й  социальный
строй  просуществовал  в  Советском  Союзе  и  других  европейских   странах
несколько  десятков  лет,  изучением  его  занималось   огромное   множество
специалистов, а за все эти  годы  о  нем  не  было  напечатано  ни  строчки,
заслуживающей звания науки. Это можно вроде бы объяснить тем, что  советские
правители и идеологи препятствовали поиску и правде  о  реальном  социальном
строе страны. Но многие советологи на Западе насочиняли тонны всякого вздора
о реальном коммунизме, в котором найти зерно истины еще труднее,  чем  найти
жемчужину в куче  навоза.  А  сколько  разоблачительных  страниц  насочиняли
советские диссиденты, и ни одно  слово  в  них  не  соответствует  критериям
научного понимания реальности. А уж они-то вроде бы должны были стремиться к
истине!
   И уж совсем не укладывается в рамки здравого смысла  тот  факт,  что  все
известные мне  теории  и  концепции  западного  общества  оказались  так  же
далекими от реальности  социального  строя  западных  стран,  как  сочинения
советских авторов - от советской реальности. А ведь западные авторы вроде бы
не  испытывали  ограничений  свободы  творчества,  какие   имели   место   в
коммунистических странах для их коллег. В чем, спрашивается, тут дело?
   Особенность социальных объектов состоит прежде всего в том, что люди сами
суть объекты такого рода, постоянно живут среди них и в них, постоянно имеют
с ними дело. Они должны уметь жить в качестве социальных  объектов  и  в  их
среде. Для этого они должны как-то познавать их, что-то  знать  о  них.  Они
приобретают свои знания  в  ходе  воспитания,  обучения  и  образования,  от
общения с другими  людьми,  на  личном  опыте,  из  средств  информации,  из
литературы и фильмов. Таким путем у них складываются  свои  представления  о
социальных  объектах,  можно   сказать   -   житейские   или   обывательские
представления.  В  слово  "обывательские"  я  здесь  не  вкладываю  никакого
негативного смысла. На этом уровне о социальных объектах думает  подавляющее
большинство представителей рода  человеческого.  Причем  степень  развитости
таких  представлений  у  различных  людей  различна.   У   большинства   она
примитивна, у многих высока. Но эти различия суть различия в  рамках  одного
типа.
   Что-то знать о социальных объектах и научно понимать их - это  далеко  не
одно и то же. Можно много знать, но при этом мало что понимать, тем более  -
понимать  на  научном  уровне.  Обывательские  представления  о   социальных
объектах имеют ничтожно мало общего с их научным пониманием.  Тем  не  менее
гигантское число дилетантов высказывается о них, сочиняет бесчисленные книги
и  статьи.  В  наше  время  положение  в  этом  отношении  приняло  поистине
гротескные  формы  и  катастрофические  размеры.   Интеллектуальный   аспект
человечества оказался не в  меньшей  мере  загаженным  словесным  мусором  и
помоями,   чем   природная   среда   продуктами   и   отходами   современной
промышленности. Чуть ли не каждый мало-мальски образованный человек  считает
себя  специалистом  в  понимании  явлений  своего  общества  только  на  том
основании, что он имеет какой-то опыт жизни в нем и  кое-что  знает  о  нем.
Такие дилетанты воображают, будто нет ничего проще, чем  понимание  явлений,
которые они видят  своими  глазами,  среди  которых  они  живут,  в  которых
принимают участие и которые сами творят. А те из них, кто  занимает  высокое
положение в обществе, известен и имеет  возможность  публичных  выступлений,
считают себя и признаются другими за высших  экспертов  в  сфере  социальных
явлений. Люди верят президентам, министрам, королям,  знаменитым  актерам  и
даже  спортсменам  больше,  чем  профессионалам  в  исследовании  социальных
явлений, хотя эти высокопоставленные личности и  знаменитости  обычно  несут
несусветный вздор, а он больше соответствует  обывательским  представлениям,
чем суждения профессионалов.  Последним  верят  тогда,  когда  они  занимают
высокое положение, признаются и поощряются власть имущими и  погружают  свои
профессиональные достижения в трясину обывательского сознания  и  идеологии.
