по едва
заметным тросам подобно какой-то невиданной птице.
   Пять минут спустя я совсем разозлился. Целая группа
приборов-самописцев вдруг забастовала, пришлось отложить
испытания на три часа. Я метался в контрольном центре,
твердя всем и каждому (благо им некуда было от меня
спастись), что у нас в Капустином Яру таких вещей не
случалось. Наконец, после второй чашки кофе я слегка
успокоился; и тут в динамиках прозвучал сигнал "слушайте
все". Только один сигнал считался еще важнее - вой
аварийных сирен. За все мои годы в Лунном поселке я дважды
слышал его - и надеюсь больше никогда не услышать.
   Голос, который затем раздался в каждом помещении на Луне
и в наушниках каждого рабочего на безмолвных равнинах,
принадлежал генералу Моше Стайну, председателю Управления
Астронавтики. (Тогда еще существовали всякие почетные
титулы, хотя никто уже не придавал им значения.)
   - Я говорю из Женевы, - начал генерал Стайн, - на мою
долю выпало сделать важное сообщение. Последние девять
месяцев проходил ответственейший эксперимент. Мы держали
его в секрете, считаясь с непосредственными участниками
опыта и не желая пробуждать ненужных надежд или опасений.
Вы помните, еще недавно многие специалисты вообще не верили,
что человек сможет жить в космосе; и на сей раз нашлись
пессимисты, они сомневались, удастся ли сделать следующий
шаг в покорении вселенной. Теперь доказано, что они
ошибались: разрешите представить вам Джорджа Джонатана
Хатчинса, первого Уроженца Космоса.
   Последовал щелчок - какое-то переключение, - затем пауза,
непонятные шорохи и шепот. И вдруг на всю Луну и половину
Земли - звук, о котором я обещал вам рассказать, самый
поразительный звук, какой мне довелось слышать за всю свою
жизнь.
   Это был слабый плач новорожденного младенца, первого в
истории человечества, который родился вне Земли! В полной
тишине, воцарившейся в контрольном центре, мы поглядели
сперва друг на друга, потом на корабли на сияющей равнине.
Всего несколько минут назад нам казалось, что на свете нет
ничего важнее их. И вот им пришлось отступить перед тем,
что произошло в Медицинском Центре - и что будет в грядущих
веках происходить миллиарды раз в бесчисленных мирах.
   Вот тогда-то, уважаемые друзья, я почувствовал, что
человек действительно утвердился в космосе.




   Артур Кларк
   Созвездие Пса


   Перевод Л. Жданова


   Неистовый лай в первый миг только раздосадовал меня. Я
повернулся на другой бок и сонно буркнул:
   - Замолчи, глупая собака.
   Но дремота длилась лишь долю секунды; тут же я совсем
очнулся, вернулось сознание, и с ним пришел страх. Страх
одиночества, страх безумия.
   Я боялся открыть глаза, боялся увидеть. Рассудок говорил
мне, что еще ни одна собака не ступала на поверхность этого
мира, что между мной и Лайкой - четверть миллиона миль в
пространстве, больше того - пять лет во времени.
   - Тебе приснилось, - сердито сказал я себе. - Не будь
идиотом, открой, глаза! Крашеные стены - вот все, что ты
увидишь.
   Разумеется, так и было. Крохотная кабина пуста, дверь
плотно затворена. Я был наедине со своими воспоминаниями,
во власти неясной печали, которая часто овладевает
человеком, когда яркий сон сменяется тусклой
действительностью. Ощущение утраты было настолько горьким,
что хотелось снова уснуть. Хорошо, что я устоял: в тот миг
сон был равносилен смерти. Но я не подозревал этого еще
пять секунд - целую вечность, которую я провел на Земле, ища
утешения в прошлом.
   Откуда взялась Лайка, так и не удалось установить, хотя
сотрудники обсерватории расспрашивали знакомых, а я поместил
несколько объявлений в газетах Пасадены. Я нашел ее -
одинокий, брошенный комок шерсти - на обочине шоссе летним
вечером, направляясь в Паломар. Я не любил собак, вообще не
любил животных, но нельзя же бросить беспомощное маленькое
существо на произвол судьбы, которую олицетворяли
стремительные автомашины. Подавляя отвращение и жалея, что
нет перчаток, я подобрал ее и затолкал в багажник. Мне
вовсе не хотелось рисковать обивкой моей новенькой машины, а
в багажнике собака, как мне казалось, не могла натворить
большой беды. Я ошибся.
