ряд клеток с крупными кошками,  к которым
они снова подошли, миновав гиену.
     Сима ответила не сразу,  задумчиво глядя на льва,  выпрямившегося
за прутьями клетки и втягивающего  влажный  ветер.  В  его  ленивом  и
гордом  выражении  не  было ничего похожего на бесстрастную автоматику
птиц,  на вызывающую готовность медведя,  низкопоклонство собак.  Даже
самодовольная  замкнутость  мелких  кошек  ничем не напоминала взгляда
желтых глаз льва и расположившейся рядом крупной львицы.
     - Это спокойная безжалостная сила,  - наконец сказала Сима. - Они
владыки над другими зверями в их жизни и смерти...  - Сима подумала  и
закончила:  - А все-таки жаль, что мы произошли не от этих благородных
зверей, а от гнусных обезьян!
     - А!  И вы тоже! Я терпеть не могу эти пародии на человека, может
быть, именно из-за их похожести на нас.
     - Но  почему  тогда  обезьяны  пользуются  таким успехом?  - Сима
показала на людей,  столпившихся перед высокими стеклами обезьянника и
со  смехом  восторгавшихся  ужимками  и  кривлянием  своих  отдаленных
сородичей.
     - Потому,  что  мы  сохранили  частичку  их  психологии,  увы,  -
расхохотался Гирин.  - Западные психологи  назвали  бы  ее  комплексом
униженности.  Вместе  с  развитием мозга обезьяны получили способность
сравнивать и завидовать. Сознавать свою неполноценность перед могучими
хищниками  или  огромными  травоядными.  И,  завидуя,  они всегда рады
поиздеваться,  оскорбить,  осмеять,  тем   самым   удовлетворяя   свое
недовольство на безопасной высоте деревьев. Самые страшные завистники,
ревнивцы и собственники  -  обезьяны,  особенно  такие,  как  павианы,
казалось бы - стадные животные.
     - Стадные, но не коллективные, - вставила Сима.
     Гирин согласно кивнул.
     - И,  к сожалению,  насмехаться над  непонятным,  издеваться  над
слабым или больным, унизить чужого - нередкое свойство и хомо сапиенс,
стоящего на низкой ступени культуры и дурно воспитанного. В частности,
смех над обезьянами,  мне кажется,  того же обезьяньего происхождения.
Вероятно, и корни садизма те же самые.
     - Как  жаль все же,  что мы произошли от завистливых мещан в мире
животных,  а не от царственных львов или могучих  слонов.  Я  согласна
даже на быков!  - Сима подошла к толстым рельсам загородки, за которой
покачивал тяжкой головой огромный зубробизон.
     - Вряд  ли  было бы хорошо - туповаты звери,  - серьезно возразил
Гирин,  - а со львом и тигром тоже не выйдет.  Природа ничего не  дает
даром.  И  расплата  льва за силу и нервную энергию - короткий век,  в
который не наберешь мудрости.
     - А  верно,  что  немецкий ученый возродил вымерших диких быков -
туров - и что их уже целое стадо? - спросила Сима.
     - Вероятно,  в  дальнейшем  наука  будет  способна  и не на такие
чудеса.  Действительно,  все признаки туров, есть у этой породы быков.
Но  все же это лишь подобие когда-то живших туров,  утратившие могучую
силу,  накопленную половым отбором за тысячи веков существования вида.
У  одного  английского  зоолога  я  прочел интересное соображение.  Он
считает,  что одомашниванию могли поддаться лишь умственно дефективные
особи. Я бы сказал о том же по-иному. Естественные виды животных - это
средний стандарт,  отобранный за миллион лет,  та же мера  и  середина
всесторонней  пригодности,  как  и красота.  А искусственно выведенные
породы - это фокусы,  отклонения,  и без помощи человека они  были  бы
вскоре сметены с лица Земли.
     Гирин спохватился, взглянул на часы.
     - Вы  не  опоздали?  -  встревожилась  Сима.  - Тогда бегите!  Не
беспокойтесь, я побуду здесь одна, мне надо подумать...
     Пожатие крепкой руки, милый взгляд, уже не чужой, все понимающий,
- и Гирин вышел на шумную Грузинскую улицу,  сразу очутившись  в  мире
спешащих и грохочущих металлом машин.
