и  по пыльной улице показались Андреа необыкновенно легкими,  почти
летящими.  Не в  силах  сдержаться,  он  обнял  Сандру,  и  снова  она
освободилась, на этот раз более нетерпеливо.
     - Я понял, - глухо сказал лейтенант, - вы все еще любите его!
     - Кого,  Флайяно?  Боже мой,  нет!  Но поймите, Андреа, я не могу
так.  Надо побыть одной,  отделаться от всего навязшего,  стать другой
Сандрой  -  какой я хотела,  но не той,  какой пришлось.  Поймите это,
Андреа!
     - Тогда почему же вам отвергать мою помощь? И... и любовь?
     - Разве я отвергаю? Только не надо торопить меня.
     - Торопить принять любовь ничем не замечательного моряка?
     - До боли не похоже на мое представление о вас, Андреа. Едва лишь
начинаются разговоры о "простых" моряках, служащих, машинистах, как...
     - Как что?
     - О,  ничего,  не все ли равно!  Ну, подозреваешь, что у человека
есть внутренняя неуверенность, неполноценность, что он ищет, за что бы
уцепиться и переложить собственную вину на другого.
     - А что бы вы хотели?
     - Чтобы  пришел  тот,  который  примет  женщину,  какой  она  ему
предстала,  созданную жизнью и ею самой,  но не  существо,  какое  бог
предоставил  ему  по  специальному  заказу.  И если он хочет видеть ее
иной,  более женственной или мужественной,  то  пусть  обладает  силой
сделать ее другой!
     - И  многие  вас...  переделывали  по-своему?  -  спросил  Андреа
сдавленным, неприятным голосом.
     Сандра так быстро повернулась  лицом  к  нему,  что  ее  шатнуло.
Пристально  вглядываясь,  в  него,  она  не  замечала,  что все теснее
прижимает руку к сердцу жестом раненой.  Что  случилось  с  ее  чутким
рыцарем?  Откуда эта внезапная и ненужная грубость? Или это неизбежно,
что все хорошо до того лишь предела, за которым мужчина становится уже
не индивидуальностью,  а безликим олицетворением своего пола?  И милый
Андреа тоже?
     Лейтенант, конечно,  заметил горькую обиду Сандры, но уже не мог,
как несколько минут назад,  взять ее за  руку  и  попросить  прощения.
Точно вся ревность, не раз мучившая его во время плавания на "Аквиле",
вдруг вырвалась на волю. Чувствуя, как рвутся нити близости, казалось,
навсегда соединившие их обоих. Андреа упрямо пробормотал:
     - Я только хочу знать правду!
     - Правда - она зависит от понимания.  У любящего - одна правда, у
ненавидящего, подозрительного - другая!
     - До сих пор я считал, что есть только одна.
     - Милый моряк мой, вы совсем еще мальчик! Едва я стала мисс Рома,
как   оказалась   окруженной   опытными   охотниками   за   женщинами:
кинорежиссерами,  журналистами,  фотографами и  просто  бездельниками,
посвятившими  себя  покорению  таких,  как  я,  девчонок,  только  что
расцветших красотой дьявола.
     - Это что за кинотермин?
     - Кино здесь ни при чем. "Боте дю дьябль" - так французы называют
момент,  когда  девушка  впервые  расцветает  свежей  и юной красотой.
Большей  частью  это  случается  в  восемнадцать  лет.  Такая  красота
действует на мужчин,  особенно пожилых, неотразимо, вероятно, потому и
возникло  ее  название  в  эпоху  средневековья.  Но  я  жила   не   в
средневековье. Шесть лет назад я поступила в семинар античной истории,
получила красоту дьявола, а с ней титул "мисс Рома". Я никогда не была
флази  или изи лэй,  как говорят американцы,  но,  конечно,  не смогла
противостоять искусным атакам.  Все произошло по  обидному  стандарту:
режиссер кино,  начало кинокарьеры, неудачный конец ее, работа гидом с
иностранными туристами, а потом Флайяно...
     Сандра умолкла. Снова в ночи раздался плачущий вой электропоезда.
     - Конечно,  было бы лучше,  если б девочкам с детства преподавали
науку  жизни и любви,  - опять заговорила Сандра,  - мы могли бы лучше
выбирать,  распознавая настоящее.  Теперь мне  просто  смешны  избитые
приемы  покорителей сердец.  Болтовня об одиночестве,  непонятой душе,
претензия на загадочность,  ложь о потрясающих похождениях.  Сказки  о
пылкой   любви,   сочиненные   еще   во   времена  Древнего  Египта  и
пересказывающиеся на разные лады на всех  языках  мира.  И  главное  -
точный расчет на самую слабую струну женской души - жалость. Уместная,
тактичная жалоба испортила  больше  женских  жизней,  чем  все  другие
мужские хитрости.
