ь  и
обязательно замерзнем.  Эта мысль входила в мое счастливое настроение.
Она  не  содержала  в  себе  ничего  угрожающего или героического и не
заставляла меня спешить.  Радость от будущего успеха,  а теперь я  был
убежден, что мы достигнем вершины, уже не играла никакой роли. Вершина
имела ту же ценность,  как все окружающее и я сам,  - она была  просто
частью целого.
     Несмотря на убеждение,  что день кончится нашей смертью,  я более
не   чувствовал   ответственности  за  идущих  рядом  друзей.  Понятия
переместились и уступили место не равнодушию, а другой оценке...
     Вдруг подъем прекратился (они шли без отдыха уже восемь часов!  -
с восхищением заметил Гирин), и над нами было только бесконечное синее
небо.  Как  колокол,  оно  опускалось вокруг нас.  Покорение вершины -
большая радость,  но близость неба - величественнее. Мало людей до нас
было  так  близко к нему..." Без всяких машин,  лишь с помощью ног!  -
заметил.  Гирин, закрыл книгу и протянул ее Симе. - Я прочитал большой
отрывок,   потому  что  здесь  Тихи  очень  точно  передает  состояние
величайшего напряжения всех физических  и  душевных  сил,  неизмеримой
радости на пороге смерти.
     - Не понимаю, почему это так, - задумчиво проговорила Сима.
     - И я не знаю. Нет исчерпывающего объяснения. Хотя с точки зрения
психофизиологии  основа  явления  понятна.   Человек   как   организм,
биологическая  машина  приспособлен  к  тому,  чтобы  время от времени
переносить громадные напряжения всех сил. На это рассчитана и психика,
и  потому такие мгновения приносят ни с чем не сравнимую радость.  Они
неизбежно редки, потому что не могут быть долгими, да и обстановка, их
вызывающая,  всегда  чрезвычайна  и  во  многих  случаях заканчивается
смертью.  Помнишь прекрасный рассказ Уэллса  "Зеленая  дверь"  -  туда
нельзя заглядывать часто, потому что можно не вернуться!
     Высочайшее напряжение  всех  сил   всегда   приводило   к   таким
выдающимся достижениям, в чем бы они ни заключались, что они считались
ниспосланными свыше, милостью богов. На деле же эти дары были по праву
добыты  человеком,  сумевшим  отдать  всего  себя для этого.  Разве не
прекрасно,  что содеянное человеком кажется божественным и  скрытые  в
нем силы настолько велики, что почитаются как милость богов?
     - Мне кажется,  что в бою должны быть такие состояния,  когда уже
нет  ни  страха,  ни  опасения  за себя или товарищей и только радость
битвы, - взволнованно сказала Сима.
     - Конечно же!  Разве подъем на Чо-Ойю не тот же бой?  Добавлю: не
только нет страха смерти,  но может исчезнуть чувство боли. Знаменитые
масаи Восточной Африки - "храбрейшие из храбрых",  которые охотятся на
львов  со  щитом  и  копьем,  приходят  в  такой  боевой  экстаз,  что
совершенно  не  чувствуют  ран.  Когти и зубы льва наносят им жестокие
ранения.  Не раз охотники-европейцы тут же зашивали им раны,  а воины,
находясь еще в пылу сражения, с отвердевшими, точно каменными, телами,
совершенно  не  замечали  операций.  Замечательно,   что   при   таких
психических  состояниях  заживление тоже происходит быстро.  Мы только
еще начинаем понимать важность психического  воздействия  на  процессы
выздоровления  и  вообще преодоления болезни - не так уж давно все это
считалось чепухой.  А,  например,  в Бирме даже для  слонов  применяют
психологическое лечение.
     - Не говори  такое  своим  коллегам,  иначе  они  сотрут  тебя  в
порошок.
     - Обдерут пальцы!
     - А мне - можешь!
     - Знатоки слонов уверяют, что по характеру, возрастным изменениям
и  отношению  к  болезни  слон  очень  похож  на  человека,  разве что
несколько мужественнее в некоторых отношениях и  слабее  -  в  других.
Бывает так,  что слон заболевает чем-то неизвестным,  что не поддается
обычным способам лечения и не требует операции. Слон устает бороться с
болезнью,  несколько раз тяжело вздыхает,  стонет и ложится.  Если его
немедленно не поднять,  то он уже более никогда не  встанет.  И  тогда
бирманские  слоновые  лекари  решаются  на  крайнее средство - с гиком
бросают в глаза слону страшно едкий перец.  Нестерпимая боль  приводит
животное в ярость, оно поднимается и... выздоравливает.