   Остановив машину возле "Монастыря" (жилой дом для
астрономов, где мне предстояло провести следующую неделю), я
без особого восторга изучил свою находку. Сперва- то я
думал отдать щенка сторожу, но тут песик заскулил и открыл
глаза. Он смотрел так беспомощно, так доверчиво... Словом,
я передумал.
   После я иногда жалел об этом, правда, недолго. Я и не
подозревал, сколько хлопот может доставить подрастающий пес,
намеренно и нечаянно. Счета за чистку и починку росли;
особенно страдали мои носки и "Астрофизический журнал". Но
в конце концов Лайка научилась вести себя и дома, и в
обсерватории; мне кажется, из всех собак только она одна
побывала внутри купола, где помещался двухсотдюймовый
телескоп. Там она могла часами тихо лежать в укромном
уголке, а я занимался наладкой в своей клетушке; ей
достаточно было слышать мой голос. Другие астрономы не
меньше моего привязались к ней (имя "Лайка" предложил наш
физик, старик Андерсон), но с самого начала она была моей
собакой и больше никого не слушалась. Да и мне она не
всегда подчинялась.
   Это было великолепное животное, почти чистокровная
восточноевропейская овчарка. Видимо, из-за этого "почти" ее
и бросали. (До сих пор злюсь, как вспомню, а может быть,
это зря, ведь я не знаю, как было дело.) Если не считать
двух темных пятен над глазами, она была дымчато-серой, с
мягкой, шелковистой шерстью. Когда уши торчали, ока
казалась необычайно умной и внимательной. Обсуждая с
коллегами типы спектров или эволюцию звезд, я готов был
поверять, что Лайка следит за нашей беседой.
   Я по сей день не могу понять, почему она так привязалась
ко мне; даже среди людей у меня друзей очень мало. И,
однако, когда я после долгого отсутствия возвращался в
обсерваторию, она выходила из себя от восторга, прыгала на
задних лапах, опираясь передними на мои плечи (она шутя
дотягивалась до них), и радостный визг совсем не вязался с
могучим ростом Лайки. Уж я старался не уезжать надолго; в
дальние путешествия нельзя было взять с собой собаку, но в
коротких поездках она почти всегда меня сопровождала. Лайка
была со мной и в тот раз, когда я поехал на север, чтобы
участвовать в этом злополучном семинаре в Беркли.
   Нас приютили мои друзья по университету. При всей их
учтивости было очевидно, что их не радует присутствие в доме
такого чудовища. Я заверил хозяев, что Лайка ведет себя
безупречно; с большой неохотой они разрешили мне держать ее
в комнате.
   - Сегодня ночью вы можете не бояться грабителей, - сказал
я.
   - В Беркли грабителей нет, - последовал ответ.
   Но среди ночи мне на миг почудилось, что они ошиблись.
Меня разбудил яростный визгливый лай, я слышал от Лайки
такое только раз - когда она впервые увидела корову и не
могла понять, что это такое. Бранясь, я сбросил одеяло и
нырнул во мрак незнакомого дома. Главное - утихомирить
Лайку, не дать ей разбудить хозяев, если только я не
опоздал. Грабитель, конечно ж, давно удрал. Я от души
надеялся, что это так...
   Несколько секунд я стоял возле выключателя на лестничной
площадке. Зажигать или не зажигать? Наконец, я рявкнул:
"Молчи, Лайка!" - и нажал кнопку; холл внизу озарился ярким
светом.
   Лайка неистово скреблась в дверь и продолжала визгливо
лаять.
   - Если тебе надо погулять, - сердито сказал я, - вовсе не
обязательно поднимать такой шум!
   Я спустился, отодвинул задвижку, и собака ракетой
вырвалась наружу.
   Было тихо, безветренно, лунный серп боролся с
сан-францисским туманом. Стоя в светлой мгле, я смотрел
через залив на огни города и ждал Лайку, чтобы отчитать ее
по заслугам. Я все еще ждал, когда - во второй раз в
двадцатом столетии - пробудились от спячки здешние подземные
силы.
   Как ни странно, я не испугался, во всяком случае, в
первый миг. Помню, прежде чем я осознал угрозу, две мысли
мелькнули у меня в голове. "Уж эти геофизики, - сказал я
себе, - могли бы хоть как-то предупредить нас". И удивился:
"Вот не думал, что от землетрясения такой шум!".