     - А  меня  вам  меньше  жаль,  чем,  например,  Флайяно?   Сандра
вздрогнула, как от удара.
     - Как не стыдно говорить такое? Неужели...
     - Если моя любовь не подходит вам, я могу отойти!
     - Андреа! - В голосе Сандры прозвучала горькая обида.
     Насупившийся Андреа  молчал  до тех пор,  пока они не поднялись к
широкому  шоссе,  обсаженному  двойным  рядом  дубов,   вперемежку   с
платанами. Плач электропоездов усилился, действуя Сандре на нервы.
     Она остановилась,  чтобы еще раз объяснить  ему,  как  устала  от
постоянных  мужских  преследований,  от  насыщенного  сексуальностью и
наркоманией мира кинодеятелей,  от всего,  что она видела за последние
четыре года своей жизни. Сказать, что она мечтала об их тесной дружбе,
что близость их начнется не с поцелуев, а с совместного пути в  жизнь,
более  свободную  и  ясную...  Но Андреа,  повернувшись к мчавшейся по
шоссе машине,  сигнализировал ей  рукой.  Сандре  показалось,  что  он
обрадовался появлению такси.
     - Неужели страсть так ослепляет вас,  что вы  ничего  не  видите,
Андреа?  - снова заговорила в такси Сандра. - Право же, в море вы были
куда более чутким, настоящим рыцарем.
     Лейтенант остановил  ее жестом руки,  предлагая сигарету.  Сандра
закурила,  стараясь заглянуть в лицо Андреа,  но тот уклонился  от  ее
тревожных  глаз.  Оба  молчали,  напряженные  и  отдалившиеся.  Машина
мчалась уже по залитым светом улицам центра,  а перед  глазами  Сандры
стояло пустынное, темное шоссе и слышались плачущие сигналы поездов.
     Такси остановилось перед гостиницей. Сандра выпрыгнула из машины,
оставив лейтенанта рассчитываться с шофером, схватила ключ у дежурного
и вбежала в лифт.  У себя в номере Сандра бросилась  на  постель,  вся
дрожа от нервной усталости.  Слезы пришли лишь некоторое время спустя.
Она  лежала,  невольно  прислушиваясь.  Но  ни  стука  в   дверь,   ни
телефонного звонка не последовало до утра,  когда Сандра, нарыдавшись,
забылась крепким сном.
     Солнечное утро   разбудило  ее,  обещая  новую  радость,  но  она
вспомнила события вчерашней ночи,  и перед ней все  померкло.  Наскоро
приняв   душ   и  переодевшись,  Сандра  позвонила  Андреа.  Никто  не
отозвался.  Сандра попросила номер Чезаре  и,  задумавшись,  стояла  с
трубкой  в руке,  пока не услышала голос телефонистки:  "Не отвечает".
Оставаться  в  неизвестности  она  была  не  в  силах.  Спустившись  в
вестибюль,  она подумала,  не пойти ли ей в Ботанический сад,  пока ее
друзья вернутся.  Портье подал ей  конверт  без  марки.  Узнав  почерк
Андреа,   Сандра  почувствовала  слабость.  Она  ждала  этого.  Сандра
разорвала конверт,  в душе уже зная наперед содержание письма.  Так  и
есть.  Он  думал  всю  ночь,  утром простился с Леа и Чезаре и уехал в
Иогайнесбург, где будет стараться попасть на первый же самолет. Сандра
уловила удивленные взгляды портье и пожилого англичанина, ожидавшего в
углу вестибюля.  Тогда она поняла,  что по щекам ее льются неудержимые
слезы, и стремглав бросилась к лифту.

     Чезаре, склонившись   над   ванной,   глубокомысленно  следил  за
выливающейся из нее водой и не реагировал на  стремительное  появление
Леа.
     - Смотри,  замечала  ли  ты,  как  здесь  выливается  вода?   Она
закручивается водоворотиком против часовой стрелки!
     - Как  тебе  не  стыдно  рассуждать  над  грязной  водой,   когда
случилась беда?
     - Что еще?
     - Андреа и Сандра рассорились. Сегодня утром несчастный лейтенант
прощался с нами. Мы приняли за шутку это нежное прощание, а он удрал в
Иоганнесбург.
     - А что же Сандра?