     Сима не выдержала и залилась смехом.
     - Я  представила  себе,  -  виновато созналась девушка,  - как ты
приходишь к больному и  после  осмотра  сыплешь  ему  перец  в  глаза.
Воображаю!
     - Перец не перец,  - пробурчал Гирин,  - но и  человек  не  слон,
можно будет найти другие способы.
     - Скажем, револьвер и ужасающую брань! - прищурилась Сима.
     Гирин проницательно посмотрел на нее.
     - Оставь женские штучки, Сима. Скажи сразу - что плохо?
     - Ничего  не плохо,  но...  я не поеду с тобой и вообще - зачем я
вам?
     - Как ты можешь так шутить!
     - Я отнюдь не шучу.  Неужели ты...  вы этого не видите?  У вас  в
жизни было уже все, вы захвачены наукой, что вам еще надо?
     Гирин замер в недоумении,  как  остановленная  на  скаку  лошадь,
потом тряхнул головой, будто сбрасывая что-то.
     - Надо  еще  много  и  прежде  всего  тебя!  -  последнее   слово
прозвучало резко, как удар, и Сима физически почувствовала его силу. -
Ты ошибаешься,  думая,  что я тот самый Ваня Гирин, который носился на
гребной  лодке  по  Неве.  И  не тот,  кто добросовестно практиковал в
северной больнице или был главным хирургом  и  командовал  госпиталем.
Даже  не  тот,  кто  приехал  в Москву почти два года назад.  Всех нас
меняют,  лепят по-иному,  оставляя лишь основу,  время и опыт,  да еще
собственное  старание - падение или совершенствование.  И новому Ивану
Гирину нужна позарез Серафима Юрьевна Металина - такая,  как она  есть
сейчас, сию минуту.
     - Но у тебя превыше всего наука!
     - Тот,  для  кого  превыше  всего наука,  одержимый фанатик,  а я
никогда не был и не буду таким.  Но не буду тебя уверять, что в тебе -
вся жизнь.  Нет,  как бы я ни любил тебя,  мне надо,  кроме тебя,  еще
много,  так же как и тебе, помимо меня. Иначе что ж - мир как комната,
и все,  что в этой комнате,  вырастет,  словно в кошмаре, до чудовищно
преувеличенных размеров! Да?
     - Да!  -  тихо  сказала Сима,  снова приближая к лицу Гирина свои
погибельные глаза.  И на этот раз вся власть над прошлым,  настоящим и
будущим перешла к Симе. И никогда еще Гирин не испытывал такой светлой
радости и столь полного соответствия чувств.
     Наконец Сима  высвободилась,  вскочила и велела Гирину любоваться
слоном.  Когда  он  повернулся,  Сима  уже   переоделась,   стояла   у
приоткрытого  окна и,  смотрясь в него,  как в зеркало,  оглаживала на
себе высохшее платье.
     - А как же утюг? - воскликнул Гирин.
     - Не надо. Мне пора, я обещала сегодня позаниматься с девочками.
     - А вечером, попозже?
     - Мне хочется побыть одной!  И не  надо  смотреть  так  изучающе,
Иван,  хороший мой...  - прошептала,  покраснев, Сима. - Ничего нет за
этим. Просто побыть одной.
     Сима, поднявшись  на  носки  и  вытянув  шею,  крепко  поцеловала
Гирина.

     Гирин застал профессора  Андреева  над  кучей  раскрытых  толстых
справочников,    с    дымящейся    папиросой   в   зубах   -   явление
экстраординарное.
     - Простите  великодушно,  что побеспокоил,  но тут Мстислав прямо
обращается к вашей милости!
     По возвышенной  фразеологии  было  ясно,  что профессор чувствует
себя на грани важных событий.
     - Прочтите, утром доставлена из МИДа.
     "Убедительно прошу проверить  материалах  отца  упоминание  новом
минерале  двт  прозрачные  сероватые кристаллы тчк спросите Гирина что
известно воздействии мозг излучений зпт  ядов  зпт  газов  заключенных
кристаллах  минералов  приводящее  потере  памяти тчк выясните срочно.
Сугорина  описание  камней  похищенных  прошлой  весной  Горном  музее
телеграфируйте мне Нью-Дели посольство Ивернев".
     Профессор озабоченно следил за  выражением  лица  Гирина,  и,  не
увидев достойной, по его мнению, реакции, недовольно вздохнул.
     - Ничего не знаете? - с оттенком презрения воскликнул геолог.
