слышит, ее хоть не мучь!
     - Что твоя мать - чурбак с глазами!  - забубнил нарочито гнусавый
голос. - Будет кобениться...
     - Пользуешься, что мать больная, ух ты, подлюга! Ой!
     Дверь в  комнатушку  Анны  раскрылась  и  захлопнулась.  Один  из
пришельцев   удалился,   нагло   топоча   сапогами.   Гирин   стоял  в
нерешительности,  загоревшись яростным желанием дать  бой  негодяям  и
боясь  вмешаться  в  неизвестные  ему  отношения.  Но  когда  он начал
размышлять о тяжкой трагедии Анны,  его невмешательство показалось ему
постыдным. Он лежал без сна, жалея о том, что, несмотря на свой рост и
большую силу, он все же лишь неопытный мальчишка. И так захотелось ему
быть суровым и бородатым вроде паромщика.  Тогда он был бы уверен, что
не уступит девушку ее нелепой судьбе.
     Гирин заснул  лишь  под утро и поднялся,  когда солнце уже высоко
стояло над кустами вырубки,  почти вплотную подходившей под его  окна.
Анна принесла ему обычный завтрак:  холодного молока,  яиц, хлеба. Она
низко повязалась платком и ходила,  опустив прикрытые ресницами глаза.
Взгляд,  брошенный украдкой,  и зардевшиеся щеки Анны показали Гирину,
что ее  мучит  стыд.  Нет,  Анна  отнюдь  не  походила  на  счастливую
возлюбленную, и Гирин решил как-то действовать.
     Весь день,  обходя очередные поля,  колодцы и родники,  он думал,
как  вызволить  Анну  из  ее  жестокой кабалы.  Ключ к решению вопроса
заключался  в  болезни  матери  -   Анна   не   могла   расстаться   с
парализованной ни при каких условиях. Взять с собой в Ленинград Анну с
больной матерью было не под силу одинокому студенту.
     Значит, прежде  всего  надо было или устроить мать Анны в хорошую
больницу,  или...  вылечить ее.  И тут,  возобновляя в памяти все, что
было  ему  известно  о  лечении психических параличей,  Гирин вспомнил
некогда прогремевший на весь Ленинград опыт профессора  Аствацатурова.
Выдающийся невропатолог,  начальник нервной клиники Военно-медицинской
академии,  прозванной  студентами   "Дантовым   адом"   за   скопление
устрашающе   искалеченных   нервными   повреждениями  больных,  принял
привезенную откуда-то из  провинции  женщину,  пораженную  психическим
параличом после внезапной смерти ребенка.  Как раз таким же параличом,
как мать Анны,  то есть она  могла  слышать,  видеть,  но  была  не  в
состоянии говорить и двигаться.  Знаменитый Аствацатуров оставался для
той женщины последней надеждой - все усилия лечивших  ее  врачей  были
безрезультатными.
     Аствацатуров целую  неделю  думал,  намеренно  не  встречаясь   с
больной, пока не пришел к смелому и оригинальному решению.
     После долгого и напряженного ожидания больная была извещена,  что
сегодня  ее  примет  "сам".  Помещенная в отдельную палату,  в кресло,
прямо против двери,  парализованная женщина была вне себя от волнения.
Ассистенты профессора объявили ей,  чтобы она ждала, смотря на вот эту
дверь,  "сейчас сюда войдет "сам" Аствацатуров и, конечно, без всякого
сомнения,   вылечит   ее.  Прошло  четверть  часа,  полчаса,  ожидание
становилось  все  напряженнее   и   томительнее.   Наконец   с   шумом
распахнулась дверь,  и Аствацатуров,  громадного роста, казавшийся еще
больше в своем белом халате и  белой  шапочке  на  черных  с  проседью
кудрях,  с  огромными  горящими  глазами  на  красивом  орлином  лице,
ворвался в комнату,  быстро  подошел  к  женщине  и  страшным  голосом
закричал: "Встать!"