     - Я только что от нее.  Заперлась в номере,  ничего не ест, глаза
красные.  Налицо все признаки катастрофы.  Я  понимаю  Сандру.  Андреа
оказался  слишком  нетерпелив.  Не  понял,  что надо дать Сандре время
отойти.  Вчера оба были на концерте,  вернулись очень  поздно.  И  все
порвалось.
     - Ну, не все, - спокойно ответил Чезаре, - опомнится. Поймет, что
любить красавиц - нелегкое дело.  Надо потерпеть и пострадать. Как вот
я натерпелся с твоими вечными упираниями и брыканьями!
     - Лгун!  Но  я разочарована,  лейтенант оказался вовсе не рыцарем
без страха и упрека... Как обидно за Сандру!
     - Да успокойся ты,  амазонка.  Верно прозвала тебя Сандра.  Сядь,
подумаем. Надо не оставлять Сандру одну. Ей, должно быть, сейчас очень
пусто в чужом городе.
     - Ты хороший,  мой Чезаре!  Будем липнуть к ней, хочет она или не
хочет.   Мы  собирались  сегодня  в  Заповедник  природы,  уговори  ее
поехать...
     От подножия  Винбергского холма дорога шла через виноградники,  к
широким полянам между дубов на  южном  склоне  пика  Дьявола.  Тяжелые
гроздья  в  ярком  солнце  светились  той  особенной теплотой и доброй
прозрачностью, какая свойственна из всех плодов земных лишь винограду.
Для  итальянцев было странные узнать,  что остались лишь самые поздние
сорта,  а основной винтаж кончился в феврале, как раз во время снежных
ветров  и  суровой  зимы  этого  года на Средиземном море.  И ощущение
безмерной удаленности от родины стало общим  для  всех  троих  в  этот
тихий  предвечерний  час.  Легкие рыжеватые газели и мрачные уродливые
гну  подходили  к  самой  дороге,  не  опасаясь  автомобилей.  Павианы
взлаивали визгливо и злобно вверху, на скалистых выступах.
     Сандра подошла к изгороди, протянула руку, подзывая антилоп. "Она
редкость,  - подумал Чезаре,  - красива,  как венецианка,  остра,  как
флорентийка,  умна...  И   почему   всегда   становится   страшно   за
разносторонне   совершенных   людей?   Боги   не  любят  человеческого
совершенства.  Эта формулировка была известна еще в глубокой древности
и не только в отношении людей,  но и предметов искусства.  Большинство
замечательных творений искусства постигла гибель. Китайские фарфоровые
мастера,  если  какая-нибудь ваза выходила особенно хорошей,  нарочито
неискусно охлаждали  изделие,  и  глазурь  покрывалась  сеткой  мелких
трещин. Изделие теряло совершенство, и ему более не угрожала гибель от
зависти богов.  Так и с людьми".  Леа потянула Чезаре за рукав и  тихо
сказала:
     - Знаешь,  я сейчас подумала,  что человеку почти невозможно быть
очень красивым и очень счастливым.
     - Ты прочитала мои мысли,  - изумился  Чезаре,  -  я  только  что
додумался,  насколько еще плоха наша жизнь, если каллокагатия, то есть
сочетание красоты телесной и духовной, о которой так мечтали в Древней
Элладе,  смертельно  опасна для ее обладателей.  А в то же время самая
явная односторонность,  даже  дикая  фанатическая  узость  параноиков,
ведет  их  к  успехам в жизни и к верхушкам общества и власти.  Сандра
права,  говоря,  что есть в самой основе нашей европейской цивилизации
что-то   болезненно  неправильное!..  Каковы  ваши  дальнейшие  планы,
Сандра? - спросил ее Чезаре на обратном пути в гостиницу.
     Ее спокойная   поза   и   грустная  улыбка  привели  художника  к
заключению, что вопрос не окажется болезненным.
     - Не знаю.  Хочется скорее уехать,  но...  не в Каир. Может быть,
поеду  на  пароходе,  хотя  плавание  мне  приелось.  Словом,  еще  не
придумала.  Пока  буду ждать,  что скажет ваш профессор.  Завтра у Леа
консультация? Надеюсь, это последняя?
     - Я не надеюсь. Столько раз уже откладывали!
     - Оставайся с нами!  - предложила Леа.  - Только боюсь,  что  для
тебя неестественно...
