енно правы, госпожа де Кавуа,
--  это  легочная  кровь, извергнутая  вследствие рвоты,  что недвусмысленно
свидетельствует о плеврите...
     Д'Артаньян, самолично  посылавший  слугу на бойню  за склянкой коровьей
крови, происходившей определенно не  из легких, имел на сей счет свое особое
мнение,  но, конечно  же,  остерегся его высказывать  в  присутствии светила
медицины  и  первого  медика  его  христианнейшего  величества. Наоборот, он
горячо поддержал диагноз:
     -- Черт возьми, как вы угадали! Его рвало, словно фонтан бил...
     -- Юноша, не упоминайте о враге  рода человеческого в столь трагические
минуты,  -- попрекнул Бувар, по-прежнему елозя носом по мокрым простыням. --
Однако! Как мерзко воняет сия прозрачная
     жидкость, происходящая, конечно же, от обильного потоотделения... Запах
сей, или, говоря  медицинскими  терминами,  мерзостное амбре,  сразу  выдает
состояние больного...
     Д'Артаньян мог бы уточнить, что  запах свидетельствует лишь о том,  что
данная жидкость представляет  собою  разбавленное  водой содержимое  некоего
горшка, взятого отнюдь не на кухне, а в  том  потаенном  помещении, где даже
король   теряет   толику  достоинства.  Но,  как  легко   догадаться,  такая
откровенность была бы излишней.
     Капитан  де Кавуа,  которому определенно  наскучило  лежать неподвижно,
вновь пошел на импровизацию: он задергался всем телом и завопил:
     -- Вперед, мои  молодцы!  Заходите  с левого фланга! Мушкеты  на сошки,
раздуй фитиль, приложись, целься!
     С видом человека,  чьи догадки подтвердились целиком и полностью, Бувар
возвестил:
     -- Я вижу, состояние больного таково, что мы смело можем говорить в его
присутствии, он все равно ничего не осознает вокруг... Не хочу вас удручать,
госпожа  де  Кавуа,  но качество  крови  и  пота поистине  отвратительно,  и
опасность поистине высока...
     Мадам де Кавуа вновь ударилась  в слезы -- искусство, присущее всем без
исключения  женщинам, а д'  Артаньян  перед лицом столь  печального диагноза
счел нужным еще пару раз боднуть лбом столбик балдахина.
     -- Бедный юноша, он так переживает... --  снисходительно  молвил Бувар.
-- Он ваш родственник, госпожа де Кавуа?
     --  Любимый  племянник,  --  всхлипывая,  ответила  та. --  Луи  обещал
составить ему протежирование при дворе...
     Со всей  мягкостью, на какую был  способен этот самовлюбленный  педант,
Бувар ответил:
     -- Как ни печально это говорить, госпожа де  Ка-вуа, но вряд ли ваш муж
сможет  когда-либо  осуществить свои намерения. Готовьтесь к худшему, говорю
вам  по  секрету,  готовьтесь  к  худшему.  Жаль, ваш муж  был так  молод...
Впрочем, мы еще так  молоды и очаровательны, что добавлю утешения ради: вряд
ли вы долго пробудете вдовой...
     Капитан  де  Кавуа,   выслушавший  эти  благие  пожелания  без  всякого
удовольствия, взревел, пользуясь своей привилегией беспамятного больного, да
что там -- беспамятного умирающего:
     -- Вперед, мои молодцы! Развесьте на  сучьях всех  поганых  докторишек!
Кишки  им  выпустите,  руки-ноги переломайте! Все врачи  -- неучи и  дураки,
особенно парижские, а главный болван -- некто Бувар!
     --  Бедняга! -- с подлинно христианским смирением вздохнул Бувар. -- Он
уже  окончательно   отрешился  от  действительности...  Мои  соболезнования,
госпожа де Кавуа...
     И  он  с  тем  же величественным видом,  что особенно присущ  невеждам,
покинул комнату, полагая свой долг выполненным. Когда стало ясно, что он уже
не  вернется,  капитан  де Кавуа  моментально  выздоровел  и  попытался было
вскочить с постели, но жена решительно удержала его:
     --  Нет уж,  Луи,  извольте  лежать! Этот  болван  непременно  разнесет
новость  по всему  Парижу,  и  к  вам вереницей потянутся визитеры -- кто из
подлинного  сострадания,  кто   из   любопытства,   кто  захочет  втихомолку
позлорадствовать  над  вашим  беспомощным  состоянием и порадоваться близкой
кончине... Так что полежите-ка до вечера.