     Сима вернулась на уединенную дорожку у оленьих загонов и  замерла
в  раздумье,  едва  касаясь  пальцами  холодной проволоки.  Под смех и
редкие  аккорды  гитары  к  ней  направлялась  компания  молодежи.  Ее
окликнули  две  девушки  из  гимнастической  школы.  Сопровождавшие их
молодые люди тоже были знакомы Симе,  веселые и музыкальные ребята  из
самодеятельности  соседнего  завода,  дружная тройка,  часто ожидавшая
девушек после занятий.
     - Серафима  Юрьевна,  какую смешную песню нам спел Володя!  Ну-ка
повтори для Серафимы Юрьевны! - воскликнула одна из девушек, обращаясь
к  статному  парню  с  кудреватыми золотистыми волосами русского добра
молодца.  Тот устремил на Симу долгий, пристальный взгляд, и она сразу
вспомнила.  Этот  взгляд  всегда провожал ее,  когда она встречалась с
тремя приятелями. Парень упрямо свел четкие брови и вдруг согласился.
     - Я  спою  другую!  -  Он озорно подмигнул товарищам и стал перед
Симой в нарочитую позу певца. Звучным, хорошим голосом он начал старый
романс  о  глазах,  как море,  от которых не ждешь ничего хорошего,  в
темной их глубине видятся странные тени.

                    В них силуэты зыбкие растений
                    и мачты затонувших кораблей.

     Парень пел, а взгляд его выражал действительно мольбу о том, чего
не могло быть. Чем больше настораживалась Сима, тем сильнее расходился
певец, рвя гитарные струны. Парни улыбались, а девушки, женским чутьем
поняв происходящее, притихли.
     С бесшабашным  шутовством  парень  рухнул  на колени перед Симой,
широко развел руки и отогнулся назад.

                    И я умру, умру, раскинув руки,
                    на темном дне твоих зеленых глаз! -

завопил он, нажимая на слово "умру".
     Сима склонилась к певцу и тихо сказала:
     - Зачем,  Володя?  Разве можно шутить, унижая себя и ту, для кого
это делается?  Ведь вы серьезный,  хороший человек, глубоко понимающий
музыку.  Никогда не старайтесь представить свои чувства шутливыми, это
не поможет от них избавиться, а только... - Сима замолчала.
     - Что  только,  Серафима  Юрьевна?  - так же тихо спросил парень,
вскакивая и машинально отряхивая колени.
     - Только обесценит их.  Для других и для вас самого.  А что может
быть хуже, как жить по дешевке?
     - Что,  получил, Володька? - хохотнула одна из девушек, но тут же
осеклась от укоризненного взгляда Симы.
     - Прощайте,  Володя,  и будьте всегда сами собой, - сказала Сима,
протягивая руку молодому человеку, которую тот крепко сжал.
     Сима ласково  улыбнулась  ему,  попрощалась  с ученицами и пошла,
чувствуя на себе неотрывные взгляды пяти пар глаз.

                            Глава седьмая
                      "ЭКС СИБЕРИА СЕМПЕР НОВИ"

     - Пора бы сделать перерыв,  Иван Родионович!  - вырвалось у Веры,
когда она получила распоряжение ехать за новой порцией  лекарств.  Это
означало   продолжение   опытов,   длившихся  уже  третью  неделю  без
особенного успеха.
     "Есть интересные  факты,  -  думал Гирин,  - но все не то,  что я
ищу...  Все не то".  И чем меньше обещали опыты, тем яростнее работали
все  их  участники.  Гирин  даже  ночевал  в  смежной  с  лабораторией
комнатушке,  и  Вера  была  единственной,  кто  отлучался  по   делам.
Накопился   ворох   протоколов   -  стенографических  записей,  устных
рассказов или странных рисунков самих испытуемых,  сделанных в моменты
галлюцинаций, искусственно вызванной шизофрении. Оба - и Сергей и Иван
Родионович - осунулись,  побледнели,  и  сердце  лаборантки  не  могло
перенести такого небрежения к себе.
     - Зря беспокоитесь,  Верочка. - Голос Гирина звучал совсем нежно.
-  Ничего  не  случится с Сергеем,  а я закален.  Мы слишком носимся с
опасениями перегрузить мозг.  Пустое,  мозг способен усвоить непомерно
больше того, что мы ему даем. Надо только уметь учить, а емкость мозга
такова,  что  она  вместит  невероятное  количество  знаний.   Следует
усвоить,  что  можно  и  надо  подвергать  и весь организм перегрузкам
страшнейшей работой,  но только делать потом  долгие  отдыхи.  Так  мы
устроены,  такими мы получились в длительной эволюции, и с этим нельзя
не считаться.