{Таково первое серьезное препятствие на пути  научного  познания  социальных
явлений.}
   Для   самосохранения   человеческих   объединений,   для   упорядочивания
совместной жизни больших масс людей и для управления ими жизненно важно  то,
что и как люди думают о социальных явлениях. Суждения о последних неизмеримо
сильнее затрагивают интересы  различных  категорий  людей,  чем  суждения  о
других явлениях бытия. Потому эта сфера изначально  находилась  и  находится
теперь под неусыпным контролем  идеологии,  включая  идеологию  религиозную.
Идеология  характеризуется  определенной  целью  относительно   человеческих
объединений и определенными средствами ее достижения. Ее цель - формирование
сознания людей в соответствии с требованиями  самосохранения  объединения  и
манипулирование поведением людей путем воздействия  на  их  сознание,  а  не
познание реальности. Она использует данные познания и опирается на  них,  но
лишь как средство. Она отбирает в них то, что отвечает ее цели, и подвергает
такой обработке, какая требуется для более эффективного воздействия на умы и
чувства людей в желаемом духе. В результате создаваемая  идеологией  картина
социальных явлений оказывается искаженным отражением реальности  или  вообще
вымыслом.
   Идеология навязывается членам человеческих объединений и  так  или  иначе
препятствует познанию социальных явлений. Эта роль идеологии была очевидна в
коммунистических   странах,   в   которых   имела   место   канонизированная
государственная  идеология.  Если  бы  марксизм   был   научным   пониманием
коммунизма, он должен был бы утверждать неизбежность  и  в  коммунистическом
обществе социального и экономического неравенства, необходимость государства
и  денег,  неизбежность  классов  и  других  явлений,   считавшихся   язвами
капитализма, и тогда он не имел бы массового успеха. И в западных странах, и
в современной России, которые считаются  неидеологическими,  на  самом  деле
засилие идеологии не только не  уступает  таковому  в  Советском  Союзе,  но
значительно превосходит его. Конечно, идеология в них имеет другие  формы  и
средства воздействия  на  людей.  Однако  и  в  них  она  выполняет  функцию
оболванивания людей.  В  частности,  она  прививает  людям  идеализированные
представления   о   западном   социальном   строе   и   всячески    очерняет
коммунистический строй.
   Вот так  и  получилось,  что  защитники  коммунизма  создавали  ненаучную
картину  коммунистического  общества,  раздувая  то,  что  они  считали  его
достоинствами,   и    затушевывая    то,    что    считалось    недостатками
"антагонистических" обществ, а критики коммунизма создавали и  ныне  создают
тоже ненаучную картину  коммунизма,  изображая  его  как  воплощение  зла  и
умалчивая о его достоинствах или искажая их.  То  же  самое  имело  место  в
отношении социального  строя  западных  стран  (западнизма)  и  имеет  место
теперь, причем в гораздо более  изощренных  формах  и  в  более  грандиозных
масштабах. Как  на  Западе,  так  и  в  Советском  Союзе  научное  понимание
западнизма было исключено.
   В настоящее время идеологическое очернение  коммунизма  и  приукрашивание
западнизма приняло неслыханные ранее размеры как на Западе, так и  в  бывших
коммунистических странах. Так что теперь о научном понимании как коммунизма,
так и западнизма и речи быть не может.
   {Таково  второе  серьезное  препятствие  на   пути   научного   понимания
социальных явлений.