     Больная встала, сделала шаг, упала... но паралич прекратился. Так
ленинградский   профессор   совершил   мгновенное  исцеление  не  хуже
библейского пророка.  Он использовал ту же  гигантскую  силу  психики,
почти религиозную веру в чудо.
     Как бы сделать что-то подобное в отношении  матери  Анны  -  ведь
психические  параличи  могут  быть  вылечены  именно  таким сильнейшим
нервным потрясением.  Но как  заставить  женщину,  уже  несколько  лет
живущую в безысходном отчаянии,  придавленную еще трагедией дочери, не
понимать  которую  она  не  могла,  -  как  заставить  ее  поверить  в
мальчишку-студента,  хотя бы и приехавшего из такого "ученого" города?
Нет,  способ Аствацатурова не годится,  а  что  же  он,  Гирин,  может
придумать?..
     Прошло два дня,  и Гирин (он теперь старался заснуть не сразу,  а
лежал  в темноте,  чутко вслушиваясь в ночную тишину) вновь вскочил от
воровской возни с дверью  со  двора.  Настойчиво  пытались  отодвинуть
деревянную  щеколду.  Гирин выскочил в сени в тот момент,  когда дверь
распахнулась и неясная тень возникла на пороге у входа в комнату Анны.
     - Стой, застрелю! - тихо и спокойно, сжав зубы, сказал Гирин.
     - Но-но,  ты чего?  - забормотала фигура, опасливо вытянув вперед
шею.
     - Пшел, убью! - рявкнул Гирин, поднимая зажатый в руке коленчатый
шприц.
     Темная фигура опрометью бросилась в темноту двора,  кто-то  упал,
охнул.
     Анна вышла из своей комнаты с зажженной спичкой,  увидела Гирина:
еще  дрожа  от  возбуждения,  он  накрепко  запирал дверь.  За две-три
секунды света Гирин прочел такую благодарность в  ее  встревоженном  и
восхищенном взгляде, что и впрямь почувствовал себя героем.
     - Спасибо,  родной,  - громко  сказала  Анна.  Гирин  пробормотал
что-то.
     - Надо поглядеть на маму,  - продолжала девушка, жестом предлагая
Гирину следовать за ней.
     Они вошли в кухню,  освещенную крохотной лампадкой  -  у  больной
огонь  горел  всю  ночь,  - и сразу же встретились с широко раскрытыми
глазами парализованной.  Безусловно, она знала все - при виде вошедших
ненависть  в  ее  взгляде сменилась торжеством.  Анна стала поправлять
подушки,  шепча  что-то  матери.  Гирин  почувствовал   себя   лишним,
поклонился,  понял,  что  сделал это как-то глупо,  по-городскому,  и,
смутившись,  вышел.  Внезапная  догадка,  еще   невнятная,   едва-едва
намечающаяся,  пришла  ему  на  ум  при виде глаз матери Анны.  Она не
исчезла,  а оформилась, когда он лежал на постели и глядел на звезды в
верхних стеклышках маленьких окон.
     Веры в могущество его,  Гирина, веры в исцеление не было у матери
Анны. Но другая, могучая эмоция могла, пожалуй, произвести необходимое
потрясение - сила ненависти.  Ненависти к тем,  кто убил ее мужа,  так
ужасно  искалечил  ее  собственную  жизнь  и  теперь еще издевался над
молодостью и чистотой ее дочери.  Да,  это была  реальная  надежда!  И
единственная   попытка   излечения  должна  быть  обставлена  со  всей
возможной тщательностью!
