сознавать, что все это лишь высшая
тренировка подосланного агента темных дел.  В наш дом, пусть маленький
и бедный, но чистый, вошло, вползло... о-ох!
     Ивернев опустился   на   колени  перед  креслом,  целуя  и  гладя
похудевшую руку матери.
     - Знаешь,   мама,   я   думал...   Там,   в  Москве,  есть  такой
замечательный  врач-психолог.  Он  выяснил,  что  профессор   Дерагази
гипнотизер  и  он  едва не увлек дочку Андреевых - Риту,  не знаю уж с
какими целями.  У этих двойных людей всегда будешь ожидать какого-либо
особого намерения, даже там, где его нет.
     - И ты думаешь, что она?.. - встрепенулась Ивернева.
     - Не  знаю,  не  знаю...  Но  мне  в  Москве много рассказывали о
способах,  какими  можно  заставить  человека  отдать  душу  черту.  В
особенности девушку,  молодую женщину. Есть целый ряд гнусных способов
ее опозорить,  унизить, запугать и затем послать на темные дела. И чем
дальше,  тем  прочнее  запутывается  сеть,  и жертве кажется,  что нет
выхода!
     - Но ведь,  кажется, сейчас законы куда более мудрые. Так чего же
бояться?
     - У них сложная, продуманная система.
     - У тебя есть какие-нибудь планы, где искать Тату?
     - Только один. И ты сейчас укрепила меня в этом намерении. Я хочу
опубликовать в газете - нашей "Правде"  или  "Вечернем  Ленинграде"  -
рассказ  под  названием  "Дар  Алтая".  В  нем  описать Тату и дать ей
понять,  что я...  мы с тобой не считаем ее погибшей и  не  собираемся
мстить.  Наоборот,  мы ждем ее, поможем вернуться к жизни без страха и
преступления.  И если она такая,  как мне кажется,  если  я  правильно
прочитал ее сердце,  она не может быть тяжкой преступницей. Она поймет
и придет,  а мы...  защитить ее помогут друзья.  Если только  она  еще
здесь. Читает она много!
     - Мне нравится твой план, но...
     - Сомневаешься, сумею ли я написать рассказ, такой, чтобы приняли
к печати?  Ты низкого мнения о собственном сыне! Я все же не настолько
невежествен,  чтобы считать,  будто сделаться писателем - раз плюнуть,
стоит только взяться.  Нет,  я пойду к  крупному  писателю  с  богатой
фантазией,  расскажу ему в общих чертах и упрошу написать для меня.  И
если он добрый человек - а хороший писатель не может не  быть  добрым,
то он возьмет меня в соавторы.  Для того чтобы Тата поняла рассказ как
объявление, как призыв к ней, надо и мою фамилию в заголовке.
     - Что ж,  я благословляю,  пробуй. Только ты уедешь на год, а как
же, если Тата?.. Хотя я и не очень надеюсь, что она здесь!
     - Так ведь остаешься ты, мама. И еще Солтамурад и Глеб.
     - Да,  вот еще одно.  Завтра ты  собираешься  смотреть  фонды  во
ВСЕГЕИ.  А ты заглянул в личные бумаги отца?  Ты его сын, тоже геолог,
может быть, исполнитель его надежд, мечты?
     Ивернев покраснел   и  опустил  голову,  не  ответив  матери.  Та
снисходительно пожала плечами.
     - Что ж,  может быть, так надо. Молодежь находит безмерно скучным
всякую  попытку  понять  старших,  не  умея  уловить  в  сохранившихся
обрывках жизни своих ушедших "предков",  как вы нас называете, главные
думы,  мечты,  ожидания и радости.  Только после тяжелых потрясений вы
приходите  к  следам  нашей  жизни  чуткими  и  просветленными.  Тогда
раскрывается перед вами мать или отец совсем другие, и оказывается, вы
их  совсем  не  знали.  Если  это  были хорошие люди,  то пережитое из
далекого прошлого оказывается  сильной  поддержкой...  твой  отец  был
хорошим человеком, Мстислав!

     Поздняя ночь  застала Мстислава за письменным столом,  склоненным
над пачкой старых записных книжек и тетрадей  Максимилиана  Федоровича
Ивернева.    Потертые   холщовые   переплеты   с   тиснеными   буквами
дореволюционных пикетажных тетрадок,  слипшиеся черные полевые  книжки
из плохой клеенки тридцатых годов.  Побуревшие, еще сохранившие тонкую
лессовую пыль в сгибах страниц спутников среднеазиатских  путешествий.