   И третье препятствие на пути  научного  познания  социальных  объектов  -
гигантская армия людей, профессионально занятых в сфере науки.} Дело в  том,
что надо  различать  науку  как  сферу  жизнедеятельности  множества  людей,
добывающих  себе  жизненные   блага   и   добивающихся   жизненного   успеха
(известности, степеней, званий, наград) за счет  профессионального  изучения
социальных объектов, и научный подход к этим объектам.  Лишь  для  ничтожной
части этих профессионалов научное познание есть самоцель. Научный  подход  к
социальным объектам составляет лишь ничтожную долю в колоссальной  продукции
сферы профессиональных социальных исследований. Остановлюсь кратко на том, в
каком виде мне представились социальные исследования, когда я проявил  более
или менее устойчивый интерес  к  ним  как  исследователь,  а  не  просто  из
праздного  любопытства,  причем  как  исследователь  с  "поворотом  мозгов",
радикально отличающимся от такового у профессионалов, занятых в этой  сфере,
добывающих в ней для себя хлеб насущный  и  добивающихся  в  ней  жизненного
успеха.
   Социальные объекты  суть  эмпирические  (опытные,  видимые,  наблюдаемые)
объекты. В исследовании их  затруднен  и  ограничен,  а  в  основном  вообще
исключен лабораторный эксперимент в том  виде,  в  каком  он  применяется  в
естествознании. Исследователи добывали сведения о социальных явлениях  путем
личных наблюдений, знакомства с источниками, в  которых  были  зафиксированы
результаты наблюдений других исследователей и очевидцев событий,  знакомства
со  всякого  рода   документами   и   свидетельствами.   Главными   орудиями
исследования  были  средства  наблюдения  фактов  и  логические  средства  -
сравнение, отбор,  обобщение,  абстрагирование,  классификация,  определения
понятий, умозаключения, гипотезы и т.д. Причем эти логические средства  были
в том виде и ассортименте, в каком они были описаны в сочинениях по логике и
методологии науки и стали известны исследователям. А это был довольно бедный
логический аппарат, который сам по себе ограничивал  возможности  осмысления
эмпирического материала, доступного исследователям.
   В XIX веке был разработан и получил  широкую  известность  диалектический
метод (диалектика). Но его постигла печальная участь. Гегель, который сделал
самый значительный вклад в диалектику, мистифицировал ее в большей мере, чем
кто-либо  другой.  Он  ограничил  число  законов   диалектики   несколькими,
перечисление которых и стало основным содержанием текстов на эту тему. Маркс
взял   диалектику   на   вооружение   в   своих   сочинениях   и   несколько
рационализировал  ее.  Но  он  не  дал   ее   систематического   построения,
ограничившись   отдельными   разрозненными   замечаниями.   Энгельс   придал
диалектике вид учения о всеобщих законах бытия, распространив ее  на  сферы,
где она была лишена смысла (даже на  математику),  и  оторвав  ее  от  сферы
социальных явлений, где она была бы на своем месте. Обычным примером  закона
единства и борьбы  противоположностей  стали  отношения  плюса  и  минуса  в
математике и отношения  пролетариата  и  буржуазии  в  социологии.  В  таком
понимании из этого закона (как и из прочих) испарился всякий научный  смысл.
Преодолев  гегелевскую  идеалистическую  мистификацию  законов   диалектики,
марксизм принес с собой материалистическую вульгаризацию  их.  Последователи
Маркса и Энгельса связали диалектику прежде всего с идеологией и  политикой,
изобразив ее как оружие пролетариата, как  "алгебру  революции".  В  странах
победившего  коммунизма  диалектика  в  предельно  упрощенном   виде   стала
составной частью государственной идеологии. Нет ничего удивительного в  том,
что диалектика стала предметом насмешек. Одно  из  величайших  достижений  в
истории человеческого интеллекта фактически было извращено  и  опошлено,  во
всяком  случае  -  было  исключено  из  арсенала  орудий  научного  познания
социальных явлений.
   Пренебрежение к диалектике  в  современных  социальных  исследованиях  не
имеет никакого разумного оправдания.  В  реальной  жизни  очевидным  образом
происходит все то, о чем говорили диалектики. Социальные  объекты  возникают
исторически и со временем изменяются, причем иногда так, что превращаются  в
свою противоположность. Они многосторонни, обладают одновременно  различными
свойствами, порою - противоположными. Они взаимосвязаны. Причины и следствия
меняются ролями. Одни и те же причины порождают  противоположные  следствия.