     Выдался серенький день.  Гирин шагал вдоль высокого берега Волги,
направляясь в дальнюю деревню  -  последнюю,  которую  ему  оставалось
обследовать на правом берегу.  Ветер уныло шелестел поспевающим овсом,
широкими разливами клоня его  метельчатые  верхушки.  Не  успел  Гирин
отойти с полверсты от села,  как впереди него, на дороге, из кустов на
бровке обрыва возникли две мужские фигуры.  Сердце Гирина  забилось  -
подходил   момент  расплаты  за  ночное  геройство.  Твердо  решив  не
уступать,  он неторопливо приблизился к ожидавшим, сунул руку в правый
карман   и   остановился.   По   светлым  кудрям,  прикрытым  зачем-то
каракулевой кубанкой, Гирин определил обольстителя Анны, действительно
красивого  человека  с наглым взглядом выпуклых голубых глаз.  Другой,
пониже ростом и поплотнее, с зоркими медвежьими глазками, не выделялся
ничем,  кроме  одежды  -  пиджака  из  отличного шевиота,  надетого на
нарядную рубашку,  и таких же галифе,  заправленных  в  сапоги,  лучше
которых не носил и начальник Военно-медицинской академии.
     Оба неприятеля  медлили,   обменявшись   быстрыми   фразами,   не
расслышанными Гириным.  Они, не отрываясь, смотрели на его засунутую в
карман правую руку,  и тут Гирин сообразил.  Его враги уверены в  том,
что  у  него  есть  оружие.  В самом деле,  военная форма Гирина и его
непонятные занятия,  вероятно, делали его загадочным, а следовательно,
и  опасным для недобрых людей.  Студент - а вроде военный,  доктор - а
ходит по деревням,  ищет колодцы и  родники...  Он  решительно  шагнул
вперед,  сделав  жест,  как бы сметающий с дороги.  Оба парня неохотно
отошли на обочину,  и  Гирин  прошел  мимо,  следя  уголком  глаза  за
врагами.
     - Эй ты,  студент,  али красноармеец, али кто еще! - окликнул его
кудрявый красавец. Гирин остановился.
     - Ты вот что, - с деланным миролюбием и угрозой продолжал парень,
-  в  наши  дела не мешайся и с девкой гляди не схлестнись.  Дело твое
чужое, прохожее, дак кончай его и - айда! А не то...
     - А  не  то?  - Гирин взглянул ему прямо в лицо,  чувствуя боевую
злобу,  возникающую у доброго человека, когда он сталкивается с темной
силой людского зверства.
     - Отделаем по-свойски,  - оскалился приземистый в богатой одежде,
- так что в этом году не придется, пожалуй, за чужими девками бегать!
     - Последнее тебе слово,  - перебил кудряш,  - а не так - пеняй на
себя.  Нас  тут много,  да ночки темные наступают - не поможет и наган
твой.
     Гирин не  спеша  пошел по дороге,  раздумывая над встречей.  Даже
если бы у него был наган, то все равно в любом месте, за любым кустом,
у колодца или на дороге его могла подкараулить лихая засада,  оглушить
чем попало и если не убить,  то отделать так,  что  прощай  все  планы
спасения Анны и скорого возвращения к занятиям.  Гирин чувствовал, что
помощь Анне сделалась ближайшей целью его существования,  и он не  мог
ни  под  какими  угрозами отказаться от нее.  Однако было бы неумно не
отдавать себе отчета в явной опасности.
     Гирин в  размышлении отошел уже на две версты от села,  как вдруг
повернул и зашагал обратно.  Не без труда разыскал он вожака  немногих
сельских   комсомольцев,   угрюмого,   озабоченного   парня,   усердно
подшивавшего старую седелку.  Парень неодобрительно  выслушал  Гирина,
свернул цигарку, затянулся, сплюнул под ноги.
     - Лезешь не в свое дело,  - процедил комсомолец, - али полюбилась
Нюшка-то?  Брось  это,  как  друг говорю.  Сама виновата,  спуталась с
бандитским элементом еще в двадцать девятом - туда ей и дорога! А тебе
нечего башкой рисковать.