Затертые  листки торопливых записей с каплями пота и еще не выцветшими
следами крови от раздавленной мошки - свидетели  трудовых  походов  по
парной  от  зноя  тайге  Дальнего  Востока с целыми облаками комарья и
гнуса.
     Это не  была  рабочая  документация исследований,  которую каждый
геолог обязан передавать в начисто  переписанном  виде  в  специальные
хранилища, где исключается случайная их утрата. Некоторые черновики, а
больше всего короткие записи, которые путешественник вел для себя.
     Они больше всего касаются расходов и расчетов, проектов маршрута,
вычисления времени и провианта, груза и потребного транспорта.
     Записи разговоров  с проводниками,  со сведущими местными людьми,
каких-либо особенных впечатлений,  услышанных песен или легенд. Иногда
просто тоскливая строчка о неудаче, опасении не выполнить намеченного,
долгой разлуке с близкими.  И все это в коротких,  отрывистых,  иногда
недописанных фразах трудночитаемым, торопливым почерком.
     Ивернев пытался уловить что-либо необычайное,  заметку о каком-то
особенном открытии,  которое могло заинтересовать чужих людей,  далеко
за пределами нашей страны и много лет спустя,  настолько,  что они  не
поскупились на крупные расходы.
     Но скоро он забыл обо всем, увлеченный все яснее обрисовывавшейся
работой геолога прежних лет,  которую он смог прочувствовать до конца,
лишь сам будучи таким же геологом.  Фотографий было совсем  немного  -
пожелтевших  от времени контактных отпечатков.  Никакое воображение не
могло подсказать молодому геологу, какой труд требовался для получения
каждого  снимка,  каким тяжелым грузом ложился на и без того оттянутые
снаряжением плечи  неуклюжий  аппарат  с  дюжиной  запасных  кассет  и
стеклянными  пластинками.  Как  трудно  оперировать  с ними в жестокий
сибирский мороз или  при  малой  чувствительности  пластинок  добиться
удачного  снимка  в  пасмурные  дни  или  с  быстро  идущей лодки.  Не
догадываясь об этом, Ивернев решил, что фотографирование вообще еще не
получило   распространения  и  путешественники  больше  полагались  на
зарисовки и отличную зрительную память.
     Все же снимки пробуждали воспоминания о похожих местах, где бывал
он сам, и тогда трудности и тревоги на пути отца становились еще ближе
к сердцу.  Многое ускользало от образного представления геолога второй
половины века - и запасные крючья с цепями для артиллерийских  вьючных
седел,  опасность  прохода  порогов  на  ленских  лодках,  достоинства
улимагды - нанайской лодки на широких ветровых просторах Амура, приемы
срочного  ремонта  оморочек - берестяных гольдских каноэ,  обращение с
педометрами и шагосчетами. Как ковать лошадей для пустыни и для болот,
подшивать кошмой потрескавшиеся от адской жары ступни верблюда. Многое
стало  ненужным  при  аэрофотосъемке,  вертолетах,  резиновых  лодках,
моторках, рациях и автомобилях.
     Но, странное  дело,  при  всем   несовершенстве   и   медленности
передвижения  геолог  двадцатых-тридцатых годов гораздо меньше зависел
от случайностей, чем его потомки шестидесятых. Диалектика жизни вела к
тому,  что,  вынужденный брать в длиннейшие многомесячные маршруты все
необходимое  с  караванами  в  тридцать-сорок  лошадей,   с   тяжелыми
сплавными карбасами,  геолог старшего поколения был подлинным хозяином
тайги или пустыни, пусть медленно, но настойчиво проламывавшимся через
недоступные и неизведанные "белые пятна". Ни пожары, ни наводнения, ни
стечение случайных обстоятельств не могли остановить  дружной  горстки
людей,  закаленных  и  взиравших на трудности со спокойствием истинных
детей природы.
     А что касается медленности передвижения,  то она компенсировалась
вдумчивым наблюдением в продолжительном  маршруте.  Геолог  постепенно
"вживался" в открывавшуюся передним страну.
     Ивернев мог проследить,  как страница за  страницей  нанизывалось
друг  на  друга  одно  соображение за другим,  как возникали различные
варианты гипотез,  тут же  на  пути  проверяясь  и  отмирая,  пока  не
выкристаллизовывалось  построение,  настолько  широкое,  продуманное и
ясное,  что  до  сих  пор,  проходя  теми  же  путями,  новые  геологи
поражаются точности карт и широте геологической мысли полвека назад.