     - Видишь,  Вера,  я  что  тебе  говорил,  -  торжествующе  сказал
студент,  - получила?  Иван Родионович доказал, что мы, цивилизованные
люди,  мало  нагружены  и  мало заняты.  А для полной жизни и здоровья
нужна полная нагрузка по всем трем линиям: для мозга, для эмоций и для
тела. А у нас? То тело нагружено, а голова пуста, голова занята - тело
бездействует,  если равнодушно ко всему относиться,  то и чувства тоже
не будут волновать,  стимулировать, давать взлет душе и телу. Как тебя
никакие чувства ко мне не волнуют,  оттого ты и такая...  без  огня  и
блеска!
     - Сам-то какой  блестящий,  подумаешь!  -  рассвирепела  Верочка,
поворачиваясь спиной к Сергею.  - Нет, Иван Родионович, при всем вашем
авторитете не соглашусь с вами.  Сколько бывает болезней от перегрузки
работой!
     - Все дело в том,  какая перегрузка.  Если  выравнивать  все  три
линии  нагрузки,  о  которых  говорил  Сережа,  то  получится  большой
психологический подъем,  который сделает весь организм невосприимчивым
не  только  к усталости,  но и к болезням.  Возьмите войну - как редко
болеют люди на войне,  а ведь худших условий не сыщешь.  И  перегрузка
самая чудовищная по всем линиям.  Все ученые, конструкторы, художники,
пока захвачены работой, матери с больными детьми не поддаются болезни.
Восемьдесят процентов наших болезней - психические, то есть зависят от
ослабления   психики,   за   которой   следует   ослабление    главных
"биохимических осей" организма. Человек в отличие от животных приобрел
могучее мышление и воображение.  Животные автоматизированы  в  гораздо
большей  степени,  чем человек.  Поэтому все психические воздействия у
них проходят и исчезают очень быстро,  а у человека остаются надолго и
могут  быть причиной болезни.  Но есть и другая,  сильная сторона того
же: человек обеспечен гораздо большей психической силой, что влечет за
собой  стойкость  и  выносливость  организма,  сопротивление  смерти и
тяжелой болезни значительно большие, чем даже у могучих животных.
     - Нет силы с вами спорить, Иван Родионович, - сдалась лаборантка,
- и все же...
     - И  все же отправляйтесь в аптекоуправление.  А я сейчас позвоню
нашей очередной жертве.
     Словно в ответ на слова Гирина, зазвонил телефон.
     - Иван Родионович,  вас просят срочно  подняться  в  дирекцию,  -
сказала кинувшаяся на звонок Вера. - Изменений не будет?
     - Нет. Поезжайте! Я сам вызову добровольца. Кто у нас на очереди?
     - Женщина. Соловьева Татьяна Павловна, - откликнулся Сергей.
     - Пожалуй, получится все же перерыв часа на три. Идите погуляйте,
Сережа.  Или  съездите домой.  Или пойдите с Верочкой.  Работать будем
весь вечер допоздна.
     Проходя узкими   коридорами  и  темными  закоулками,  отделявшими
изолированную  лабораторию  от  главного   здания   института,   Гирин
досадовал   на  внезапное  вторжение  в  свое  отшельничество.  Досада
превратилась в беспокойство, едва он ступил на широкую, залитую светом
лестницу. Будто бы раскрывалось и выставлялось на обозрение что-то его
сокровенное,  еще незрелое и беспомощное.  С этой тревогой он вошел  в
кабинет директора. Болезненный директор неохотно привстал, здороваясь,
и снова опустился в кресло.  Рядом с ним восседал маленький коренастый
профессор.  Гирин  знал  его  как  одного  из заведующих лабораториями
института. По лицам обоих угадывался неприятный разговор.
     - Вы работаете у Вольфсона младшим сотрудником со степенью?
     - Да, у профессора Вольфсона.
     - И что же вы делаете у него?
     - Я не  уполномочен  профессором  обсуждать  его  работу  даже  с
руководством  института.  Профессор  заканчивает на дому свой отчет и,
безусловно, даст вам все нужные разъяснения.
     - Вот как, секреты!
     - Никаких секретов. Элементарная субординация. И научная этика.
     - По-вашему, мы неэтичны?
     Гирин молча  пожал  плечами.  Директор  неприязненно  сжал  губы.