     -- Но что же  дальше?  -- спросил капитан,  с  недовольным видом  вновь
вытягиваясь на перепачканных простынях.
     -- АО дальнейшем вам и заботы нет, -- отрезала Мирей де Кавуа. -- Каким
фасоном я это дело  доведу до конца, вам вовсе необязательно  знать. Болейте
себе  спокойно  и помните: я, если бралась за что-нибудь, всегда доводила до
конца и, что характерно, успешного... С вами останется д'Артаньян... только,
д'Артаньян, стенайте  как можно добросовестнее! И, бога ради,  не колотитесь
лбом о кровать, столбик может подломиться... Не стоит перегибать палку, мы и
так на пути к успеху!
     Вслед за  тем она  отправилась к  себе  и облачилась  в  самое  строгое
траурное  платье,  какое только  отыскалось  в гардеробной. Женщина в  таком
наряде за пол-лье опознавалась как безутешная вдова.
     Последовательно претворяя в  жизнь план кампании, мадам де Кавуа вскоре
появилась в только что отстроенном дворце кардинала, известном в ту пору как
Пале-Кардиналь (Пале-Роялем  это здание стало именоваться  лишь после  того,
как  кардинал  на  смертном  одре  завещал  его  королю).  Повела  она  себя
чрезвычайно хитро: ничего не говоря,  попросту встала в  угол  кардинальской
приемной  с   видом  крайнего   отчаяния,  что  красноречивее   любых  слов.
Естественно, офицеры и приближенные кардинала,  все наперечет  прекрасно  ее
знавшие,  к тому  же  уже  прослышавшие  от  Бувара  о  визите  к умирающему
капитану, решили, что дело все же завершилось печальным финалом -- и осыпали
даму соболезнованиями. Госпожа де Кавуа опять- таки не отвечала ни словечком
и ничего не подтверждала прямо, она лишь скорбно кивала и лила слезы.
     Трагическая   новость  очень   быстро   достигла  кабинета  Ришелье  --
кардиналу-министру  моментально  шепнули,  что  опасно захворавший  де Кавуа
мертв, а его вдова ожидает в приемной. Ришелье, подверг-
     ший капитана опале, тут  же заподозрил, что  именно  это стало причиной
кончины верного сподвижника -- и, ощутив нечто похожее на угрызения совести,
распорядился немедленно провести к нему безутешную вдову.
     Это  был просторный  кабинет,  сообразно  вкусам  кардинала (никогда не
забывавшего,  что он представляет церковь воинствующую)  украшенный  разного
рода  оружием на стенах.  Всю  середину  комнаты занимал квадратный  стол  с
книгами  и  бумагами,  поверх  которых  лежала  развернутая  огромная  карта
Ла-Рошели  и ее окрестностей, -- ибо кардинал  всерьез собирался покончить с
тем неприглядным положением, когда французский король  не  мог распоряжаться
доброй  дюжиной  городов  на  территории  своего  же  королевства,   занятых
гугенотами при поддержке Англии и Испании.
     Арман Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, был человеком среднего роста,
высоколобым,  гордого  и даже  надменного  вида, с  пронзительным взглядом и
уверенной  осанкой привыкшего  повелевать  сановника.  В  ту пору  ему  было
тридцать семь лет, но в волосах и  бородке клинышком уже пробивалась  первая
седина.
     Собрав всю мягкость -- что было для Ришелье весьма сложной  задачей, --
он обнял вдову и сказал:
     --  Мирей, я  расстроен вашей  потерей...  Покойный был неправ,  приняв
происшедшее так близко к сердцу.
     -- Но вы же лишили его своего расположения окончательно и бесповоротно!
-- сквозь всхлипывания сказала г-жа де Кавуа.
     -- О господи, мадам... Так долго  находясь возле  меня, покойный должен
был узнать мой характер. Каким бы грозным ни бывал мой гнев против
     истинных  слуг, он  никогда не  бывал долговременным. Особенно  теперь,
когда смерть нас примирила...
     Госпожа де Кавуа моментально спросила:
     -- Значит, вы больше на него не сердитесь?
     -- Ну конечно же, нет, -- утешающе ответил Ри-шелье.
     --  Значит,  Луи  может  теперь, как ни  в чем  не бывало, вернуться  к
исполнению своих обязанностей в Пале-Кардинале?
     "Бедняжка, --  подумал кардинал  сочувственно,  --  ее ум  помутился от
горя... "А вслух мягко промолвил:
     -- Боюсь, Мирей, теперь это было бы затруднительно...