     Иверневу передалось скромное мужество тех,  кто уходил за  тысячи
километров  в  труднодоступные  местности,  без врача,  без радио,  не
ожидая никакой помощи  в  случае  серьезного  несчастья,  болезни  или
травмы.   Впервые   ощутил   он  великую  ответственность  начальников
экспедиций прошлого,  обязанных  предусмотреть  все,  найти  выход  из
любого  положения,  потому что за их плечами стояли жизни доверившихся
им людей,  которые зачастую вовсе не представляли себе всех опасностей
похода.  И  самым  поразительным было ничтожное количество трагических
несчастий.  Опытны  и  мудры  были  капитаны  геологических   кораблей
дальнего  плавания!  Фрегатами  парусного  века представились Иверневу
геологические партии тайги и пустынных гор в те далекие годы.
     Несмотря на   устарелые  приемы,  несовершенство  инструментов  и
медлительные темпы прошлого,  отца и  сына  связывало  одно  и  то  же
стремление  к  исследованию,  раскрытию  тайн  природы путем нелегкого
труда.  Труда не угнетающего,  не трагического и надрывного, как любят
изображать  геологов  в  современном  кино,  книгах  или  картинах,  а
радостного увлечения,  счастья победы и удовлетворения  жажды  знания.
Само   собой,   как   и   везде  в  жизни,  все  это  переплеталось  с
разочарованиями,  грустью и  тревогами,  особенно  когда  какой-нибудь
трудно    доставшийся   хребет   оказывался   ничего   не   обещающим,
неинтересным.  Но все эти тоскливые дни,  усталость и препоны не могли
ни  отвратить  от  увлеченности  исследованием,  ни посеять сомнение в
правильности избранного пути.  В чем же заключается наша сила?  Только
ли в увлеченности исследованием, или есть еще что-нибудь другое?
     Ивернев подумал и твердо сказал сам себе:  "Да,  есть и  другое".
Это  двойная жизнь геолога.  Полгода - суровая борьба,  испытание меры
сил,  воли,  находчивости. Жизнь полная, насыщенная ощущением близости
природы,  со  здоровым  отдыхом  и  покоем  после  удачно преодоленной
трудности.  Но слишком медлительная для того,  чтобы  быть  насыщенной
интеллектуально  и  эмоционально,  слишком  простая,  чтобы  постоянно
занимать энергичный мозг,  жаждущий все более широкого познания разных
сторон  мира.  И вот другие полгода - в городе,  где все то,  что было
важным здесь, отходит, и геолог впитывает в себя новое в жизни, науке,
искусстве,  пользуясь  юношеской  свежестью  ощущений,  проветренных и
очищенных первобытной жизнью исследователя. Видимо, такое двустороннее
существование  и  есть  та  необходимая  человеку  смена деятельности,
которая  снова  и  снова  заставляет  его  возвращаться  к  трудам   и
опасностям путешествия или узкой жизни горожанина. Переходить из одной
жизни в другую,  ни  от  чего  не  убегая,  имея  перед  собою  всегда
перспективу    этой    перемены,    -    это    большое   преимущество
путешественника-исследователя,  которое  редко  понимается  даже   ими
самими...
     Ивернев бережно закрыл полевую книжку,  закурил и поднял глаза  к
портрету  отца на стене.  Усталое,  доброе лицо было обращено к сыну с
твердым и ясным взглядом.
     Такие глаза могут быть у человека, прошедшего большой путь жизни.
И это не только тысячи  километров  маршрута.  Это  путь  испытаний  и
совершенствования человека, боявшегося лишь одного: чтобы не совершить
вредного людям поступка.
     "Я понял  тебя,  отец!  - подумал Мстислав.  - Но что им нужно от
тебя? Прости, мне следовало бы лучше знать твои исследования, особенно
те, какие не удалось тебе довести до конца".
     Мстислав взглянул на  часы.  Времени  для  сна  не  осталось.  Он
прокрался на кухню, чтобы приготовить кофе.

     "Рейс двести  девятый  Ленинград  -  Москва...  пассажиров просят
пройти на посадку" - равнодушные слова,  которые провели  черту  между
всем привычным и далеким новым,  что ожидало Ивернева в Индии. Ивернев
смотрел на побледневшее лицо матери.  Евгения Сергеевна,  как  всегда,
старалась  улыбкой  прикрыть  тоску  расставания.  На миг она положила
голову на плечо сына.
