-- Вы вовремя явились, господин  де Кавуа... -- сказал он с облегченным
вздохом.
     --  Вам  следует поблагодарить графа  де  Варда и Каюзака.  Они  тут же
кинулись ко мне...
     --  Вовремя,  -- повторил д'Артаньян. -- От меня  уже начали добиваться
показаний,  что  напасть  на  мушкетеров  меня  подучили люди  j`pdhm`k`. Я,
правда, не успел узнать, кого они имели  в виду... Но главное,  черт побери,
прозвучало...
     -- Это весьма интересно, -- сказал  де Кавуа, и его румяная добродушная
физиономия словно окаменела. -- Весьма. Я не я буду, если  мы не разберемся,
кто стоит  за  подобной  интригой. Сам по себе этот ваш комиссар -- чересчур
ничтожное  насекомое...  Право  же,  вы  бурно  начинаете  жизнь  в  Париже,
д'Артаньян. Вы уже ухитрились оказаться в центре какой-то опасной интриги...
     --  Могу вас заверить, я не прилагал к тому никаких усилий, -- горестно
вздохнул д'Артаньян. -- Я  всего  лишь хотел  проучить этих господ, Атоса  и
Портоса...
     -- Ну да. А кто-то увидел удобный случай через ваше посредство проучить
нас...  Вам  следует  быть осмотрительнее,  мой юный друг.  Подобные события
имеют дурную привычку продолжаться и затягиваться...
     -- Куда мы едем?
     -- В Лувр.
     -- К кому?
     -- К его величеству.
     -- Вы шутите?!
     -- Ничуть, -- сказал де  Кавуа,  усмехнувшись. -- Вам  повезло  дважды,
любезный д'Артаньян. Во-первых, его величество был в Париже, в Лувре, потому
и  удалось все  проделать  так  быстро, а  во- вторых,  что  важнее,  король
переживал  очередной  приступ  неодолимой  скуки,   который  знатоки  латыни
называют,  помнится,  ученым  словом   melancholic...  Пребывая  в  подобном
состоянии, его величество бывает рад любой возможности развеять скуку... Так
что  вы  подвернулись  как   нельзя  более  кстати.  Нашлись  люди,  которые
поторопились   донести   его  величеству   о  злодейском   нападении   неких
кардиналистов  на  мушкетеров де Тревиля... но были  и другие, представившие
положение дел в ином свете, более близком к истине.
     -- И короля заинтересовала моя скромная персона?
     Де Кавуа доверительно понизил голос:
     --  По  правде говоря,  в  приступе  скуки его  величество  рад  любому
событию, нарушающему  хандру... Так что  не  ждите чересчур  много  от  этой
аудиенции. Но постарайтесь произвести  на  короля самое  лучшее впечатление,
какое только сможете.
     "В  Лувр!  --  восторженно и горделиво подумал д'Артаньян. -- В Лувр! И
прямо из Шатле! Кто же мои таинственные благодетели?"
     -- Вы, случайно, не знаете, где сейчас граф де Рошфор?  -- спросил  он,
оживившись.
     -- Его нет в Париже.
     -- И где же он?
     --  Д'Артаньян, я  к вам неплохо отношусь,  но будьте любезны запомнить
следующее,  --  непререкаемым тоном изрек  де  Кавуа. --  Если  графа  нет в
Париже, то, за  редчайшими исключениями, только он  сам и  господин кардинал
знают, где он находится... и еще господь бог, конечно,  но отец наш небесный
ни с кем не делится своим всеведением...

     Глава пятнадцатая

     Его величество у себя дома

     Возможно,  кому-то   из   наших   читателей,  отличающихся   особенными
монархическими убеждениями,  покажется  несколько печальным  тот несомненный
факт, что д'Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не
     испытывая ни волнения, ни  трепета перед аудиенцией у  короля. Однако в
оправдание  нашего  героя  стоит привести сразу  несколько beq|l`, думается,
весомых соображений. Во-первых, гасконцы  не приучены трепетать перед кем бы
то   ни  было.  Во-вторых,  в  те  времена  меньшей  свободы,   но   большей
независимости, когда десятилетия оставались еще  до правления Короля-Солнца,
окончательно  претворившего в  жизнь  заветы  Ришелье  по  усмирению буйного
дворянства, всякий  дворянин считал короля лишь первым  среди равных,  и  не
более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве
что  в  глухой провинции,  где королевская особа,  так  никем в  жизни и  не
увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею.  Д'Артаньян
же  успел,  пребывая  в  кругу  столичных  гвардейцев  и  завзятых  игроков,
наслушаться  достаточно,  чтобы понять:  этот король --  лишь  бледная  тень
своего  великого  отца,  не  совершивший  в  своей жизни ничего  не  то  что
выдающегося, но мало-мальски примечательного...
