у было его  бросить,  кроме Анны... Он не нанес  противнику  особенного
урона,   упал  наземь,  но  один  подонок  от  неожиданности  отшатнулся,  и
д'Артаньян успел пустить ему кровь,  хлестнув клинком по щеке.  Увы, раненый
остался в строю, только разъярился еще пуще...
     Отбросив ложный стыд, д'Артаньян заорал во  всю глотку, отбивая удары и
уворачиваясь:
     -- Ко мне, гвардейцы кардинала!
     Обмотав левую руку плащом,  он отбивал  ею  удары,  как  щитом, вертясь
волчком, приседая и  уклоняясь.  Убийцы  наседали,  подбадривая  друг  друга
яростными воплями. Что-то твердое коснулось левого бока -- но д'Артаньян так
и не понял в горячке схватки, зацепили его или  нет, а осматривать себя было
бы самоубийством, нельзя терять ни мгновения зря...
     Он  понимал, что  так не  может продолжаться до бесконечности, что рано
или поздно... И орал во всю глотку все  тот же призыв, не видя ничего, кроме
метавшихся  перед ним стальных клинков, -- уже казалось, что их неисчислимое
множество,  они сливались  в  зловещую  паутину, все  труднее становилось их
отбивать...
     -- Бей!
     -- Вперед, гвардия!
     -- Да здравствует кардинал!
     -- Улю-лю, граф! Вперед!
     Переулок  наполнился людьми столь внезапно, что  показалось,  будто они
свалились  с ясного неба. Но это были вполне земные создания -- мушкетеры  в
красных  плащах, какие-то оскаленные усачи в  обычном платье, звенели шпаги,
послышался чей-то отчаянный,  предсмертный вопль, так  кричат  только  перед
смертью...
     Проморгавшись и переведя дух, д'Артаньян ринулся вперед -- и успел-таки
достать  острием  левый   бок  противника.   Об   остальных  уже  не  стоило
беспокоиться -- один успел спастись бегством, как и раненый главарь, но двое
других, осыпаемые  ударами шпаг,  уже переселились в мир иной без исповеди и
покаяния...
     Оглянувшись на Анну -- жива, конечно, цела и невредима,  только бледна,
-- д'Артаньян медленно вложил шпагу в  ножны и, стараясь держаться уверенно,
сказал:
     -- Черт возьми, граф! Вы, право, подоспели вовремя...
     -- Очень похоже, -- шумно выдыхая воздух, отозвался граф де Вард. -- Вы
не  пострадали, миледи? Прекрасно.  Мы  с  Каюзаком, понимаете  ли, сидели в
"Деве  Арраса" поблизости  от ворот  ярмарки, попивали анжуйское и горевали,
что день проходит так  скучно, -- как  вдруг  в  добром  количестве набежали
парижане  и стали орать, что  в  тупичке убивают  гвардейца кардинала...  Мы
мгновенно  воспрянули  духом,  прихватили  попавшихся  по  пути  знакомых  и
помчались  посмотреть, кому  это там  не нравится  красный  плащ  средь бела
дня... Жаль только, что все удовольствие длилось так недолго...
     --  В самом  деле, --  грустно сказал рослый Каюзак. -- Они даже не все
дрались, кое-кто сразу кинулся бежать. Ну ничего,  одному такому трусу я так
поддал  ногой,  что  он,  клянусь  моими  трактирными  долгами,  остановится
где-нибудь в Брюсселе, не раньше...
     --  Вы  хотите  сказать,  что  живых  не  осталось?   --   встрепенулся
д'Артаньян. -- И вы отпустили его живым?
     Каюзак пожал плечами:
     --  Живым  -- да, но  после  моего доброго  пинка он  еще  долго  будет
существовать стоя...
     -- Эх! -- досадливо воскликнул д'Артаньян. -- Нужно было захватить хотя
бы одного, нашлось бы, о чем его порасспросить...
     -- О чем можно  расспрашивать такую  мразь? -- недоуменно  уставился на
него  Каюзак, одаренный незаурядной силой, честно говоря,  в некоторый ущерб
уму.
     Граф де Вард, наоборот, сразу заподозрил неладное.
     --  Каюзак, займитесь  дамой, она вот-вот упадет  в обморок,  -- быстро
распорядился  он  и отвел гасконца в  сторонку.  --  Д'Артаньян,  вы  хотите
сказать, что это была не простая уличная стычка?