     - Мстислав! Мстислав! - раздался резкий, гортанный голос, и перед
Иверневыми возник запыхавшийся,  потный Солтамурад.  - Понимаешь, едва
успел, хорошо, таксист попался настоящий!
     - Что случилось?  - встревоженно воскликнул геолог.  -  Мы  же  с
тобой простились дома!
     - Конечно!  Так,  понимаешь,  пришел я  домой,  а  жена  говорит,
понимаешь,   такая   история,  -  чеченец  от  волнения  и  бега  едва
выговаривал слова.
     - Да  ничего  я не понимаю,  говори же!  - воскликнул нетерпеливо
Ивернев.
     - Жена видела Тату!  Шла по набережной, заглянула в спуск, там на
ступеньках сидит женщина спиной,  совсем похожа на Тату.  Она  уверена
была, что это Тата, и побежала домой мне рассказать.
     - И не окликнула ее?
     - Понимаешь, какая глупая, нет!
     Ивернев беспомощно огляделся. Мать спокойно спросила:
     - Твой рассказ будет в газете?
     - Да, будет, писатель мне накрепко обещал.
     - Ну  тогда,  если  Тата  придет ко мне,  я не отпущу ее.  Лети и
работай спокойно, сын!
     "Пассажир двести  девятого  рейса,  товарищ  Ивернев,  немедленно
пройдите в самолет!  Товарищ Ивернев,  пройдите в  самолет",  -  начал
взывать репродуктор.
     В Москве Иверневу не удалось даже позвонить Андрееву -  пересадка
на  делийский  самолет совершилась за полчаса.  А еще через пять часов
Ивернев всматривался с высоты в грандиозную панораму  Гималаев.  Внизу
полчища исполинских вершин шли рядами,  как волны космического прибоя,
накрывшие часть земной коры между  двумя  великими  странами.  Ивернев
старался  представить  себе  жизнь  там,  внизу,  среди  этих  снежных
гигантов.

     Глава третья. ТВЕРДЫНЯ ТИБЕТА

     Далекий гром   обвала   всплыл   из  ущелья.  На  тяжелый  грохот
скатившихся камней коротким гулом отозвались молитвенные барабаны.
     На террасе монастыря,  вымощенной грубыми плитами песчаника, было
пусто и холодно.  Черные хвосты яков мотались под  ветром  на  высоких
шестах.
     Монастырь Чертен-Дзон  прилепился  к  вершине  горы,  как  гнездо
сказочной птицы.  Но гора эта,  надменно и недосягаемо поднявшаяся над
мокрой и сумрачной глубиной  долины,  была  лишь  ничтожным  холмиком,
затерявшимся   между   подлинными  владыками  Каракорума,  исполинским
полукольцом охватившими долину реки Нубра  с  северо-запада,  как  ряд
закрывающих   небо   каменных  уступов.  Над  ними  возвышался  гигант
Каракорума не меньше чем в  двадцать  пять  тысяч  футов  вышины.  Его
ледниковое  ожерелье  и  снежная  корона  отсюда  не  были даже видны,
слишком низок  был  уровень  горы,  стоявшей  вплотную  к  этому  царю
Гималайских гор.  Зато на западе,  прямо перед монастырем,  отделенный
глубокой пропастью, в которой тонуло его необъятное основание, высился
во всем своем великолепии Хатха-Бхоти.
     В прозрачном воздухе высокогорья глаза различали каждый выступ на
обнаженном   склоне  чугунного  цвета.  Этот  склон  уходил  далеко  в
чистейшее небо,  но еще выше,  еще отдаленнее сияли снега притупленной
вершины. Отражая лучи высокого солнца, передавая всему окружающему его
светоносную  силу,  полчище  горных  вершин   парило   в   бесконечных
просторах,  наполненных искрящимся чистым сиянием. Ослепительная белая
заря вечных снегов поднималась в небо,  и тем  унылее  казались  серые
кручи подножий и темные ущелья.
     Художник Даярам Рамамурти, исхудавший и сумрачный, опустил глаза,
плотнее закутался в грубый войлочный халат.
     Далеко внизу был виден вьючный караван.  Лошади,  крохотные,  как
букашки,   тянулись   извилистой   цепочкой,  сопровождаемые  горсткой
крошечных человечков.  Животные едва заметно пошатывались под тяжестью
вьюков, оступались, иногда падали на сыпких откосах, где разрушающиеся
сланцы ползли  вниз  широкими  разливами  каменных  потоков.  Караваны
проходили  здесь  очень  редко.  Судорожные  рывки  лошадей на осыпях,
беспокойное метание погонщиков -  суета  человеческая  и  повседневные
заботы отсюда, сверху, казались мелкими и никчемными.