     - Ничего,  Леонид  Кириллович!  -  сознался Гирин.  - Конечно,  я
подумаю, посоветуюсь со знающими людьми - биофизиками, биохимиками, но
боюсь...
     - Эх, вы!
     - А вы!
     - Так ведь тут что-то новое!
     - А  почему  вы  не  допускаете,  что может быть нечто совершенно
новое и неизвестное в нашей области?  Чужая наука обязана быть мудрее?
Студенческое представление, позвольте сказать.
     - Да  я  ничего,  -  примирительно  буркнул  Андреев.  -  Значит,
попробуете выяснить? Только если можно - поскорее.
     - Конечно! Все же два-три дня понадобятся.
     - Ну, так это отлично. Я сегодня еду в Ленинград читать дневники,
попутно выясню у матери Мстислава,  где  Сугорин,  и  снесусь  с  ним.
Меньше чем в три дня тоже не уложиться. Ужинать будем?
     - Нет.
     - Ну и хорошо.  Мне к семи часам в Шереметьево.
     Спустя несколько  часов  Андреев  вел  неторопливый  разговор   с
матерью Ивернева.
     - Мы с вами, кажется, однолетки, Леонид Кириллович?
     - Если вы девятьсот второго года.
     - Тогда вы постарше:  я - девятьсот  пятого.  Но  все  равно,  мы
одного  поколения.  Следовательно,  вам понятно,  что я не могу ничего
знать о    делах    тринадцатого-пятнадцатого    года.   Ищите   сами.
Располагайтесь в комнате Мстислава.  Я  вам  помогу  лишь  технической
работой:  разбирать почерк Максимилиана Федоровича.  Плохо быть второй
женой,  да еще поздней.  Ведь Максимилиан Федорович женился на  мне  в
двадцать восьмом,  когда мне было всего двадцать три,  а ему уже сорок
четыре. Его первая жена умерла в двадцать пятом.
     - Почему же плохо, я не понимаю?
     - Потому  что  не  дойдешь  вместе до конца и останешься одиноким
стражем его памяти.
     - А сын?
     - Он, наверное, придет к пониманию отца, когда меня уже не будет.
Я  говорю  о  большом,  глубоком,  влияющем  на  жизнь и вовсе не хочу
упрекнуть Мстислава в недостатке сыновней почтительности.
     - М-м...
     - После ваших вопросов я  впервые  почувствовала,  какой  большой
кусок жизни мужа прошел до меня и без меня.  И я ничего не знаю о нем.
Не о внешнем,  это все мне рассказано, а вот так - душой. Я бы, может,
угадала  и  нашла,  что  вы ищете,  но не могу,  не чувствую,  где оно
скрыто, в каких словах.
     - Ничего,  вместе  что-нибудь  да  сообразим,  -  уверенно сказал
Андреев,  опускаясь в кресло перед старым  столом;  некогда  служившим
Иверневу-отцу, а теперь заполнившимся результатами исследований сына.
     Лишь на второй день Евгения Сергеевна обратила внимание  Андреева
на подчеркнутую резко и твердо фразу в записной книжке 1916 года:  "Не
забыть поговорить с Д.  У.  насчет моих серых камней  -  для  Анерта".
Через  две  страницы,  сплошь  исписанные цифрами расчетов предстоящей
свадьбы, в самом низу обнаружилась малоразборчивая фраза: "Вчера был у
Алексея Козьмича на квартире (улица Гоголя, 19) - он продал мои камни.
Эд.  Эд.  будет огорчен,  да и я теперь не смогу..."  Дальше  карандаш
скользнул по краю странички, и надпись обрывалась.
     - Вот это те серые камни, очевидно, ключ ко всему, что произошло,
- сказал Андреев, закуривая папиросу, ставшую невкусной, - надо искать
теперь дальше.
     Но дальше,  сколько оба ни листали плотные,  еще свежие страницы,
ничего не нашлось, и едва наметившаяся путеводная нить исчезла.

     Глава пятая. СЕРЫЙ КРИСТАЛЛ

     Ураган сотрясал  тонкие  стены  тропической  постройки.  Слабому,
точно ребенок,  Иверневу мерещились  могучие  ветры  Гималайских  гор.
Чередой  проходили  в  памяти  образы прекрасного Кашмира,  качались и
дрожали,  будто в мираже,  и пропадали, развеиваясь на стенах комнаты,
затянутых светлой тканью.  Подолгу стоял перед ним и часто возвращался
один, видимо, накрепко врезавшийся в память пейзаж.