     -- Уверен,  --  сказал  д'Артаньян  столь же  тихо.  --  Они шатались и
притворялись пьяными,  но  от них  совершенно  не пахло  вином, они пытались
оскорбить меня так, что этого не вынес бы ни один дворянин,  они определенно
следили за нами на ярмарке... Черт, кто же это был такой, закутанный в плащ?
В голове вертится...
     Только  теперь  он  оценил  в  должной мере  предупреждения  кардинала,
которыми столь неосмотрительно пренебрег. Оглянулся на Анну -- и содрогнулся
от ужаса при мысли, что  с ней могло произойти нечто  страшное. Погибни она,
следовало  и  самому  умереть немедленно,  чтобы  не  корить  себя потом всю
оставшуюся жизнь...
     Но она была  жива, и от радости д'Артаньян даже махнул рукой на то, что
новехонький плащ  гвардейца кардинала, обошедшийся ему в двадцать  пистолей,
был измят и испачкан, хоть выбрасывай.
     Анна подошла  к нему вплотную, ее огромные синие глаза были прекрасными
и совершенно сухими.
     -- Вы  уже  второй раз спасаете мне  жизнь, Шарль,  -- сказала она едва
слышно.
     -- Какие пустяки, милая  Анна, -- сказал  д'Артаньян, ощущая mebepnrms~
усталость и стыд за свое  легкомыслие. -- Готов проделывать то же самое хоть
тысячу  раз. Испанец прав -- я  полон самым чистым из огней...  Я люблю вас,
пусть даже вы никогда не ответите  на мои чувства. Позвольте мне любить вас,
вот и все...
     Сейчас его совершенно не волновало, слышат их окружающие или нет.

     Глава шестая

     Два гасконца

     Самым  трудным вопросом,  который  пришлось  решать  д'Артаньяну  перед
визитом к де Тревилю, был и самый короткий: как одеться?
     Появление  в  штаб-квартире  королевских   мушкетеров  --  или,  говоря
откровеннее, в  логове врага -- в красном плаще  с серебряным  крестом,  без
сомнения,  могло  быть  воспринято  как  вызов.  Гасконец прекрасно  помнил,
сколько "синих плащей" обреталось  во  дворе и  в  доме. Невозможно выдумать
более  простого и  действенного повода для дуэли  -- точнее,  многочисленных
дуэлей.  Вызовом  это  могло  показаться и  самому  де Тревилю,  а  меж  тем
д'Артаньян вовсе не собирался с ним ссориться без весомейших на то причин --
неловко чуточку ссориться со старым другом отца по пустякам...
     С другой же стороны... Как-никак он был гвардейцем кардинала. Появиться
у  де Тревиля в  обычной  своей  одежде,  не обремененной явными  признаками
принадлежности  к роте, -- все равно, что показаться  переодетым. Это  могло
быть воспринято как трусость...
     Он  долго  размышлял,  взвешивая  все  "за" и  "против"  насколько  мог
хладнокровно.  И  в  конце  концов решил:  будь  что будет,  а пойдет  он  в
форменном плаще. Каковой тут же и надел, бормоча под нос:
     -- Провались они  пропадом, мушкетеры короля, сколько их ни есть. Ломай
еще из-за них голову...
     Планше  с  мушкетом шагал позади -- на сей  раз  д'Артаньян уяснил, что
поучения  кардинала весьма отличаются  от наставлений госпожи де Кавуа: если
вторые  можно при некоторой ловкости обходить, пользуясь  чисто  формальными
предлогами либо непредусмотрительностью Мирей, то с первыми так поступать не
стоит. Кардинал никогда не воюет с призраками и не предупреждает зря...
     К некоторому  его удивлению, знакомый двор был пуст, отчего показался и
вовсе огромным. Оставив Планше у крыльца, д'Артаньян поднялся до лестнице --
тоже пустой, как мир  божий  в первый день творения,  -- и оказался в пустой
приемной.
     "Это  неспроста,  --  проницательно  подумал гасконец,  уже  знакомый с
царившими в  особняке  нравами. -- Мне достоверно известно, что тут, что  во
дворе, что в приемной, всегда толкутся господа мушкетеры. В это время дня их
остается  гораздо меньше,  но  все  равно  никогда дом де Тревиля  не  бывал
настолько пуст, словно тут совсем недавно прошла "черная  смерть" или другая
какая-нибудь зараза, выкашивающая людей под корень. Он  нарочно всех удалил,
без  сомнения.  Что  же,  д'Артаньян,  держим  ухо  востро?  Париж  способен
испортить даже гасконцев, такой уж это город..."