Развитие социальных объектов происходит путем дифференциации  их  свойств  и
обособления этих свойств  в  качестве  особых  свойств  различных  объектов,
происходит раздвоение единого. Всему есть своя мера, нарушение которой ведет
к разрушению объектов или к возникновению нового  качества.  Короче  говоря,
диалектики прошлого обратили внимание на реальные явления жизни  и  эволюции
социальных  объектов,  а  современные  исследователи  этих  объектов,  боясь
упреков в почтении к диалектике как идеологической доктрине, игнорируют  это
или не используют на уровне методологии научного познания, отрезая тем самым
для себя возможность такого познания.
   В XX веке к рассмотренным выше  методам  добавились  методы  "конкретной"
("эмпирической") социологии -  сбор  и  обработка  статистических  данных  о
явлениях, имеющих злободневный интерес, а также опрос  определенным  образом
отобранных людей по заранее разработанным анкетам (вопросникам) и  обработка
результатов этих опросов. Во второй половине века  эти  эмпирические  методы
захватили почти безраздельное господство в  сфере  социальных  исследований,
оттеснив на  задний  план  теоретические  (логические)  методы  традиционной
социологии.
   Не буду оспаривать пользу эмпирических методов для решения частных задач.
Но было бы ошибочно,  на  мой  взгляд,  преувеличивать  их  достаточность  и
надежность. Их результаты зависят от субъективного произвола  исследователей
и  опрашиваемых,  от  случайностей,  от  априорных  установок  и  предвзятых
убеждений, от пропагандистских целей и политической ситуации.  Эмпирическими
данными  до  такой  степени  переполнены  все  сообщения  средств   массовой
информации и профессиональная литература, что  можно  констатировать  своего
рода террор эмпиризма. Числа, величины, проценты,  свидетельства  отобранных
граждан, отсортированные факты и т.п. - это все  кажется  на  первый  взгляд
бесспорным и убедительным. А между тем ничто так не искажает реальность, как
манипулирование  этими  "бесспорными"  величинами  и  фактами.  Эмпирические
методы социальных исследований стали не столько методами научного  познания,
сколько методами пропаганды и идеологического оболванивания масс.
   Конечно, ни в какой другой  сфере  исследования  исследуемые  объекты  не
рассказывают о себе сами, как это имеет место с  социальными  объектами.  Но
трудно сказать, чего больше от таких помощников исследователя -  пользы  или
вреда. Многие ли письменные  свидетельства  прошлого  заслуживают  доверия?!
Многие ли из них адекватны сущности исторических событий?!  Люди  впадают  в
заблуждения, подвержены всяким  влияниям,  способны  к  обману.  Люди  могут
думать одно, а делать другое. Их настроения и мнения меняются. Так что  даже
в тех случаях, когда требуется выяснить, что именно люди думают  о  какой-то
проблеме, их признания и опросные данные далеко не всегда надежны.  А  когда
нужно исследовать структуру  человеческих  объединений,  взаимоотношения  их
сфер, слоев населения, классов, партий и прочих явлений, их функционирование
и закономерности, то опрашивать мнение людей обо всем этом - значит  заранее
исключать  всякую  возможность   научного   понимания.   Электроны,   атомы,
хромосомы, молекулы, животные  и  прочие  объекты,  не  обладающие  разумом,
молчат, но они по крайней мере не врут, не  клевещут,  не  хвастаются  и  не
обладают прочими пороками, свойственными разумным существам.
   Для построения  целостной  теории  коммунизма,  западнизма  и  того  типа
человеческих объединений, какие стали  формироваться  после  Второй  мировой
войны,  методы  "конкретной"  социологии  не  годились  очевидным   образом.