   Почти одновременно до меня дошло, что толчок незаурядный.
О том, что было дальше, предпочитаю не вспоминать. Только
на следующий день спасателям удалось увезти меня: я
отказывался расстаться с Лайкой. Глядя на рухнувший дом, в
котором лежали тела моих друзей, я знал, что обязан ей
жизнью. Но разве можно было требовать от пилотов вертолета,
чтобы они это понимали? Не упрекну их и за то, что они
сочли меня обезумевшим, ведь столько несчастных бродило
среди обломков и пожарищ.
   С той поры мы разлучались разве что на несколько часов.
Мне говорили - и я охотно верю этому, - что я все меньше и
меньше интересовался обществом людей, хотя и не стал
отшельником или мизантропом. Звезды и Лайка заполняли все
мое рабочее время и досуг. Мы подолгу гуляли вместе по
горам, это было самое счастливое время моей жизни. И лишь
одно облако омрачало горизонт: я знал, в отличие от Лайки,
что счастью скоро придет конец.
   Переброска готовилась уже больше десяти лет. Еще в
шестидесятых годах было признано, что Земля - неподходящее
место для астрономической обсерватории. На Луне даже
малогабаритные навигационные приборы намного превзошли
возможности всех телескопов, которые глядели в космос сквозь
мрак и мглу земной атмосферы. Исчерпалась история.
Маунт-Вильсон. Паломара. Гринвича и других славных
обсерватории. Для обучения они еще годились, но границы
исследования надо было переносить в космос.
   И я должен переехать. Мне уже предложили должность
заместителя директора обсерватории Фарсайда. В несколько
месяцев я решу проблемы, над которыми бился много лет. За
пределами атмосферы я узнаю, что значит быть слепым, который
вдруг обрел зрение.
   Конечно, нечего было и говорить о том, чтобы взять с
собой Лайку. На Луну допускались только подопытные
животные; наверное, пройдет еще не один десяток лет, прежде
чем можно будет заводить там любимцев, да и то понадобится
целое состояние, чтобы доставить их туда и прокормить. Я
подсчитал, что моего - совсем неплохого - жалованья никак не
хватит: Лайка привыкла съедать два фунта мяса В день.
   Выбор был предельно прост. Я мог остаться на Земле,
отказавшись от ученой карьеры. Или отправиться на Луну,
отказавшись от Лайки.
   В конечном счете, она была всего лишь собака. Десяток
лет и Лайка умрет; к этому времени я могу достичь зенита
своей ученой карьеры. Ни один здравомыслящий человек не
стал бы колебаться, все же я колебался, и если вы до сих пор
не поняли, почему, то никакие мои слова не помогут.
   Приговор был вынесен заочно. До последней недели я не
мог решить, как поступить с Лайкой. И когда доктор Андерсон
вызвался присмотреть за ней, я вяло согласился, забыв даже
как следует поблагодарить. Старый физик и его жена с
первого дня полюбили Лайку; боюсь, я показался им человеком
бесчувственным и бессердечным. А ведь было как раз
наоборот.
   Мы в последний раз прошли с ней вместе по холмам, затем я
молча вручил собаку Андерсонам и больше ее не видел.
   Вылет задержался почти на сутки, ждали, пока уймется
сильное магнитное возмущение, да и то активность поясов
Ван-Аллена была настолько велика, что мы выходили через
"трубу" над Северным полюсом. Невесомость всегда неприятна,
а в придачу мы все осовели от антирадиационных медикаментов.
Когда я снова стал интересоваться окружающим, корабль был
уже над Фарсайдом; не увидел я, как Земля ныряет за
горизонт. Да я и не очень-то жалел об этом, мне тогда
совсем не хотелось вспоминать прошлое, я предпочитал думать
только о будущем. Меня преследовало чувство вины: я
покинул существо, которое меня любило, верило в меня. Чем я
лучше тех, кто бросил щенка на обочине пыльного Паломаросого
шоссе?
   Весть о том, что она умерла, пришла через месяц. И
никакой видимой причины, Андерсоны делали для нее все, и они
сильно горевали. Просто Лайке не хотелось жить. Несколько
дней я сам думал о смерти, но труд - великое лекарство, а
моя программа развивалась полным ходом. Забыть Лайку я не
мог, но постепенно воспоминания перестали причинять боль.