     Послышались тихие шаги.  Навстречу  ему вышел  тот  самый раззолоченный
лакей, что в первый  визит  сюда д'Артаньяна  отнесся к  нему  с откровенным
пренебрежением,  на которое  слуги царедворцев такие мастера. Однако на  сей
раз  ничего  подобного  не  было  и  в  помине:  слуга  проворно согнулся  в
почтительном поклоне и, не дожидаясь вопросов, поторопился сообщить:
     -- Вашу милость ожидает господин граф, он велел немедленно провести вас
к нему...
     "Прах меня  побери! --  подумал д'Артаньян. -- Перемены налицо, и j`jhe
разительные! Я уже  не "сударь", а "ваша милость", и со мной не сквозь  зубы
разговаривают, а со всем возможным почтением..."
     -- По-моему, мы с вами  уже встречались,  любезный? -- не удержался он.
-- В этой самой приемной?
     -- Извините великодушно, ваша милость, не припоминаю...
     -- Ну как же,  -- сказал д'Артаньян, пряча ухмылку. --  Я-то вас хорошо
помню, милейший. Правда, тогда я выглядел несколько иначе...
     -- Простите, ваша милость, но...
     --  Ладно,  ладно,  -- сказал д'Артаньян, непринужденно похлопав его по
плечу.  -- Нас тут столько  бывает, что не мудрено и запамятовать...  Вы мне
кажетесь дельным слугой, старина, вот вам за труды...
     И  он  двумя  пальцами опустил  в  ладонь  раззолоченного лакея  медный
каролюс14,  заранее  припасенный  для этой именно  цели  и для этого  именно
лакея, -- почти стершийся, почти никчемный...
     Лакей определенно был обижен не на  шутку столь жалкой "благодарностью"
-- и, вполне возможно, понял издевку, но  с  принужденной  улыбкой  поспешил
поблагодарить по всем правилам, и д'Артаньян  окончательно уверился,  что де
Тревиль весьма даже тщательно готовил их сегодняшнюю встречу...
     Он поднялся из-за стола навстречу д'Артаньяну и вежливо пригласил:
     -- Садитесь, дорогой друг. Я рад вас видеть...
     --  Я  тоже,  --  сухо  сказал  д'Артаньян,  усаживаясь  и  старательно
расправляя складки плаща.
     Де Тревиль показался ему  угнетенным  тяжелыми раздумьями,  что в свете
недавних событий было неудивительно...
     -- Как ваши дела?
     --  Благодарю  вас,  --  сказал д'Артаньян. --  Не  будь я суеверным  и
осторожным, как любой гасконец, я употребил бы, пожалуй, слово "блестяще" --
но  все же поостерегусь...  Дела  неплохи,  --  и  он  вновь  демонстративно
разгладил плащ -- другой, новенький, полученный от капитана де Кавуа.
     -- Да, я слышал,  вы  были приняты  королем,  и  его  величество высоко
оценил ваши заслуги...
     -- Его величество каждому воздает по заслугам, -- сказал д'Артаньян. --
Не зря  его называют Людовиком Справедливым.  Можно ли  осведомиться,  какая
награда ждала вас, господин граф?
     -- Простите?
     С простодушнейшим видом д'Артаньян сказал:
     -- Ну  как же! Вы не могли  не получить  своей награды!  Вы ведь в этой
дурно пахнущей  истории,  несомненно,  выступали на  стороне его величества,
против врагов и заговорщиков...
     Говоря  это,  он прекрасно знал: единственной наградой, которую получил
участник  заговора де Тревиль, было то,  что король  повелел оставить его  в
покое и не преследовать вместе с остальными.
     -- Вы стали жестоки, д'Артаньян, -- тихо сказал де Тревиль.
     --  Что  поделать, -- ответил д'Артаньян серьезно. -- В последнее время
жизнь меня  не  баловала добрым  отношением -- постоянно  пытались убить  то
меня, то  моих  друзей, то женщину, которую  я люблю...  Смешно думать,  что
после такого  в характере не появится некоторая жестокость. Но, право же,  я
никогда не начинал первым... У вас ко мне какое-то дело, господин граф?
     Тревиль долго смотрел  на  него словно бы в некоторой  нерешительности,
что было  довольно странно для опытного царедворца, лихого бретера и старого
вояки. Потом медленно произнес:
     -- Вы поставили меня в сложнейшее положение, д'Артаньян...
     -- Соблаговолите объяснить, почему. Каким  образом? Сам я, слово чести,
не прилагал к этому ни малейших усилий...
     --  Давайте поговорим без ненужной дипломатии, безо всяких  уверток, --
сказал  де  Тревиль.  --  Излишне  уточнять,  что  все  сказанное  останется
достоянием только нас двоих...