Вмешался сидевший с ним рядом профессор:
     - Вы неверно поняли,  товарищ Гирин.  Вас спросили  не  о  работе
вашего руководителя, а о вашей собственной.
     - Простите, у меня пока нет своей работы, я выполняю лишь задания
профессора Вольфсона. В плане института за мной ничего не значится.
     - Не значится! - согласился директор. - Однако вы ведете какую-то
свою  работу,  пользуясь  лабораторией,  и  дирекция ничего об этом не
знает. Вы считаете это правильным?
     - Ни  в коем случае.  Я провожу серию психофизиологических опытов
по  договоренности  с  профессором  Вольфсоном  сейчас,  когда  в  его
плановых  опытах наступил перерыв.  Я полагал,  что профессор поставил
вас в известность.  Работа не имеет ничего общего с планом, проводится
мною  на  свои  собственные средства,  и я пользуюсь лишь помещением и
добровольной работой студентов, моих учеников.
     - Что это за опыты по существу?
     - Попытка раскрытия избыточной информации у  одаренных  эйдетикой
людей.
     - М-да!  Далеко от чего бы то ни было в нашей тематике.  Вам  бы,
наверное,  надо  работать  у  Кащенко.  Ну  и  как  же  вы  ведете это
раскрытие?
     - Эйдетик   получает  прием  ЛСД-25.  Это  производное  спорыньи,
диэтиламид-тартрат  д-лизергиновой  кислоты.  Оно   уменьшает   выброс
фосфора  из организма,  подавляя действие гормона гипофиза.  Тем самым
нарушается  важнейшая  питуитарно-адреналиновая  психическая  ось   во
внутренней  секреции  организма и получается искусственный психоз типа
глубокой истерии или шизофрении. На три-четыре часа.
     - И зачем вам это нужно?
     - Чтобы расщепить нормально  сбалансированное  сознание,  отделив
сознательный  процесс  мышления  от  подсознательного,  и  этим  путем
открыть  подавленные  сознанием  хранилища  избыточной  информации.  Я
предполагаю,  что  в  них  хранится  память прошлых поколений,  обычно
вскрывающихся  у  человека   только   на   низших   ступенях   нервной
деятельности  и  гораздо  более  развитая  у  животных,  с их сложными
инстинктами и бессознательными действиями.
     - Но ведь это чепуха! Мистика какая-то!
     - Что и требуется проверить  опытами.  Кибернетику  тоже  не  так
давно  считали  чепухой.  А  именно  кибернетика  дала нам возможность
впервые создать научное представление о работе мозга.  То же будет и с
памятью.
     - Не намерен с вами спорить.  Хотя стоило бы разгромить  вас  как
следует.
     - Мы много говорим о спорах.  "Надо спорить, спорное утверждение,
пьеса,  книга" - встречается на каждом шагу.  Но как-то забывают,  что
словесный спор - это всего лишь  схоластика,  не  более.  Единственный
серьезный  и  реальный  спор  -  делом,  не  словами.  Спорный  опыт -
поставьте другой,  спорная книга - напишите другую,  с других позиций,
спорная  теория  - создайте другую.  Причем по тем же самым вопросам и
предметам, не иначе. Я тоже не хочу спорить, а просто работаю.
     - Работа   ваша   опасна!  -  внезапно  выпалил  директор.  Гирин
изумленно воззрился на него.
     - Да,  опасна  и  безответственна.  Подумали  ли  вы,  что  может
случиться  с  какой-либо  из  ваших  "морских  свинок"?  Что  отвечать
придется институту, мне!
     - Позвольте,  я вас не понимаю.  Кто же может прежде всего судить
об опасности и безопасности,  как не те, кто работает? И кто, как не я
- врач, - отвечает в первую очередь? Куда серьезнее, чем вы, тем более
что и вся-то ваша ответственность в этом деле больше воображаемая.
     - Достаточно.  Надеюсь,  вы поняли,  что я намерен разобраться  в
этом  деле.  Кто  разрешил  использовать лабораторию для ваших опытов?
Спасибо профессору Цибульскому,  - директор кивнул в сторону сидевшего
рядом, - я бы ничего не знал, пока гром не грянул!
     Гирин хотел возразить, но лишь махнул рукой.
     - Можно подумать,  что вы бескорыстный поборник науки,  - недобро
вмешался Цибульский. - А что это такое? - и он помахал листком бумаги,
который схватил со стола директора.
     - Да,  да,  объясните,  пожалуйста,  - вскинулся директор.  -  Вы
занимаетесь частной практикой?