   Почему же они с такой силой вернулись теперь, пять лет
спустя, на обратной стороне Луны? - Я пытался понять, в чем
дело; вдруг все здание вздрогнуло, точно от могучего удара.
Дальше я действовал не размышляя, руки сами закрыли
гермошлем аварийного скафандра, когда опоры подались и стена
распахнулась, выпустив на волю взвизгнувший воздух.
Благодаря тому, что я автоматически нажал кнопку Общей
тревоги, мы потеряли всего двоих, хотя толчок - самый
сильный из всех, зарегистрированных на Фарсайде, - разрушил
все три герметических купола обсерватории.
   Нужно ли говорить, что я не верю в сверхъестественные
силы. Все, что произошло, объясняется рационально, нужно
лишь немного разбираться в психологии. Во время второго
Сан-францисского землетрясения Лайка была не единственной
собакой, которая почуяла близкую беду; известно много
случаев. И когда мое недремлющее подсознание уловило
первые, слабые вибрации в недрах Луны, настороженный
воспоминаниями рассудок тотчас отозвался.
   Человеческий разум избирает необычные и хитроумные пути,
он знал, какой сигнал быстрее всего дойдет до меня. Вот и
все, конечно, можно сказать, что в обоих случаях меня
разбудила Лайка, но тут и не пахнет мистикой, не было
никакого чудесного зова через бездну, которой ни человеку,
ни собаке не дано преодолеть.
   В чем, в чем, а уж в этом я уверен. И все-таки
случается, я просыпаюсь в лунном безмолвии, мечтая, чтобы
сон продлился несколько секунд, чтобы я еще раз мог
заглянуть в эти ясные карие глаза, исполненные бескорыстной,
чистой любви, равной которой я не нашел нигде - ни на Луне,
ни в других мирах.




   Артур Кларк
   До Эдема


   Перевод Л. Жданова


   - Похоже, что здесь дорога кончается, - сказал Джерри
Гарфилд, выключая моторы.
   Тихо вздохнув, насосы смолкли, и разведочный вездеход
"Бродячий драндулет", лишившись воздушной подушки, лег на
острые камни Гесперийского плато.
   Дальше пути не было. Ни насосы, ни гусеницы не помогли
бы "Р-5" (как официально назывался "Драндулет") одолеть
выросший впереди эскарп. До Южного полюса Венеры оставалось
всего тридцать миль, но с таким же успехом он мог находиться
на другой планете. Хочешь не хочешь, надо возвращаться,
снова идти все эти четыреста миль среди чудовищного
ландшафта.
   День был на диво ясный, видимость почти тысяча ярдов. Не
требовалось никакого радара, чтобы следить за утесами,
вырастающими на пути вездехода; на этот раз их было видно
невооруженным глазом. Сквозь пелену туч, которая не
разрывалась уже много миллионов лет, просачивался зеленый
свет, будто в подводном царстве; к тому же вдали все
расплывалось во мгле. Так и казалось порой, что вездеход
скользит над морским дном, и Джерри то и дело удились
вверху, над головой, плывущие рыбины.
   - Связаться с кораблем и передать, что возвращаемся? -
спросил он.
   - Погодите, - сказал доктор Хатчинс. - Надо подумать.
   Джерри взглянул на третьего члена экипажа, надеясь на
поддержку. Напрасно. Коулмен такой же одержимый, как
Хатчинс. Как бы неистово они ни спорили между собой, оба
оставались учеными, то есть - с точки зрения рассудительного
инженера-штурмана - людьми, которые не всегда способны
отвечать за свои поступки. И однако, если Коулу и Хатчу
втемяшится в голову продолжать путь, ему останется только
выполнять приказ, записав свой протест...
   Хатчинс прошелся по тесной кабине, изучая карты и
приборы. Потом направил прожектор вездехода на скальную
стенку и стал внимательно разглядывать ее в бинокль.
   "Не может быть, чтобы он потребовал от меня штурмовать
эту скалу, - подумал Джерри. - "Р-5", как-никак, всего лишь
вездеход, а не горный козел".
   Вдруг Хатчинс что-то увидел. На миг задержав дыхание, он
затем шумно выдохнул и повернулся к Коулмену.
   - Посмотрите! - Его голос дрожал от волнения. - Чуть
левее черного пятна! Что это, по-вашему?