     -- Я никогда не сомневался в  вашем слове, граф. Что бы ни произошло...
и что ни произойдет.
     --  Благодарю... -- сказал де Тревиль, на  лице которого  по-  прежнему
отражалось тягостное раздумье. -- Так вот, д'Артаньян, вы, нисколько того не
желая, поставили меня в сложнейшее  положение, крайне затруднительное... Что
греха таить,  при дворе существуют различные партии, и я принадлежу к  одной
из них.  Я  назвал бы ее партией короля, но вы, сдается мне, уже  достаточно
осведомлены о некоторых качествах нашего властелина, делающих его, выразимся
так, не похожим на иных предшественников и вряд ли способного возглавлять те
или иные партии достаточно последовательно и упорно. Поэтому...
     -- Поэтому  ближе  к истине будет,  если  мы назовем эту партию партией
королевы...
     --  Вы  правы, -- кивнул де  Тревиль.  -- Так вот, борьба, как  вы сами
убедились, ведется суровая, и в  ней сражаются отнюдь не павлиньими перьями,
сплошь  и рядом  не соблюдают правил  чести и  конечной  целью видят  смерть
противника, которой следует добиваться любой ценой...
     -- Я уже столкнулся с этим милым обыкновением, -- сказал д'Артаньян.
     --  Я  знаю. Тогда  вы,  наверное, поймете,  в чем  щекотливость  моего
положения? Как  старый друг вашего отца, я  не могу причинить вам вреда. Как
член одной из партий, я обязан содействовать разгрому партии противостоящей.
И  ради вас, какие бы я ни  питал к вам чувства, я не могу пренебречь  своим
долгом, своими обязательствами перед известными лицами...
     -- Я  все прекрасно понимаю, -- кивнул д'Артаньян. -- Но разве я просил
вас о снисхождении? Черт побери,  я его от вас и не приму! В конце концов, я
-- не малое дитя и совершенно сознательно выбираю свою дорогу!
     -- Это достойный гасконского  дворянина ответ, -- произнес  де  Тревиль
удрученно. -- Но попробуйте  представить, какие душевные терзания меня ждут,
если когда-нибудь придется...
     --  Что  вас больше  волнует  -- моя  участь  или собственное  душевное
спокойствие?
     -- Положительно, д'Артаньян, вы слишком быстро повзрослели...
     --  Это все Париж,  -- сказал  д'Артаньян. --  Такой уж это  город, тут
взрослеют быстро, потому что жизнь не  знает ни снисхождения,  ни благодушия
по отношению ко всем нам...
     -- Я мог бы вам помочь.
     -- Каким образом? -- с любопытством спросил д'Артаньян.
     -- Вы совсем молоды, и вас никак нельзя назвать закосневшим сторонником
кардинала, и никак нельзя сказать, что вы бесповоротно отрезали себе  дорогу
к отступлению...
     --  Черт  побери,  что  вы  понимаете  под  отступлением?  --   взвился
д'Артаньян. -- Я сроду не отступал и не собираюсь этому учиться!
     -- Простите, я неточно выразился, -- примирительно произнес де Тревиль.
--  Пожалуй,  следовало  бы  сформулировать  иначе....  Вам  еще  не  поздно
расстаться с прежними заблуждениями, исправить  те ошибки, что вы  совершили
по юношеской горячности. Я выражаю не собственные мысли... то есть не только
собственные мысли, но и намерения известных лиц...
     -- Проще говоря, ее величества?
     --  Ну  хорошо, хорошо...  --  поморщился  де Тревиль.  --  Без  всякой
дипломатии...  Вот  именно, ее  величества.  Был разговор...  Ее  величество
осознает, что вы -- еще совсем  молодой человек с неустоявшимися bgckd`lh  и
убеждениями. Королева  готова  помочь  вам  выбрать  правильную дорогу. Черт
побери,  вы  зарекомендовали себя сильным  и  опасным  человеком, а с такими
сплошь и рядом  торгуются. Вам, моему  земляку,  повезло,  быть  может,  еще
сильнее, чем мне: с вами готова торговаться сама королева Франции. Право же,
это большая честь!
     -- Не спорю.
     -- Вы готовы?
     -- Выслушать я всегда могу... Меня от этого не убудет.