     Нотка горечи прозвучала в  ответе  парня,  и  Гирин,  ставший  за
последние  дни  необычайно  чутким,  понял.  Он  придвинулся  ближе  к
комсомольцу и негромко  стал  выкладывать  ему  собственные  мысли  об
обманутой девушке.
     - И ежели ты ее любил,  - внезапно сказал Гирин,  - так твое дело
не  воротить  морду,  будто ты святоша какой,  а помочь по-серьезному.
Вырвать ее отсюда надо, а не отдавать на растерзание. Они глумились, а
ты, как сукин сын, смотрел да радовался.
     - Ну на это ты не налегай, полегче! - озлился парень.
     - И ничего не полегче! Подумаешь, так сам поймешь... Только думай
скорее.
     - Дак я разве против...  Только чем я али мы помочь можем? Охрану
тебе выставить - разве можно?  Трое нас,  и так-то сами  завсегда  под
угрозой.
     - Не о том я! Разыграть надо одно представление. Нужны два нагана
да  человек  надежный,  постарше  нас  с  тобой...  - И Гирин протянул
комсомольцу свою знаменитую махорку,  объясняя,  зачем  требуются  эти
странные приготовления.
     Парень, слушая, улыбался все шире, показывая крупные ровные зубы.
     - Ну голова!  - хлопнул он по плечу Гирина.  - Вишь,  недаром вас
там учат,  одевают да кормят.  Того стоит... Айда, пошли! - Комсомолец
повесил   седелку   на   гвоздь,  аккуратно  убрал  шилья  и  ремешки,
подпоясался.
     Они зашагали  в  другой  конец села,  где в крохотной избенке жил
бывший красноармеец,  член партии Гаврилов,  бледный и худой,  еще  не
вполне оправившийся от сильной болезни. На счастье, он оказался дома и
обрадовался, увидев на посетителе военную форму.
     Гирин вторично  изложил  свой  план.  Гаврилов  сначала хмурился,
возражая,  но потом расплылся в усмешке,  так  же  как  и  комсомолец.
Только  усмешка  его  была  не  доброй,  не  обещавшей ничего хорошего
насильникам и скрытым бандитам. Он расправил жидковатые усы и, сощурив
острые глаза, повернулся к комсомольцу.
     - Выходит, приезжий-то, Иван... как вас по батюшке?..
     - Не надо, молод еще!
     - И то, Ванюшка-то крепче тебя оказался, да и смекалистей!
     - На то он и ученый.
     - Лукавишь,  Федька! И по роже видно, врать не могешь. Коли ежели
бы да не ходил сам за Анной,  скорей бы сообразил,  что делать. А тут,
вишь, ослеп!
     - Ладно,  дядя  Андрей,  будет уж.  Порешили ведь.  Значит,  Иван
сговаривается с Нюшкой, а завтра мы к ним туда заявляемся.
     - Так-то так, - вдруг заколебался Гаврилов, - а как вдруг старуха
загнется?
     - Ух ты!- завопил Федор. - Тогда всех засудят. Ой, не подумали!
     - Не всех - меня,  - решительно возразил Гирин,  - расписку  дам.
Сейчас написать?
     - Ладно уж, там увидим. Сначала дело. Ответ потом.
     - Ну, спасибо вам, прямо до земли, - облегченно вздохнул Гирин. -
Получится или нет, видно будет, а за помощь и за дружбу кланяюсь.
     - Чего   там,   тебе   самому   спасибо,  что  надоумил.  Хотя...
подозреваю,  свою  корысть  имеешь,  уставился   вдруг   Гаврилов   на
покрасневшего Гирина.  - Да ничего,  что тут плохого!  Этот, - показал
бывший солдат на комсомольца, - не в счет. Нюшку он потерял.
     - Да не нужна она мне вовсе,  - оправдывался парень, - на что ее,
Анну, теперь!