     Высоко в горах, за пределами лесов, находилась долина, засыпанная
камнем и обставленная  гигантскими  хребтами.  От  нее  отходила  вбок
исполинская промоина,  крутая,  как воронка, врезанная глубоко в стену
снегового кряжа.  У самого устья ее стояла маленькая деревушка - всего
пять домиков и одно заботливо выращенное деревцо.  С вершины перевала,
откуда  смотрел  Ивернев,  домишки  казались  немногим  большими,  чем
обломки  скал,  щедро  насыпанные  с левого борта долины.  Вверху,  на
непомерной  высоте,  вихрилась  буря,  вздымавшая   блестящее   облако
снеговой пыли,  полупрозрачным покровом ползущее вниз.  Яркое солнце и
глубокое  синее  небо  отражались  от   колоссальных   языков   снега,
спускавшихся  между  черным  хаосом  иззубренных  скал  почти до устья
боковой воронки.  Дно долины направо и налево  насколько  хватал  глаз
было   однообразно  серым,  как  может  быть  сер  однородный  камень,
исторгнутый из рассеченных недр горы.  Эта почти пугающая необъятность
каменного моря,  гигантских скалистых стен и голубоватых ослепительных
снегов окружала ничтожные  жилища  человека,  такие  хрупкие,  что  их
делалось жаль, точно несчастное живое существо.
     Но в домах жили гордые, сильные и уверенные люди, будто рожденные
этими   грозными  горами.  Когда  он  думал  об  этих  людях,  лежа  в
полусне-полубреду,  его охватывало лихорадочное  возбуждение.  Он  был
несказанно счастлив, что они там живут и что они такие.
     Болезнь оставляла его,  но впереди все еще  предстояло  несколько
дней беспомощного лежания в постели.  Скверный паратиф, подхваченный в
тысячелетнем,  колодце   когда,   поддаваясь   минутной   слабости   и
нестерпимой жажде, он решился напиться сырой воды.
     Новые друзья не отдали его в больницу,  а  организовали  отличный
медицинский  уход,  наняв  двух  юных  и невероятно строгих медсестер,
которых сопровождал смешливый и  лукавый  "брат  милосердия".  Врач  -
толстый,  маленький,  всегда  потный  -  посещал  геолога каждый день,
приезжая на смрадно дымящем старом автомобиле,  которым он управлял со
сноровкой, достойной профессионального гонщика.
     Все шло хорошо, только Ивернев нервничал, злился на себя и судьбу
из-за нелепой болезни.  Он давно должен был быть в Дели,  где ждут его
телеграмма и письма от Андреева и Сугорина,  вероятно, и Гирина. Очень
может  быть,  что разгадка отцовской тайны,  людей с кольцами и черной
короны находится там,  в этих ничего  не  значащих  для  других  людей
ответах на его телеграмму.
     Удивительно, какие  хорошие   люди   окружали   его!   Итальянцы,
индийский  художник  Рамамурти  и  его  прекрасная  жена отложили свой
отъезд в Дели,  чтобы дождаться его выздоровления.  Чезаре погибал  от
любопытства  в  ожидании  ответа  из  России.  И не только любопытство
удерживало его.  Если бы загадка черной короны как-то прояснилась,  он
знал бы,  каковы могут быть последствия странной болезни Леа. Недавнее
нападение наемных похитителей свидетельствовало, что тень, появившаяся
за  спиной  итальянца  в  Кейптауне,  последовала за ним сюда,  в этот
большой индийский город.  По здравому смыслу всем надо было уехать, но
они  медлили.  Может быть,  в этом была повинна Сандра,  проникшаяся к
русскому геологу глубокой симпатией.
     Как-то в  приступе  меланхолии,  вызванной  усталостью  и  полным
отсутствием каких-либо вестей о Тате - мать писала обо всем, только не
о  том,  что  было  всего важнее для ее сына,  - он рассказал Сандре о
причине своей тоски. И Сандра нашла в чем-то сходство в своей судьбе и
трагедии Ивернева.  От Андреа долго не было писем,  и ей казалось, что
он исчез так же бесследно,  как и Тата. В компании двух счастливых пар
Сандра  иногда тосковала по своему храброму рыцарю и принялась опекать
Ивернева.  Может быть,  скорой поправкой он был обязан  ей,  ежедневно
навещавшей и развлекавшей его.
