Артаньян, ничто не мешало вам и далее оставаться
в заговоре. То,  что вы не Арамис, не имело mhj`jncn  значения. Предположим,
им удалось бы  сместить меня, заточить в монастырь -- и, несомненно, тут  же
убить  -- короля, претворить в жизнь все задуманное... И тут выясняется, что
никакой вы не Арамис, а д'Артаньян. Неужели они прогнали бы вас и отдали все
причитающиеся вам блага настоящему Арамису только потому, что именно за него
себя выдавали вы? Действовал-то человек, а не имя! Я думаю, вас не только не
прогнали бы с позором,  но, наоборот, приблизили -- ведь вы показали бы себя
крайне ловким человеком, какие людям вроде герцога Анжуйского и принца Конде
необходимы,  и  чем  они бессовестнее, тем лучше. Одним словом, то,  что  вы
приняли  на  себя  чужое  имя,  нисколько  вам  не  помешало  бы  на пути  к
преуспеянию. И вы не могли об этом не думать...
     -- Я  думал, монсеньер, --  честно признался д'Артаньян. -- Примерно то
же самое приходило мне в голову.
     -- Но вы пришли ко мне... Почему? До сих пор ничто в вашем поведении не
показывает, что вы ждете от меня золота,  почестей, иной награды. Отчего же?
Простите за назойливость, но в таких делах необходима полная ясность...
     --  Так просто  и не объяснишь,  монсеньер, надо  подумать... -- сказал
д'Артаньян,  ожесточенно  скребя  в затылке  в надежде,  что  это  старое  и
испытанное средство поможет побыстрее постичь истину. -- Понимаете ли... То,
что  они  задумали, --  неправильно. Так не полагается.  Это против  законов
божеских и  человеческих. Простите, что  я подхожу с нашими  провинциальными
мерками, но это все равно, как если бы я  или кто-то из моих  братьев, устав
дожидаться наследства, заточил  отца в  подвале... И потом...  Знаете,  я до
того,  как  выбрался  из  захолустья,  плохо  представлял  себе,  что  такое
государство. Мне  казалось, что  жизнь  в  нем налаживается  сама собой, что
страна живет, будто ручей течет  -- по проторенному руслу... Ну вот, а потом
я немного присмотрелся. Оказалось, государством необходимо управлять, словно
нашей рейтарской ротой. И очень много тут зависит от того, какой командир. У
плохого  не будет  порядка, шеренги  не  научатся держать строй, каптенармус
пропьет  доверенное  ему  имущество,  солдаты разболтаются...  А  у хорошего