     -- Отчего же? -- живо воскликнула г-жа де Кавуа.
     -- Моя дорогая, я безмерно вам  сочувствую, но  вынужден напомнить, что
покойник не может нести какую бы то ни было службу...
     --  Боже мой,  ваше высокопреосвященство! --  сказала г-жа де  Кавуа  в
изумлении и испуге. -- Кого вы называете покойником?
     -- Но ведь вы овдовели...
     -- Я?! -- воскликнула г-жа де Кавуа в еще большем изумлении и еще более
сильном испуге, так что  кардинал  поневоле  оторопел. --  А  почему  вы так
решили, монсеньер?
     -- Мне доложили... -- сказал всерьез опешивший кардинал.
     -- Выдумки, монсеньер! Безответственные сплетни!
     -- Но Бувар...
     -- Этот болван не способен отличить мертвого  от живого, а больного  от
здорового!
     -- Но ваше платье...
     Госпожа де Кавуа сказала смиренно:
     --  Ваше высокопреосвященство, я надела эти  одежды в знак траура -- но
исключительно траура  по  потере  моим  Луи и мною  самой  ваших  милостей и
доброго расположения! Именно так, ни о чем другом и речь не шла. Припомните,
разве я хоть словечком упомянула о том, что мой супруг мертв?
     -- Никоим образом, -- вынужден был признать Ришелье.
     --  Ив приемной я  тоже не сказала  ни словечка о  его  мнимой  смерти,
можете справиться! Как я посмела бы  хоронить живого человека, в особенности
моего любимого  Луи?  Я просто-напросто пришла к  вам  в трауре, а остальное
выдумали  ваши  приближенные  -- и, как я  вижу,  поторопились ввести вас  в
заблуждение...
     -- Позвольте! Значит, ваш муж и не болен вовсе?
     -- О, конечно же,  он болен! --  живо возразила г-жа де Кавуа, уже видя
по лицу  кардинала, что  одержала  победу.  -- Он прямо-таки умирал от горя,
лишившись вашего расположения... но теперь, когда я только  что услышала  от
вас, что  вы  нисколечко на него  не сердитесь,  я  не  сомневаюсь,  что  он
моментально выздоровеет, когда  я  ему передам  ваши благосклонные  слова...
Думаю, вы увидите его даже сегодня, уверена в этом!
     Кардинал долго изучал ее пытливым взглядом, лишенным обычной суровости,
у  него  был  вид  человека,  застигнутого  врасплох.  В  конце   концов  он
расхохотался  так,  что  удивленно  вскинули  головы  многочисленные  кошки,
любимицы  Ришелье,  коими был  полон  кабинет,  --  и  смеялся  долго,  что,
несомненно, было добрым знаком.
     -- Мирей, Мирей! -- еле выговорил Ришелье  сквозь выступившие на глазах
слезы.  -- Ну и  шуточку же  вы со  мной сыграли! В  хорошенькое положение я
из-за вас попал!
     -- Я? С вами? Я бы никогда не посмела, монсеньер! -- со смиренным видом
запротестовала г-жа  де  Кавуа. --  Неужели вы полагаете, что  утрата  ваших
милостей не заставит  человека облачиться  в траур? Могу вас  заверить,  что
обстоит  как  раз  наоборот! И  потом, вы-то  уж  никак не попали в  смешное
положение  -- о  том, что  произошло здесь,  знаем только мы двое,  а в моей
деликатности  вы  можете  быть  уверены.  Скорее  уж  это  ваши приближенные
выставили себя глупцами,  поверив бестолочи Бувару  и не  удосужившись  меня
расспросить подробнее.
     -- Разрази меня гром, вы правы, Мирей... -- задумчиво произнес Ришелье.
-- Дело сделано, и отступать некуда...
     По его  тону г-жа де Кавуа поняла,  что окончательно выиграла дело,  --
кардинал, как всякий умный человек, уже вспомнил старую истину: чтобы вас не
подняли на  смех, следует  первым рассмеяться над собой...  и, конечно,  над
другими,  попавшими  в  ту  же  ловушку.  Старая детская загадка гласит, что
темнее всего  под  пламенем  свечи. Так  и  кардинал, игравший  европейскими
монархами, словно шахматными фигурками, при  известии о том, что он оказался
одурачен слабой женщиной, был достаточно мудр, чтобы не гневаться. Скорее уж
следовало  отнестись  к  происшедшему  с  философским   смирением  --  благо
представился случай  первому принести  в Лувр  известие  о постигшем  Бувара
несомненном позоре...