   Он передал Коулмену бинокль; теперь тот замер,
всматриваясь.
   - Черт возьми, - вымолвил он наконец. - Вы были правы.
   На Венере есть реки. Это след высохшего водопада.
   - Учтите, за вами обед в "Бель Гурмете", как только
вернемся в Кембридж. С шампанским!
   - Запомню, не бойтесь. Да за такое открытие не только
что обед!.. И все-таки ваши теории любой назовет
сумасбродными.
   - Стоп, стоп, - вмешался Джерри. - Какие еще тут
реки-водопады? Каждый знает, что их на Венере нет и не
может быть. В здешней бане такая жарища, пары никогда не
сгущаются...
   - Вы давно глядели на термометр? - вкрадчиво спросил
Хатчинс.
   - Тут только успевай вездеходом управлять!
   - Тогда позвольте сообщить вам одну новость: сейчас
около двухсот тридцати, а температура продолжает падать. По
Фаренгейту точка кипения - двести двенадцать градусов. Не
забывайте, мы почти у Полюса, сейчас зима, и мы на высоте
шестидесяти тысяч футов над равниной. Все вместе взятое
дает такой скачок, что если похолодает еще на несколько
градусов, польет дождь. Кипящий, но все-таки дождь, вода, а
не пар. А это, сколько бы Джордж ни упирался, совершенно
меняет наше представление о Венере.
   - Почему? - спросил Джерри, хотя он уже и сам догадался.
   - Где есть вода, может быть жизнь. Мы излишне
поторопились назвать Венеру бесплодной только потому, что
средняя температура на поверхности превышает пятьсот
градусов. Уже тут намного холоднее - вот почему я так рвусь
к Полюсу. Здесь, в горах, есть озера, и я хочу взглянуть на
них.
   - Но ведь кипящая вода! - возразил Коулмен. - В ней
ничто не может жить.
   - На Земле есть водоросли, живут. И разве исследование
планет не научило нас: везде, где только может возникнуть
жизнь, она возникает. Пожалуйста, возможность, пусть
единственная, налицо.
   - Хотелось бы проверить вашу теорию. Но вы же видите:
по этой скале не подняться.
   - На вездеходе не подняться, верно. Но влезть самим по
стенке вполне можно, даже в термокостюмах. Нам всего-то
надо пройти несколько миль к полюсу. Главное - эту стенку
одолеть, дальше местность ровная, это видно по радарным
картам. Думаю, уложимся в... ну, от силы в двенадцать
часов. Как будто мы не ходили дольше, и в куда более
сложных условиях.
   Это верно. Одежда, которая надежно защищает человека на
равнинах Венеры, и подавно годится здесь, где температура
всего на сотню градусов выше, чем летом в Долине Смерти на
Земле.
   - Хорошо, - сказал Коулмен. - вы знаете правила. Одному
выходить нельзя, и кто- то должен оставаться в вездеходе,
держать связь с кораблем. Как решим вопрос на этот раз:
шахматы или карты?
   - Шахматы слишком долго, - ответил Хатчинс, - особенно,
когда играете вы двое.
   Из ящика штурманского столика он достал потрепанную
колоду.
   - Тяните, Джерри.
   - Десятка пик. Ну-ка побейте ее, Джордж.
   - Постараюсь... Черт! Пятерка треф. Что ж, передайте
привет от меня венерианцам.
   Вопреки уверениям Хатчинса, стенка оказалась трудной. Не
так уж и круто, но кислородный прибор, охлаждаемый
термокостюм и научные приборы весили больше ста фунтов.
Меньшая гравитация - на тринадцать процентов ниже земной -
выручала, да не очень. Они карабкались по осыпям, отдыхали
на уступах и снова карабкались в подводных сумерках.
Зеленое сияние, которое озаряло все вокруг, было ярче света
полной Луны на Земле. "Венере Луна ни к чему, - подумал
Джерри, - Ее не увидишь сквозь тучи, и нет никаких океанов,
чтобы управлять приливом-отливом, к тому же немеркнущее
полярное сияние - гораздо более надежный источник света".
   Они поднялись больше чем на две тысячи футов, когда
стенка наконец сменилась отлогим склоном. Его исчертили
канавы, явно промытые текущей водой. Поискав немного, они
вышли к лощине, достаточно широкой и глубокой, чтобы ее
можно было назвать руслом реки, и стали подниматься вдоль
нее.
   - Знаете, я о ч