     Сохранивший, по выражению остряка  Бассомпь-ера, лишь  половину пороков
Валуа  при  том,  что добродетелей Бурбонов  он  не сохранил вообще,  король
Людовик Тринадцатый,  его христианнейшее величество,  по общему мнению,  был
неблагодарен, скареден,  жесток и  пошл,  поскольку  убивал  время на жалкие
забавы, казавшиеся ему государственными делами. Единственно из  скупости  он
самолично проверял ведомости  дворцовых расходов,  безжалостно вычеркивая те
статьи, что  казались ему  разорительными. Все  при  дворе  помнили недавний
случай  с  супругой генерала Коке и де Л а  Вилльером. По традиции им всякий
раз во время их дежурства при дворе отпускались лакомства: первой -- тарелка
взбитых  сливок,  второму  --  блюдо  бисквитов.   Король,  узнав   о  таком
расточительстве, повелел немедленно прекратить "эти излишества".
     Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.
     Он отлично  стрелял, прекрасно дрессировал собак подобно своему предку,
незадачливому  Карлу  Девятому,  мастерски  плел  охотничьи   тенета,  чинил
ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу на прикладах,
а порой выковывал ружейные стволы.
     Он  мастерски умел чеканить медали и монеты,  в чем ему усердно помогал
незаконный  внук Карла Девятого  д'Ангулем, частенько  говаривавший: "Что бы
нам  объединиться, ваше величество, и работать вместе, пополняя казну? Я  бы
вас  научил  приготовлять сплавы,  заменявшие в  монетах  золото  и серебро,
такие, что никто их не отличит от  настоящих. А вы бы за это берегли меня от
виселицы".
     Он  самолично  разводил  в  парниках  ранний  зеленый  горошек  и,  как
рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.
     Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.
     Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько  брил  дежуривших
во дворце офицеров.
     Он недурно  играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески -- впрочем,
дрянные.
     Он   хорошо  делал   "римские   свечи",  "бураки",   шутихи   и  прочие
пиротехнические забавы для фейерверков.
     Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей,  талантов и свершений за королем
не водилось. Нельзя же было  считать добродетелью то вынужденное целомудрие,
в  котором он,  чуждый  постельных  баталий,  держал  свою  молодую супругу?
Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовного звания,
но никак не у юных супругов, к
     тому же обязанных позаботиться о наследнике престола...
     В оправдание короля можно добавить лишь, что он  был невероятно одинок.
Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, Мария Медичи, откровенно
его  презирала  (и  король  ее  ненавидел  еще  со  времен убийства  Генриха
Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и  видел во сне,
как некая qw`qrkhb` случайность освобождает для него самого французский трон
(что  не  было  секретом  для  Людовика).  Его  супруга,  Анна  Австрийская,
откровенно  предпочитала  ему блистательного  герцога  Бекингэма,  что стало
явным после истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как,
впрочем, и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).
     И,  наконец,  над  обстоятельствами  рождения  короля,  подобно  черной
грозовой туче, нависала  мрачная, многим известная и, безусловно,  постыдная
тайна.  Шептались,  что  чертами  лица  и  смуглостью  кожи  его  величество
напоминает как раз покойного  фаворита  Марии  Медичи, презренного итальянца
Кончи-ни, чем, кстати, как раз  и объясняется полнейшая несхожесть характера
и привычек  короля с его венценосным батюшкой Генрихом. Тот  самый  запойный
остряк, маршал Бассомпьер, в свое время отпустил на  этот счет непереводимый
каламбур: "Чего  же вы хотите,  господа? Ребенок потому так черен, что  дело
все в чернилах" (нужно объяснить, что по-французски слова "чернила" и "Анкр"
созвучны, а именно титул маркиза д'Анкра носил Кончино Кончини).