     -- Мирей, Мирей... -- промолвил кардинал, уже нисколечко не сердясь. --
Лучшей комедиантки, чем  вы, я  покуда не  знал. Честное  слово, меня так  и
подмывает  попросить  короля  учредить по  примеру должности суперинтенданта
зданий пост  суперинтенданта комедии -- и отдать эту  должность вам, хотя  у
нас и не принято допускать женщин к государственным постам...
     -- А  что, ваше преосвященство? -- вслух предположила г-жа де Кавуа. --
Думается, я бы справилась.
     -- Быть может, вы  справились  бы и с должностью  министра?  -- все еще
смеясь, предположил Ришелье.
     -- Так далеко мои амбиции не простираются, -- с достоинством произнесла
г-жа  де  Кавуа.   --  Однако,   говоря  по  совести,  монсеньер,  я  рискну
предположить,  что  когда-нибудь  все  же  на  министерском  посту  окажутся
женщины...
     -- Мы с вами до этого не доживем, Мирей, и слава богу...
     -- Бесспорно, не доживем, монсеньер. И все же, когда-нибудь...
     --  Ах,  Мирей, вы  меня  уморите! -- вновь  расхохотался  кардинал. --
Женщина на  посту  министра. . Скажите еще, что  у наших отдаленных потомков
женщины  будут  не  только  министрами,  но,  вот  нелепость,  финансистами,
судьями, а то и офицерами!
     -- Кто может знать будущее, монсеньер?
     -- Довольно, Мирей! -- решительно прервал Ришелье. -- Признаюсь, b{ мне
доставили  немало  веселых   минут,  но   нельзя  же   затягивать  шутку  до
бесконечности!  У  меня  полно важных  дел. Ступайте  же  и передайте вашему
дражайшему мужу, что он может выздороветь...

     Глава восемнадцатая

     Д'Артаньян у себя дома
     Строго говоря, наш гасконец находился вовсе не у  себя  дома (за полным
пока что неимением такового), а в том самом ресторане, что открыл наконец на
     улице Ла Арп*  вернувшийся в Париж г-н Бриквиль. Однако нужно отметить,
что  с   некоторых   пор,  благодаря  известным   читателю  обстоятельствам,
д'Ар-таньян   чувствовал   себя  как   дома   в   любом  строении,  согласно
имущественным законам безраздельно и  всецело принадлежащем г-ну Бриквилю...
И, в общем, имел на то некоторые основания,  поскольку частенько осуществлял
в отношении очаровательной  Луизы  те права, на каковые  ее  законный супруг
оказывался сплошь и рядом решительно неспособен...
     Правда, на  сей раз и  речи не  было о практическом  осуществлении этих
самых прав -- и оттого, что стоял белый день,  и  потому,  что  место отнюдь
тому не  благоприятствовало. Оно вовсе не подходило для  любовных  свиданий,
так  как было  отделено  от большого  ресторанного зала исключительно легкой
перегородкой с высокими, от  пола до самого  потолка, окнами. Шторы, правда,
были задернуты,  но  все  равно  для  пылких игр  это  помеще-ньице никак не
годилось -- одна из дверей вела в зал, а вторая -- в кабинет хозяина.
     --  ...  и  тогда  его   величество  изволил  в  самых  недвусмысленных
выражениях похвалить  мою отвагу, --  продолжал д'Артаньян  под  восхищенным
взглядом Луизы. --  Более того, он простер свое расположение  настолько, что
велел  господину Ла  Шене принести из  его  собственных  карманов  пригоршню
луидоров, каковыми меня и  наградил. Вот один из этих  самых луидоров, коими
его величество наградил меня...
     Говоря  по  совести,  все  до  единого  королевские  луидоры  уже  были
потрачены в тех местах, к коим приохотил д'Артаньяна услужливый Пишегрю, но
     * В некоторых наших старых переводах с французского эта улица именуется
улицей Лагарп
     тот,  которым гасконец хвастался перед Луизой, в общем, ничем от них не
отличался,  поскольку вышел из-под  того же чекана, так что  никакого обмана
тут, собственно, и не было...
     -- Я  нисколько  не  сомневалась, Шарль,  что удача вам в  конце концов
улыбнется,   --    с   сияющими   глазами   сказала   Луиза.   И   вкрадчиво
поинтересовалась:  --  Быть  может,  теперь,  когда  вы  лично известны  его
величеству, мне будет легче добиться развода?