     Гирин медленно  шел  к  дому,  обдумывая  предстоящий  разговор с
Анной.  Надо было,  чтобы она постаралась вспомнить обличье  тех,  кто
убивал  ее  отца,  и  согласилась  стать  действующим  лицом маленькой
инсценировки,  задуманной Гириным.  Ходу логических заключений  мешало
что-то досадное,  резанувшее его при последних словах комсомольца: "На
что  ее,  Анну,  теперь!"  В  этих  словах  заключалось  все  дремучее
"достоинство"  обойденного  мужчины,  горький  и  злой  отказ  от той,
которая уже посмела принадлежать другому,  не ему.  И если этот был  к
тому же явная сволочь? Разве не прав Федор?..
     Едва Анна  поняла  задуманное  Гириным,  как  страшное   волнение
охватило ее. Взявшись ладонями за виски извечно девическим жестом, она
затаив дыхание слушала студента и долго старалась вспомнить лицо убийц
отца.  Она  не сумела точно описать их - при тусклом свете пятилинейки
негодяи ворвались с  нахлобученными  фуражками,  одетые  в  поношенную
военную  форму.  Однако  это  было  к лучшему и позволяло обойтись без
грима,  для которого не было никаких приспособлений и никакого умения.
Гирин решил,  что одним из "бандитов" будет сам,  а вторым - Гаврилов.
Кричать придется Гаврилову,  так как больная уже  знала  голос  своего
жильца. Ничем, даже мелочью, нельзя было рисковать. Гирин сделал новые
запоры на дверях  и  окнах,  какие  и  лошади  не  под  силу  сломать.
Нечаянное  вторжение  "приятелей" Анны могло бы испортить дело.  Когда
все было подготовлено, Гириным овладела страшная тревога.
     Он почти  не  спал  ночь и весь день не мог найти покоя,  пока не
отправился за Гавриловым и Федором.  Комсомолец соглашался  дать  свой
наган,  но  лишь  с условием,  что сам будет поблизости.  Гирин увидел
бывшего красноармейца донельзя разозленным.  У Федора тоже горели уши,
как у обруганного.
     - Ты посмотри,  -  обратился  Гаврилов  к  Гирину,  показывая  на
полдесятка  исковерканных  наганных  патронов,  -  это я старался пули
вынуть.  Какая собака так придумала  -  засажено  насмерть,  ничем  не
вытащишь!
     - Хорошо придумано:  без пули  враг  не  останется,  -  улыбнулся
Гирин.
     - Тебе хорошо,  - буркнул Гаврилов,  - а для  меня  да  для  него
патроны дороже золота...
     - А ты напильником гильзу срежь наполовину, - посоветовал Гирин.
     - Тогда как стрелять? Огнем шарахнет из барабана!
     - И черт с ним!  Еще страшнее будет.  Только  держи  подальше  от
глаз...
     - И то!  Дело сказываешь...  вот эти, которые испорченные, пойдут
теперь. Двух хватит?
     - Пожалуй,  надо три...  Помни:  сперва ты  стреляешь  вверх  при
входе, потом я в Анну, а там ты целишь в мать!
     - Чудно все это! Ну ладно, сказано - сделано! Сейчас пойдем.
     Начало темнеть,  когда Анна стала собирать на стол перед постелью
матери, нарочно запозднившись. Они всегда ели вместе - Анна придвигала
стол,  усаживала больную и кормила ее,  потом ела сама, и мать следила
за ней тревожно, ласково и жалостно. Сегодня девушка с трудом скрывала
от матери колотившую ее нервную дрожь.  Покормив больную,  она села за
стол и переставила маленькую лампу на дальний  конец  стола.  Это  был
сигнал.  С  грохотом  распахнулась  отброшенная  сапогом Гирина дверь.