     Таков  был  король,  от  чьего  имени   Францией   безраздельно  правил
министр-кардинал  Ришелье,  в  описанные  времена еще не  получивший  титула
генералиссимуса. У короля хватало  здравого  смысла передоверить все дела по
управлению государством его высокопреосвященству, но это еще не означало,
     что кардинал чувствовал  себя спокойно,  --  капризный,  переменчивый и
слабохарактерный король всегда поддавался чужим влияниям,  так что должность
первого министра при нем была отнюдь не синекурой...
     Д'Артаньян, вошедший  в  сопровождении де  Ка-вуа,  увидел перед  собой
молодого человека двадцати четырех лет, одетого с несомненным изяществом, но
с лицом, в сущности, незначительным, отнюдь не вдохновлявшим, надо полагать,
резчиков монет.  К  тому же  лицо  короля было отмечено неизгладимой печатью
того самого недуга, что происходит от разлития черной желчи*.
     Правда, при  появлении  новых лиц король  проявил  некоторую живость и,
едва дождавшись, когда д' Артаньян выпрямится  после  почтительного поклона,
воскликнул:
     --  Подойдите  ближе,  господа,  подойдите  ближе!  Кавуа, кого вы  мне
привели, черт возьми?
     --  Это  и  есть  Шарль де  Батц д'Артаньян де  Ка-стельмор,  о котором
докладывали вашему величеству и которого вы изволили освободить из Шатле час
назад...
     -- И вы не шутите?
     -- Я бы не осмелился перед вашим  величеством... -- с грацией истинного
придворного поклонился де Кавуа.
     -- Поразительно!  --  воскликнул король  и  обошел  вокруг  почтительно
застывшего д'Артаньяна, разглядывая его, словно античную статую, извлеченную
из  недр земных. -- Мне  говорили, что  некий  гас-конский  бретер злодейски
напал на  моих мушкетеров, вызвал обширные беспорядки и  чуть ли не мятеж...
Но это же сущий ребенок!
     * Буквальное значение слова "меланхолия" -- "черная желчь".
     -- Отсюда ваше величество с легкостью сделает вывод: иные люди, имеющие
к  королю  доступ,  пользуются этим  отнюдь  не  для  того,  чтобы  говорить
правду...
     -- Вы правы, де Кавуа, -- грустно согласился король. -- Всюду ложь. . ,
Кругом ложь... Короли -- самые несчастные  люди на  земле, потому что никому
так не  лгут, как королям... Ну  что же, мы во  всем разберемся. Меня не зря
называют Людовиком Справедливым!
     Д'Артаньян  не  шелохнулся,  сохраняя почтитель-нейшее  выражение лица,
хотя прекрасно знал уже, что Справедливым короля именуют не b силу присущего
ему данного достоинства (скорее,  будем честны, обстоит как раз наоборот), а
из-за того только,  что его величество изволил появиться на свет в сентябре,
когда Солнце находится в знаке Весов, символе правосудия...
     --  Поразительно! --  повторил  король.  -- Что же,  именно  этот  юнец
победил Атоса, нанеся ему удар шпагой?
     -- Совершенно верно.
     -- И Арамиса?
     -- Да, государь.
     -- И выбил шпагу у Портоса? Д'Артаньян, поклонившись, поправил:
     -- Даже дважды, ваше величество. В Менге и здесь, в Париже.
     --  Каждый случай,  взятый  в отдельности, еще можно было  бы объяснить
стечением  обстоятельств, --  задумчиво произнес  король.  --  Но когда  они
следуют один за другим... Говорите правду, юноша: это были дуэли?
     -- Всякий раз это были встречи,  -- сказал де Кавуа. -- Посудите  сами,
ваше величество:  как неопытный юноша из провинции за считанные дни набрался
бы достаточно дерзости и умения, чтобы самому вызывать господ мушкетеров?
     -- Вы хотите оказать, что мои мушкетеры -- бессовестные задиры?
     --  О, что вы, ваше величество! -- запротестовал де Кавуа. -- Скорее уж
виной всему трагическое  стечение  обстоятельств... До тех пор,  пока  шпага
будет  оставаться неотъемлемой принадлежностью  дворянина, от этого никто не
гарантирован...
     -- Словеса,  словеса!  -- сказал  король, все еще не освободившийся  от
меланхолии, хотя и несколько  повеселевший. -- Все вокруг меня прячут истину
за  красивыми  словесами...  Черт  побери,  еще  мой  славный  отец  издавал
строжайшие эдикты о запрещении дуэлей, и я, наследуя ему, оглашал новые...
     -- Встреча, ваше величество... -- сказал де Кавуа.
     -- Да, я помню...