     - Не вздумайте меня допрашивать,  потому что  такие  вопросы  вне
вашей  компетенции.  Но на просьбу сообщить извольте:  никакой частной
практики у меня нет.  И не было с  момента  получения  диплома  врача.
Конечно, при нужде в помощи никогда не отказывал.
     - А потом ваши пациенты пишут восторженные письма нам в  институт
и  доказывают,  какой  вы  великий  человек,  -  язвительно проговорил
Цибульский.
     - Не понимаю,  откуда это! Перестаньте издеваться, профессор, это
не прибавляет уважения к вам.
     - Вот как?  А вам прибавляет то, что вы заставили... - Цибульский
назвал фамилию геофизика,  - и мать и отца,  у которых вы якобы спасли
сына, писать сюда о ваших доблестях и дали адрес института?
     Молниеносная догадка  пронзила  Гирина,  и  глубокое   отвращение
отразилось на его лице.
     - Теперь я понял.  Действительно,  что мне вам сказать,  -  Гирин
запнулся  и  продолжал:  -  Какую же надо иметь психологию,  чтобы так
принять естественную благодарность матери и так  оценить  мое  в  этом
участие!  Жаль, что еще не созданы машины для чистки мозгов от мусора,
и особенно для ученых! Извините, товарищ директор, но вы ничего больше
не хотите сказать мне? Тогда разрешите откланяться.
     И Гирин,  покинув начальство, стал медленно спускаться по залитой
солнцем центральной лестнице.
     - Видели,  как мы его  скрутили?  В  бараний  рог!  -  воскликнул
Цибульский,  едва дверь кабинета закрылась за Гириным. - Ему ничего не
осталось, как бежать.
     - Да нет,  - задумчиво возразил директор, - его уход не был похож
на бегство.  Так уходят только правые люди,  и я тут, очевидно, сделал
промах.  Можете  идти,  - отпустил директор Цибульского,  озадаченного
таким оборотом дела.
     Гирин шел  в  лабораторию  бесконечными  подвальными переходами и
спокойно размышлял о случившемся.  Жизненный опыт и знание  психологии
научили  его  не  огорчаться  из-за подобных столкновений с косностью,
гнусностью или  непониманием.  "На  то  и  существуют  люди,  подобные
Цибульскому,  чтобы ученый делался крепче, яростнее, убежденнее" - так
перефразировал он старую пословицу.  Конечно,  он  попросит  помощи  у
партийной  организации,  чтобы  убедить  дирекцию и сохранить за собой
лабораторию.  Беда в том,  что он сам не уверен в правильности  своего
пути  с  эйдетикой.  Еще не добыты сколько-нибудь убедительные данные.
Пусть неудачными окажутся эти первые опыты,  все равно они лишь  малая
часть исследований, намеченных им в ближайшие годы!
     Кто-то догонял его,  учащенно дыша и в то  же  время  не  решаясь
обратиться, шагал за его спиной. Гирин по какому-то древнему инстинкту
терпеть не мог,  когда кто-нибудь  неотступно  шел  позади.  Он  резко
повернулся,   встретившись  с  взволнованным  и  серьезным  Демидовым,
которого знал как хорошего работника из лаборатории транквилизаторов.
     - Иван Родионович, можно вас на два слова? Извините, что я так...
на ходу,  но в другое время трудно вас поймать - либо идут опыты, либо
вас нет.
     Гирин, немного досадуя на  перебивку  мыслей,  подошел  вместе  с
Демидовым к широкому окну нижнего этажа.
     - Мне только один ваш совет, как психолога глубинных структур.
     - Вы  произвели  меня  в  новый  чин  и  новую  специальность,  -
улыбнулся Гирин, - я ведь прежде всего - врач.
     - Так  и  я  тоже.  Потому  и советуюсь,  - успокаиваясь,  сказал
Демидов,  - вы работаете  с  ЛСД  и  другими  галлюциногенами.  А  мне
внезапно пришла в голову такая идея, что показалась куда важнее всего,
чем я занимаюсь сейчас.  Издавна мечтой  людей  был  напиток  счастья,
например в Ведах Индии, эта, как ее?..
     - Сома?
     - Да,  да!  И  помните  у поэта:  "Честь безумцу,  который навеет
человечеству сон золотой".
     - Так вот хотите заняться изобретением напитка?..
     - Лекарства!
     - Все равно! Лекарства "Сон золотой"?
     - Вот именно