     Услышав   знакомую   песню,  д'Артаньян  мгновенно   насторожился,  как
почуявший гончих заяц. И поторопился авторитетным тоном заверить:
     -- Боюсь,  дело обстоит как  раз наоборот...  Его  величество  --  ярый
противник разводов...  Если окажется,  что мое  имя  связано с потребовавшей
развода женщиной, с карьерой придется бесповоротно распрощаться...
     --   Значит,  Шарль,  карьера   вам   важнее,   чем   моя   любовь?  --
незамедлительно  задала Луиза столь обожаемый  женщинами  вопрос, приводящий
всякого мужчину в бешенство.
     Д'Артаньян, однако, сдержался и смирнехонько ответил:
     --  Луиза,  я вас несказанно  люблю, но  в мои годы  нужно думать  и  о
карьере... На что мы будем жить, черт возьми?
     -- Ну, это просто,  --  сказала практичная  Луиза. -- Нужно как следует
разорить Бриквиля, так, чтобы деньги перекочевали ко мне, ` уж потом я с ним
разведусь,  и  у  нас  останется  и  ресторан,  и  меблированные  комнаты...
Бриквиль, право,  не  пропадет,  у  него есть земля  в  провинции, та самая,
отсуженная в наследство...
     -- Черт возьми, Луиза, вы меня ставите неизвестно в какое положение! --
в сердцах воскликнул д'Артаньян. -- Шарль де Батц д'Артаньян де Кае-
     тельмор, владелец кабаре и меблированных комнат... Я как-никак гвардеец
короля, прах меня побери!
     --  Но  кто же вам мешает совмещать  владение рестораном  с гвардейской
службой?  --  резонно  возразила  Луиза.  --  Коли  уж даже  его  величество
совмещает свои королевские  обязанности с выращиванием  и продажей на  рынке
зеленого горошка?
     Крыть  было нечем,  и д'Артаньян,  пораздумав,  завел старую песенку, к
которой прибегал не раз:
     -- Луиза,  я еще так молод... Его очаровательная  и  упрямая  любовница
многозначительно прищурилась:
     -- Шарль, до сих пор ваша молодость  вам не мешала  проделывать со мной
презанимательные  вещи...  Она  вам  не  мешала  и  соблазнить  меня   самым
целеустремленным и напористым образом...
     -- Мне? -- воскликнул д'Артаньян. -- Соблазнить вас?
     --  Ну  конечно, разве вы забыли?  -- промурлыкала  Луиза.  -- Вы  меня
коварно  соблазнили, гвар-, дейский бесстыдник,  как я ни  сопротивлялась, а
потом  научили всем  этим  развращенным забавам, при  одном  воспоминании  о
которых меня вгоняет в краску...
     -- Я -- вас?
     -- Ну разумеется.  У вас очень короткая память,  Шарль.  Я-то была  так
неопытна  и, строго говоря, почти что невинна  -- мой бессильный и  лишенный
всякой фантазии  муженек вел себя так, что  я даже не могла чувствовать себя
женщиной... Но пришли вы, совратили меня и обучили столь бесстыдным вещам...
     -- Луиза! -- в растерянности воскликнул гасконец.
     --  И  вас даже  не  мучает  совесть?  Впрочем,  --  продолжала Луиза с
загадочной улыбкой, -- нужно
     признать,  что эти  вещи достаточно  приятны...  Шарль,  вы не  хотите,
часом, вновь воспользоваться моей беззащитной доверчивостью?
     С этими словами, сияя дразнящей  улыбкой, она решительно приблизилась к
д'Артаньяну, уселась ему на  колени и  тонкими пальчиками распустила верхний
узел шнуровки корсажа.
     --  Луиза,  это  сущее  безумие!  --  запротестовал гасконец, в котором
благоразумие взяло верх над естественными побуждениями гвардейца, на коленях
у коего восседает очаровательная,  готовая  к любым  проказам особа. -- Сюда
могут войти из зала...
     -- Вздор...
     -- Есть еще кабинет...
     -- Кабинет пуст, туда  можно попасть только  через комнатку,  где мы  с
вами  сейчас  сидим. Есть еще, конечно,  окно, но даже Бриквиль не настолько
глуп, чтобы лазить в свой собственный кабинет со двора, через окно...
     -- Подождите, -- сказал д'Артаньян, с  тревогой наблюдая, как  шнуровка
все  более  распускается.  -- Честное слово, я собственными ушами  слышал  в
кабинете некое шевеление, только что. Планше мимоходом упоминал, что ваш муж
приставил кого-то из слуг за нами шпионить...
     -- Но ведь до сих пор все обходилось? Шарль, помогите мне  справиться с
этим ш