Обращаться к массам людей с вопросами  о  том,  что  они  думают  по  поводу
проблем, в которых сами опрашивающие не  смыслят  ничего,  по  меньшей  мере
нелепо.  Однако  в   одном   отношении   "конкретная"   социология   сделала
колоссальный  шаг  вперед  по  сравнению  с  по  преимуществу  теоретической
социологией предшественников. Заключается этот шаг в разработке и применении
количественных методов.
   В сфере  социальных  исследований  величинам  социальных  объектов  и  их
измерениям не придавалось почти никакого значения  вплоть  до  возникновения
"конкретной" социологии. Если исследователям и приходилось обращать внимание
на количественный аспект изучаемых явлений, то они  довольствовались  самыми
примитивными сведениями, какие могли почерпнуть из исторических  источников,
или  сравнительными  оценками  вроде  "больше",   "меньше",   "увеличилось",
"уменьшилось", "в два раза", "во много раз"  и  т.п.  После  Второй  мировой
войны положение резко изменилось. Началась буквально оргия  величин.  Теперь
редко  речи  и  публикации  на  социальные  темы  обходятся  без  ссылок  на
статистические данные, на величины, полученные в результате  социологических
опросов,  на   результаты   математических   вычислений,   причем   даже   с
использованием современной интеллектуальной техники. Социологические  работы
с   использованием   математического   аппарата,   требующего    специальной
подготовки, стали обычными. Можно сказать,  началась  эпоха  количественного
взгляда на социальные явления.
   Это,  конечно,  не  случайно.  Наше  время  -  время  социальных  явлений
огромного  масштаба.   Измерение   и   вычисление   их   величин   приобрело
первостепенное практическое значение.  Около  шести  миллиардов  человек  на
планете, огромное множество стран и народов, сотни тысяч больших и  миллионы
малых объединений людей,  миллионы  предприятий  и  организаций,  гигантские
страны  и  блоки  стран,  исчисляемые  астрономически  огромными  величинами
ресурсы,  затраты,  продукты  производства...  Одним  словом,  за   что   ни
возьмешься, имеешь дело с тысячами, миллионами, миллиардами. Можно  сказать,
что величины обрели качественный смысл.
   В этом буйстве и торжестве величин есть один аспект, который мы не  можем
обойти вниманием, если хотим удержаться на научном уровне или  подняться  на
него. Заключается он  в  следующем.  Бесспорно,  публикуемые  количественные
данные имеют значение для  научного  понимания  социальных  объектов  такого
рода, какие интересуют нас здесь. Более того, без них не обойдешься. Но  эти
данные так или иначе отбираются  специалистами  и  препарируются.  Их  можно
интерпретировать самым различным образом. Изобилие величин стало не  столько
средством достижения истины, сколько средством ее сокрытия. Этими величинами
исследователь может воспользоваться в интересах истины лишь  в  том  случае,
если он заранее имеет ориентировочное представление о том,  где  эта  истина
лежит и в чем примерно  она  заключается,  т.е.  лишь  как  подкреплением  и
развитием  результатов  познания,  добытых  каким-то  иным  путем.  Из  этих
количественных данных самих по себе невозможно  извлечь  научную  социальную
теорию, отвечающую требованиям логики и методологии науки.  Они  могут  быть
использованы  для  построения  и  развития  такой  теории,  для  верификации
(проверки) ее отдельных положений. Но что именно измерять и вычислять, как и
с какой целью, это зависит от теоретических средств, а не наоборот.
   Теоретический подход к социальным объектам  имеет  иную  ориентацию,  чем
эмпирически-практический,  доминирующий  в  современной   сфере   социальных
исследований. Например, с  помощью  методов  "конкретной"  социологии  можно
установить шансы того или  иного  кандидата  стать  президентом  страны,  но
абсолютно невозможно выяснить фактический статус самой должности  президента
в той или иной  системе  власти.  Можно  установить  уровень  безработицы  и
предсказать ее эволюцию на несколько  лет  вперед,  но  невозможно  выяснить
реальные причины этого  феномена.  И  отношение  к  количественн