     - Поверь, что мне сейчас ничего не нужно. Может быть, я устала от
атмосферы  непременной оценки физических достоинств,  зависти,  измен,
обмана,  соревнования в платьях и мнимо роскошной жизни - всего,  что,
как  пена,  накипает  на поверхности нашего киноискусства и затягивает
тебя самое.  Я давно все возненавидела,  может быть,  потому,  что мои
мозги  просят  большего.  Там  вовсе не свободная богема,  как кажется
обывателям,  а рабство,  худое еще потому,  что оно  на  очень  низком
уровне.  Короче,  мне  очень  хорошо здесь с вами,  и если только я не
мешаю...
     - Сандра,  со мной ты можешь не кокетничать,  все равно не скажу!
Впрочем... - и Леа крепко обняла и поцеловала подругу.
     В вестибюле гостиницы портье подал Чезаре листок бумаги. Художник
с недоумением взглянул на  проставленную  в  нем  незнакомую  фамилию,
ничего  не  поняв  из краткого объяснения на английском языке.  Сандра
пришла ему на помощь.
     - Вам звонил какой-то профессор. Хочет встречи с вами, сегодня же
вечером.  Дело неотложное.  Придет в семь  часов.  Профессор  Вильфрид
Дерагази, - прочла Сандра, - немец?
     - Скорее турок с немецким  именем,  -  поправила  заинтригованная
Леа.  -  Объясняй,  Чезаре,  а  то  мы  голодны  и свирепы - ты можешь
пострадать!
     - Клянусь  тысячью  церквей  Рима,  я  никогда  не слыхал об этом
господине!
     Ровно в  семь  часов  в  дверь  номера постучали.  Вошел довольно
высокий стройный  человек,  одетый  в  отличный  одноцветный  вечерний
костюм.  Несколько  секунд  он  зорко  осматривал всех присутствующих,
изящно поклонился дамам и обратился к Чезаре по-итальянски:
     - Вильфрид  Дерагази,  профессор  археологии  из археологического
института в Анкаре. А вы художник Чезаре Пирелли?
     Чезаре поклонился, в свою очередь, и представил профессора дамам,
украдкой изучая гостя. Резко очерченные кости худощавого лица, крупный
нос,  широкий,  массивный,  но  не слишком тяжелый подбородок.  Темные
волосы,  густые  брови,  углубляющие  неподвижные,   зоркие,   как   у
художника,  глаза. И выступы волевых мускулов вокруг сжатых тонких губ
крупного рта.  Недобрая, но незаурядная сила исходила от взгляда этого
человека, на вид не старше тридцати с небольшим лет. Молодой профессор
мельком взглянул на Леа,  задержался на Сандре,  и ей показалось,  что
темный взгляд незнакомца уперся в нее физически ощутимо. Всего лишь на
мгновение. Затем профессор улыбнулся, блеснув золотым зубом.
     - У  меня  к  вам чисто деловой разговор.  Я пришел просить вас о
любезности.  Меня настолько  интересуют  все  технические  подробности
вашей находки, что я, видите, прилетел сюда из Анкары, после сообщения
агентства Рейтер.
     - Вряд  ли я смогу рассказать вам больше,  чем было в газетах,  -
начал художник.
     - Нет,   нет,  пожалуйста,  не  отказывайтесь.  Иногда  маленькая
деталь...
     Чезаре беспокойно оглянулся.  Леа опять мучительно морщила лоб, и
знакомая тревога  исказила  ее  лицо,  только  что  бывшее  веселым  и
любопытным. Профессор заметил колебание Чезаре.
     - Может быть,  наш разговор неинтересен  дамам?  Пусть  они  меня
простят, что я оторву вас на полчаса...
     - Я не слыхала о вас в составе Анкарского института,  -  внезапно
сказала Сандра.
     - Может быть,  - покровительственно ответил  гость,  -  я  только
недавно  туда  прикомандирован.  А  кого же вы там знаете?  - насмешка
вопроса была так замаскирована добродушным тоном,  что  только  тонкая
Сандра смогла ее почувствовать и слегка покраснела.
     - Прежде  всего  директора  института  Сетона   Ллойда,   бывшего
архитектора, строителя Нью-Дели.
     Профессор не моргнул глазом,  но к Сандре пришло ощущение, что он
внутренне сжался, словно кошка перед прыжком.
     - Я и не думал,  что встречу собрата в лице столь  очаровательной
дамы, - любезность археолога была ледяной.
     Сандра собралась что-то ответить,  но уловила просительный взгляд
Чезаре.  Художник  указывал глазами на Леа.  Сандра поняла и придумала
предлог, чтобы увести ее к себе.