     --  Взгляните  на  господина  д'Артаньяна,  сына  славного   дворянина,
добровольцем сражавшегося  за веру бок о бок с вашим славным  отцом. Молодой
человек удручен и искренне раскаивается...
     Д'Артаньян  поторопился  придать себе  вид  совершеннейшего раскаяния и
покорной удрученности.
     -- Ну  да,  как же!  -- проворчал король.  --  Взгляните  только на эту
хитрую гасконскую рожу! Не забывайте, де Кавуа, я сам наполовину гасконец, а
потому меня-то не обведешь вокруг пальца! Раскаяние, ха! Скорее уж этот юный
нахал втихомолку пыжится от гордости! Ну-ка, отвечайте, сударь, да или нет?
     -- Самую чуточку, ваше величество, -- смиренно ответил д'Артаньян.
     -- Приятно видеть, что  вы, по крайней мере, честны со своим королем...
или почти  честны... Что  же мне  с вами делать,  любезный  д'Артаньян?  Вы,
ей-же-ей, поставили меня в сложное положение -- меня, вашего короля! С одной
стороны, побежденными оказались мои мушкетеры...
     -- Но победителем стал ваш гвардеец, -- вкрадчиво сказал де Кавуа.
     -- Вот именно, вот именно...  С другой же стороны, у меня есть повод не
на шутку посмеяться  над хвастовством  де Тревиля, полагающего, что его рота
-- лучшие в мире солдаты... Признайтесь, Ка- вуа, вас это только порадует?
     -- Мы все -- слуги вашего величества...
     -- Хитрец вы, де Кавуа, хотя и не гасконец, -- сказал король убежденно.
-- Но я не могу сердиться  на человека, известного всему Парижу  как образец
супружеской добродетели. Это ваша сильная сторона, мошенник вы этакий. Итак,
господа...  По-моему,  молодой  dbnpmhm  заслуживает  некоторой награды.  Не
потому,  что  я снисходительно отношусь к дуэлям, упаси  боже! Я просто рад,
что  мои  гвардейцы  получают  достойное  пополнение...  но  на  будущее  --
довольно, д'Артаньян, слышите? Если мне донесут,  что вы дрались на дуэли, я
уже не буду так снисходителен!
     -- В том случае, если вашему величеству донесут правду, я готов понести
любое наказание, -- сказал д'Артаньян.
     -- Вот  именно, вот именно...  Что же мне с вами делать? Ну, как- то вы
все-таки  устроены, верно? Вы уже состоите в  гвардейских кадетах. Я мог  бы
помочь вам купить  первую же  роту гвардии, которая будет продаваться... но,
насколько   я  знаю  гасконцев,  есть   кое-какие   обстоятельства,  точнее,
одно-единственное  обстоятельство...  Безденежье --  недуг,  не  щадящий  ни
королей, ни  простых  смертных... Вот что...  Ла Шене!  -- позвал  король и,
когда камердинер вошел, решительно распорядился: -- Ла  Шене,  посмотрите  у
меня по всем карманам, не найдется ли там тридцати пистолей... а впрочем, не
будем мелочны! Посмотрите, не найдется ли сорока! И если найдется, несите их
немедленно сюда.
     Разумеется, деньги нашлись, и именно сорок пистолей.
     "Его  величество ровно в два с половиной раза менее щедр, нежели мой до
сих пор неизвестный даритель... или дарительница,  -- моментально  подсчитал
д'Артаньян, имевший некоторые способности к математике. -- Что поделать, я и
не  думал,  что   меня   наградят   орденом   Святого   Духа.   Нужно  уметь
довольствоваться малым..."
     Вслух он, конечно же,  рассыпался в благодарностях. Увы, ситуация  была
совершенно неподходящей для того, чтобы  просить у короля мушкетерский плащ,
-- теперь было  совершенно ясно, что д'Ар- таньяну этот плащ уже не принесет
ни  радости,  ни  покоя.  В  роте   королевских  мушкетеров  наверняка  косо
посмотрели бы на новичка, как раз и прославившегося победой над тремя самыми
знаменитыми бретерами г-на де Тревиля...
     Уже в  коридоре ему пришло  в голову, что  есть  все же, чем гордиться.
Получить  из рук известного своей  скупостью короля  целых сорок пистолей --
это, если рассудить, нешуточное отличие...