Изрыгая  гнусную  матерщину,  в  кухню  ворвались  двое   бандитов   в
расстегнутых гимнастерках, с низко нахлобученными фуражками и наганами
в руках.  С воплем вскочила,  опрокинув стул,  Анна. Хлестнул выстрел,
наполнив  избу громом и кислой вонью бездымного пороха.  Широко открыв
рот,  с  вылезающими  из  орбит  глазами,  мать  Анны  уставилась   на
Гаврилова, который завизжал, как от нестерпимой злобы:
     - Ага,  попалась!  Тогда не добили Павлову  суку,  теперь  пришла
пора!  Степка  (это  к  Гирину),  застрели  ее  отродье,  а  я  с  ней
расправлюсь! - вопил Гаврилов, прицеливаясь в переносицу больной.
     Но она,  белая  как  мел,  не  смотрела  на  него,  а  следила за
метнувшейся к окну дочерью.  Грохнул второй выстрел, и Анна повалилась
под  лавку.  Гаврилов  и  Гирин  яростно  заревели.  Бывший солдат уже
прицелился в больную,  как произошло то,  чего добивался Гирин.  Забыв
обо всем на свете,  кроме своего застреленного детища, мать Анны вдруг
издала неясный крик и рванулась с постели.
     - Ды-ы-о-ченька!  -  раздался  ее  навсегда  запомнившийся Гирину
вопль.
     Больная рухнула  на  пол,  сильно стукнулась головой и,  очевидно
сделав чудовищное усилие,  уцепилась за лавку, пытаясь встать. Гирин и
Гаврилов  бросились к ней,  подхватывая ее под руки.  Из последних сил
мать Анны попыталась плюнуть Гирину в лицо и потеряла сознание. Гирин,
положив ее на постель,  слушал пульс, "ожившая" Анна кинулась за водой
в сенцы и столкнулась с любопытным и встревоженным Федором. Комсомолец
тяжело  ввалился  в  избу  и  первым  делом  ухватился  за свой наган,
брошенный Гириным на стол.
     - Ну как?  Что?  Получилось? Али насовсем убили? - приставал он к
Гирину,  который только мотал головой,  стараясь  привести  больную  в
чувство.
     Наконец холодная вода, растирания, нашатырный спирт возымели свое
действие,   и  мать  Анны  открыла  глаза.  Недоумение,  граничащее  с
безумием,  мелькнуло в них, когда она увидела склоненную над ней дочь,
живую и невредимую.
     - До-чень-ка,  Ан-нушка... - глухо и невнятно, запинаясь, сказала
больная  и  с  усилием  подняла тонкую руку,  вернее,  обтянутый кожей
скелет руки.
     Анна упала  на  ее  постель,  разразилась безудержными рыданиями.
Гирин отступил и огляделся. Гаврилов, весь мокрый от пота, утирал лицо
рукавом  и  приводил  в порядок свою поношенную,  но аккуратную форму,
нарочно расхлыстанную им для приобретения бандитского вида.
     - О,  и  труханул же я,  когда Марья...  того.  Думал,  загнулась
насовсем,  и что же теперь будет?  Рисковое,  брат, дело! И как это ты
сумел  меня  в него впутать?  Обошел ведь,  - сердито бурчал Гаврилов,
смотря на студента с ласковым одобрением.
     - Я больше перетрусил,  - признался Гирин.  - Затеял дело! А ведь
дело таково, что очень просто убить человека. Все перед глазами у меня
был Аствацатуров,  тот профессор, о котором я вам рассказывал. Поверил
я в него не хуже той больной.
     - Ладно,  вижу, что добром кончилось. Я пойду. - И он приблизился
к постели с хитрой улыбкой.  - Будь здорова,  Марья!  Подымайся теперь
скорее!  -  сказал Гаврилов и вышел в сопровождении Федора,  немого от
изумления.
     Каждая жилка  еще  дрожала  в  теле Гирина,  в горле стоял комок,
когда он  слушал  невнятные,  звучащие  каким-то  нелепым  иностранным
акцентом слова матери Анны. Впервые после мучительных и долгих лет она
могла выразить дочери всю