     Маленький монастырь,  построенный здесь очень давно, находился на
самом пределе недоступной каменно-ледяной пустыни,  величайшего в мире
скопления чудовищных горных вершин.  Всего в ста километрах полета  на
северо-западе  высились  четыре  гигантские  башни  Гашербрума  и  сам
Чого-Ри,  уступающий только Эвересту  -  Джомолунгме,  но  куда  более
величественный,   уединенный   и   недоступный,  окруженный  десятками
"восьмитысячников" и самыми большими в мире ледниками,  как Балторо...
На юго-запад и юг, за Ладакхским хребтом, горы постепенно спускались к
цветущим  долинам  Кашмира.  Там  под  скатами  деодаровых  рощ  росли
бесконечные   фруктовые   сады,   прозрачные  зеленоватые  озера  были
окаймлены плавучими полями, усеянными кроваво-красными помидорами.
     Рамамурти поднял лицо вверх, прислушиваясь к пронзительным крикам
хищных птиц,  круживших  над  долиной.  Ветер  пронизывал  до  костей.
Морщась,  художник осторожно повернулся. Привычная боль в поврежденных
ребрах  сразу  сузила  окружавшую   необъятность.   Недавнее   прошлое
захватило  и  повело  его вниз,  к жарким равнинам Индии.  Бесконечное
могущество   памяти   мгновенно   уничтожило   зубчатые,    скалистые,
запорошенные снегом стены, заграждавшие путь на юг.
     Всего две недели  назад  он  приехал  в  монастырь,  подчинившись
желанию  своего  старого учителя,  профессора истории искусств.  Раз в
четыре года профессор позволял себе длительный отпуск и удалялся сюда,
в Малый Тибет,  чтобы обрести душевное равновесие и предаться глубоким
размышлениям.  Здесь все знали его под  именем  Витаркананды,  считали
йогом. Да, наверное, он и был им, потому что искусство - разве не одна
из йог? А длительное служение знанию тоже делает человека йогином!
     Витаркананда нашел художника в хирургической больнице Аллахабада,
куда его доставили из полиции, нещадно избитого и еще хуже - раненного
душевно,  скрывшегося  от  родных  и  друзей.  Профессор предложил ему
побыть с ним в уединенном монастыре Ладакха,  и Рамамурти  с  радостью
уцепился  за  твердую  духовную  опору,  какую  он всегда чувствовал в
старом учителе.  Они вступили в издревле освященные отношения  гуру  -
духовного наставника и челы - его ученика.
     Привычный к зною своей родины,  Рамамурти жестоко мерз в ветреные
гималайские  ночи,  задыхался  в  разреженном  воздухе,  ужасался виду
бешеных рек,  несущихся  по  огромным  валунам,  содрогался  от  грома
постоянных   горных   обвалов.   После   уютного   Сринагара,   с  его
великолепными озерами и каналами,  с  маленькими  храмами  в  тенистых
рощах  и  резными деревянными домиками в просторных садах,  оставшихся
еще от времени великих моголов,  даже первые ущелья  Больших  Гималаев
показались  невиданно  суровыми.  На  плоском  дне каждой такой долины
свободно гуляли разлившиеся мутные воды горных  речек,  подмывая  края
крутых  конусов  выноса,  осыпавшихся из глубоких борозд,  рассекавших
почти отвесные скалистые обрывы.  Высоко вверху темные, всегда в тени,
кручи увенчивались таким хаосом заостренных зубцов,  конусов, клыков и
пирамид, какого не могло бы придумать даже больное воображение. Камень
на вершинах хребтов был исковеркан с яростью.
     На нешироких  плоскогорьях   встречались   крохотные   деревушки,
обсаженные  ивами,  как  бы  прижавшиеся к земле,  спасаясь от ветров.
Жалкие сады низкорослых абрикосов и поля  грима  -  тибетского  ячменя
чередовались  с  сухой  каменистой  пустыней,  где клочковатая жесткая
трава   шелестела,   аккомпанируя   пронзительным    крикам    грифов,
высматривавших  падаль  вдоль караванных троп и особенно на перевалах.
Там постоянно гибли лошади, надорвавшиеся на непосильном подъеме. Лишь
дзо, или по