     А сегодня  Сандра  принесла  телеграмму  из  Дели,  извещавшую  о
приезде туда доктора Гирина.  Чтобы не волновать мать,  Ивернев ничего
не сообщил о болезни, и Гирин приглашал его повидаться. Ивернев тут же
продиктовал  Сандре  телеграмму:  "Лежу  больной Мадрасе,  очень нужно
увидеться,  захватите  почту   посольстве   дорога   самолетом   будет
оплачена". Последнее Ивернев добавил, зная о весьма скромных достатках
ученых,  приезжающих на конгрессы.  Его собственный заработок был куда
больше.  Вряд  ли  посещение  Мадраса  входило  в  планы  Гирина,  как
большинство приезжавших на конференции русских, он должен был посетить
лишь Бомбей и Калькутту.
     Но Ивернев ошибался - после конференции  в  Дели  Гирина  повезли
именно в Мадрас.
     Ивернев в первый раз сел на постели,  и  это  событие  совпало  с
появлением   Гирина.  Доктор  вошел,  еще  более  громоздкий  в  белом
просторном костюме с непривычной и явно мешавшей ему шляпой в руке,  в
сопровождении  невысокой  загорелой  молодой  женщины,  большеглазой и
черноволосой, оказавшейся его женой.
     Гирин с наслаждением подставил лицо вентилятору.  Сима,  несмотря
на узкое платье, казалось, не чувствовала зноя, и ее гладкая кожа была
сухой.  Такой  же  способностью  переносить  жару  удивляла Ивернева и
Тиллоттама.
     Начались расспросы о Москве,  родных и знакомых,  о всем том, что
показалось  бы  незначащим  иностранцу,  но   столь   же   важно   для
встретившихся  соотечественников,  как те обычные,  но полные скрытого
смысла слова, какими обмениваются влюбленные. Вспомнив что-то, Ивернев
вдруг замолк,  и Гирин, понимающе кивнув, извлек из кармана пакет. Тот
нетерпеливо разорвал обертку, начал читать. Гирин встал, и они с женой
направились на веранду.
     - Простите,  Иван Родионович! - От смущения слабый голос Ивернева
стал еще тише.  - И Серафима Юрьевна. Я так давно и с нетерпением ждал
вестей, что забыл приличия.
     - Пустое.  Тем  более что там есть действительно интересные вещи.
Прочтите,  тогда и я добавлю немного. Я выполнил вашу просьбу, правда,
с ничтожным результатом.  - Гирин прикрыл за собою легкую дверь, и они
с Симой спустились по каменным ступеням в крошечный садик.
     - С этой стороны тень и ветер с моря.  Жарко тут для нашего брата
северянина,  а ведь я всегда легко переносил жару.  Как тебе ничего не
делается? Горжусь и завидую. Вот это настоящая терморегуляция!
     - Слишком  много   занимался   в   последний   год   этой   самой
терморегуляцией, - укорила Сима, - только теоретически.
     - Сознаюсь, - Сима поцеловала Гирина, поднявшись на носки и обняв
его закинутыми за шею руками.
     - За что?  - спросил Гирин,  ладонями отводя назад  ее  волосы  и
касаясь маленьких ушей, которые он так любил.
     - Когда мужчины перестанут задавать  этот  вопрос?  От  пещер  мы
дошли до звездолетов, и все по-прежнему...
     - Традиция неплоха!  - расхохотался Гирин.
     С громким  шуршанием  гравия  у  ворот  затормозил низкий зеленый
автомобиль.
     - Без сомнения, гости к Иверневу, - шепнула Сима, как будто здесь
кто-нибудь мог понять русскую речь.
     - Д-да!  -  поморщился  Гирин.  -  Беда  мне,  если кто-нибудь не
говорит по-английски!
     - Опять позднее раскаяние.
     - Сознательно предпочел лишний шаг в  науке  совершенствованию  в
языках!  И  в  общем  ничего  страшного,  стоило.  Я  не намерен много
странствовать по загранице, английского хватит.
     Из автомобиля  вышло  много  людей.  Три  женщины:  две   дочерна
загорелые европеянки и очень смуглая дочь Индии, казавшаяся еще темнее
в черном сари.  Четверо мужчин - два индийца,  два европейца, в каждой
паре - старик и молодой.
     - Целая   делегация   почтила  выздоровление  нашего  геолога,  -
ухмыльнулся Гирин, - очевидно, Ивернев пользуется успехом.
     Хозяин дома и приехавшие были давно знакомы,  и непринужденность,
установившаяся между ними,  несколько нарушалась присутствием  Гирина,
Симы и стройного старика с густой, как у сикха, бородой, необыкновенно
величественного в высоком белом тюрбане.  Художник Рамамурти  объявил,
что  это  его гуру - профессор истории искусств Витаркананда.  Ивернев
кое-что знал о роли у