     Профессор Дерагази  удобно  устроился на диване и протянул Чезаре
пеструю  коробку,  наполненную   странными   длинными   сигаретами   с
голубоватым табаком.  Чезаре заметил на пальце гостя платиновое кольцо
с плоским камнем, на котором выделялся темный крест.
     - Только слыхал об александрийских, а пробовать не приходилось, -
сказал художник, осторожно беря душистую сигарету.
     - Это   не  александрийская.  Новый  сорт,  турецкий,  на  основе
янтарных табаков сорта "Кара-Даниз".
     - Вы, я вижу, знаток табака?
     - Курение -  моя  слабость.  Зато  совершенно  не  пристрастен  к
алкоголю.  Но я не буду затягивать своего позднего визита,  хотя бы из
благодарности за вашу любезность.
     Профессор задал   несколько   вопросов,  делая  короткие,  видимо
стенографические,  заметки  в  сафьяновой  записной  книжке.  Археолог
оказался  более  осведомленным,  чем  предполагал  Чезаре.  Видимо,  в
газетах были опубликованы интервью с полицейской охраной или  моряками
сторожевого   судна.   Профессор   знал   о  существовании  жернова  -
опознавательного знака,  но, когда Чезаре вытащил снимок Леа в короне,
который он прятал по совету врачей от своей подруги,  археолог потерял
свое деловое равнодушие.
     - Вы  позволите  мне  переснять?  - спросил Дерагази,  вытаскивая
крохотный аппарат размером с зажигалку.
     - Не  трудитесь,  у  меня есть еще,  - Чезаре протянул снимок,  и
ученый рассыпался в благодарностях.
     Спрятав фотоаппарат,  профессор  зажег  новую  голубую  сигарету.
Внезапно в нем произошла перемена.  Он  нагнулся  вперед  и  вперил  в
художника  пронзительный  взгляд.  "Будто психиатр или гипнотизер",  -
подумал Чезаре.
     - Господин    Пирелли,    я    хочу    сделать   вам   совершенно
конфиденциальное предложение.  Вы можете  рассчитывать  на  абсолютную
тайну с нашей стороны!
     - Я не вижу в этом необходимости.
     - Видите ли,  я убежден, что корона не скатилась в пучину, как вы
рассказывали чиновникам и газетчикам.  Ваши слова о  том,  что  вы  не
отдали   бы   находку   жадной  полиции,  -  о,  как  понимаю  вас!  -
свидетельствуют   о   некой   возможности...   -   профессор    сделал
выжидательную паузу. Чезаре молчал.
     - Если эта возможность действительно реальна,  то я...  мы готовы
идти на любые жертвы в интересах науки. Я уполномочен заплатить вам за
корону десять тысяч фунтов, то есть тридцать тысяч долларов. Постойте,
вам  не  понадобится  даже  самому спускаться.  Найдутся водолазы,  мы
обеспечим судно.  Вы будете только наблюдать и указывать. Чек получите
сразу же на борту, после подъема короны. И полная тайна!
     Чезаре охватило волнение.  Вероятно,  находка  Леа  действительно
имеет  для  науки большую ценность,  если за нее хотят заплатить такую
громадную сумму.  И,  может  быть,  это  последняя  возможность  снова
извлечь странную драгоценность из небытия?  И тогда установить причину
болезни Леа? Он заколебался.
     Необъяснимое сомнение предостерегало его от согласия.  Потому ли,
что странный профессор не походил на составленное Чезаре представление
об  ученых?  Каменная твердость лица и скрытая внутренняя суровость не
вязались со свободной и  приветливой  учтивостью  хорошо  воспитанного
человека.  Не  слишком  ли  хорошо  воспитанного для профессионального
ученого,  обычно в увлечении  своей  работой  забывающего  о  светских
манерах?  Вдруг  археолог  -  полицейский провокатор?  Или авантюрист,
который пообещает хоть сто тысяч, а потом, когда поднимут корону, даст
фальшивый  чек или попросту столкнет с судна ночью?  Надо быть опытным
жуликом,  чтобы  вести  подобные  дела,  а   для   обычного   человека
единственное оружие - осторожность!
     Археолог угадал колебание художника.
     - Мы  могли бы заплатить пятьдесят тысяч долларов,  - значительно
сказал он. - Чезаре покачал головой.
     - Я  отдал бы корону науке за гораздо меньшую сумму.  Если бы мог
достать ее. Это не в моих возможностях.
     Гнетущая злоба  мелькнула  в  упорных глазах профессора Дерагази.
Легкая судорога свела тонкие губы,  чтобы через секунду превратиться в
добродушную усмешку.
     - Я вижу,  вы не доверяете мне. Ваше прав