     -- Главное,  д'Артаньян,  не  вздумайте возлагать чересчур  уж  большие
надежды на  эту  аудиенцию, -- серьезно  сказал де  Кавуа.  --  Вы  попросту
развеяли скуку  его величества,  и только. Вы  по-прежнему  ходите по лезвию
ножа. Если в следующий раз  королю снова  насплетничают касательно вас, но с
большим успехом...
     -- Я  понимаю, -- сказал  д'Артаньян.  -- Но не  могу же я  вернуться в
провинцию?
     -- По-моему, вас теперь из Парижа не выгонишь и под страхом Бастилии...
Будьте осмотрительнее, друг мой! Берегитесь не только дуэлей, но  и женски х
историй. Его величество беспощаден к нарушителям супружеской добродетели,  и
там,  где простит Дуэлянта, не  пощадит  разоблаченного повесу. А о  вас Уже
начали  кружить  смутные  слухи,  ваше  имя  связывают   с  некоей  замужней
женщиной...
     -- Гнусные сплетни, -- сказал гасконец насколько мог убедительнее. -- Я
всего лишь  столуюсь у этой достойной  дамы, потому  что в  трактирах кормят
настолько ужасно, что веришь иным россказням  о  судьбе, постигшей бесследно
пропавших путников, чья судьба известна лишь недобросовестным поварам...
     -- Вот кстати. Не отобедаете ли у меня? Моя супруга хотела вас  видеть.
Могу вас заверить, что мой повар пополняет свои запасы в хороших лавках и ни
разу не ловил для своих пирогов заплутавших путников...
     -- Охотно, -- сказал д'Артаньян искренне.

     Глава шестнадцатая,

     раскрывающая, кто был подлинным хозяином в доме капитана де Кавуа
     Д'Артаньян питался совсем неплохо -- трудами госпожи Бриквиль, понятное
дело, -- но повар семейства де Кавуа, как вскоре стало ясно, был не в пример
искуснее того, чьими услугами пользовалась Луиза. Такого сальми* из зуйков и
жаворонков д'Артаньян еще не отведывал в Париже, жареные  бекасы  тоже  были
вне всяких  похвал, а шпигованная телятина с артишоками и мозгами сделала бы
честь  Лукуллу.   Вина  тоже  подавались  великолепные  --  главным  образом
бургундское  "нюи"  и "поммар",  считавшиеся  в  то  далекое  время наиболее
изысканными. Становилось понятно, отчего де  Кавуа  несколько располнел. Сам
же д'Артаньян пришел в благодушнейшее настроение. Он не-
     *Сальми -- жаркое из дичи, предварительно зажаренной на вертеле.
     сколько рассеянно слушал болтовню госпожи де Кавуа, бойкой,  нарядной и
красивой женщины лет  двадцати пяти-двадцати шести, и чем дальше, тем больше
в ее выговоре ему стало угадываться что-то знакомое...
     -- Послушайте, госпожа де Кавуа! -- сказал он наконец,  чувствуя  себя,
словно  тот древний грек, сделавший какое-то  великое открытие, связанное  с
насыпанным в  ванну золотом (как  бишь  его? Алки-виад, кажется? Вроде бы  у
него был титул Архиме-дикус... ) -- А вы ведь родом из Лангедока!
     -- Совершенно верно, господин д'Артаньян!  -- живо подтвердила хозяйка.
--  Можно сказать,  мы с  вами  из  соседских  мест  --  Гасконь  рядышком с
Лангедоком, рукой  подать, стоит  только  через Гаронну  переправиться...  В
Лангедоке я и познакомилась с де Кавуа. Вы слышали эту историю?
     -- Откуда же, госпожа де Кавуа, -- сказал д'Артаньян искренне.
     -- Мирей! -- воскликнул де Кавуа, пытаясь урезонить жену.
     -- Луи, не мешай мне развлекать гостя беседой! --  решительно возразила
госпожа  де  Кавуа,  и  суровый  капитан мушкетеров  кардинала,  к  немалому
удивлению  д'Артаньяна,  покорно  умолк.  --  Я,  знаете  ли,  дочь знатного
лангедокского сеньора, а  вот де Кавуа  -- сын мелкопоместного дворянина  из
Пикардии...
     Де Кавуа печально вздохнул, но не осмелился более протестовать вслух. У
д'Артаньяна понемногу стали раскрываться глаза на то, кто является подлинным
хозяином в этом доме, -- и это, без  сомнения, вовсе  не  капитан гвардейц