     --  Отлично,  --  сказал  де  Тревиль  со  вздохом  облегчения.  --  Ее
величество предлагает  вам оставить нынешнюю,  совершенно не подходящую  для
вас компанию и перейти на ее сторону. Ей нужны такие люди, как вы. Одно ваше
слово -- и вы выйдете из этого кабинета  гвардейцем мушкетеров короля. Я, со
своей стороны, клянусь чем угодно, что прежние недоразумения будут сглажены,
прежняя рознь забыта, и я приложу все  силы, чтобы покровительствовать  сыну
моего старого друга. Вы  далеко пойдете  и подниметесь гораздо выше, чем мог
бы  вас  поднять  кардинал.  Чересчур  опасно  полагаться  на  министра,  на
временщика...
     -- Ну, а как быть, если этот временщик служит Франции?
     -- Мы все служим Франции, д'Артаньян...
     --  В самом деле?  --  усмехнулся гасконец.  --  Странные  кое  у  кого
представления  о  благе  Франции,  господин  граф...   Считается  совершенно
естественным   ради  блага   Франции  вступать  в  заговоры  с  иностранными
державами, принимать у них золото и оружие, обещать  им пограничные крепости
и города, готовить убийство министров и даже самого короля...
     В глазах де Тревиля сверкнула молния:
     -- Следите за выражениями, д'Артаньян! Я не замешан ни в чем подобном!
     --  Не  сомневаюсь,  --   сказал  д'Артаньян.  --  Но  другие  все  это
проделывали... и, боюсь, проделают еще не раз. Более того, ваше благородство
служит той  ширмой,  за  которой вольготно  разместились  менее  благородные
помыслы. Знаете, совсем  недавно мне довелось столкнуться  со случаем, когда
карточные  мошенники  из  квартала  Веррери  устроили притон  в  доме одного
старого  и благородного дворянина с наилучшей  в свете репутацией. Он служил
им именно такой вот  ширмой, за которой  очищали  карманы глупцов  с помощью
фальшивых  козырей и  налитых  свинцом  костей...  Господин граф,  вы знаете
герцогиню  де  Шеврез  и герцога  Анжуйского...  впрочем,  уже  Орлеанского,
гораздо  лучше  меня.  Неужели  вы  всерьез  верили, что  эти  люди  движимы
исключительно благородной целью избавить государство от негодяя Ришелье? Что
они будут  рисковать  всем, что  имеют, ради того, чтобы вздохнули  свободно
благородные   люди  вроде  вас?  Вы  искренне   полагаете  их  бескорыстными
благодетелями?
     На лице де Тревиля отражались досада, горечь, неловкость.
     -- Д'Артаньян,  вы еще  не  искушены  в политике,  -- сказал он, на миг
опустив глаза.  -- Вы плохо  понимаете, что порой приходится идти на союз  с
людьми, быть  может,  и не  вполне достойными,  но  стремящимися  к  тем  же
целям... Такова политика...
     --  Да  провались  она ко  всем  чертям,  ваша  политика!  --  закричал
д'Артаньян, уже не сдерживаясь.  --  А если бы  мы опоздали и они  убили  бы
короля?! В жизни не поверю, что вы с такой же преданностью служили бы королю
Гастону...  или королю Бекингэму! Черт побери, де Тревиль, неужели  эта ваша
политика  разрешает сидеть в  дерьме  по  самые  уши, милуясь с откровенными
подонками?!
     -- Говорите тише! -- воскликнул де Тревиль. -- И у стен есть уши...
     -- Вот она, ваша политика, -- тихо продолжал  д'Артаньян, грустно кривя
губы.  --   Вы  боитесь  говорить  откровенно   в  собственном  кабинете,  в
собственном доме...
     -- Да поймите, мы ни за что не  допустили бы того финала, о  котором вы
упомянули...
     --  Ах, как все вы чисты и решительны, -- усмехнулся д'Артаньян. -- Ну,
а  если другие заранее предусмотрели, что вы не одобрите иных  крайностей, и
приняли свои меры, чтобы заставить вас замолчать навсегда?  Вы  уверены, что
за спиной у вас не было человека, готового вонзить вам нож в сердце?  Что же
вы молчите, граф? У некоторых  персон были свои персональные убийцы, готовые
подправить жизненные и политические планы вышеозначенных персон...
     Де Тревиль посмотрел на него с такой затаенной болью, что д'Артаньян на
миг преисполнился  жалости  и сочувствия, но только на миг. В конце  концов,
слишком  серьезными  и  кровавыми  были  дела,  чтобы  поддаваться  обычному
человеческому сочувствию,  и причина не в черствости, отнюдь, -- скорее уж в
верности и долге...
     -- Ваше  молчание  красноречивее  любых  слов,  граф,  -- тихо произнес
д'Артаньян. -- В глубине души