. И стены и здания были раскрашены яркими черными,
красными и белыми вертикальными полосами.  Это означало, что монастырь
принадлежит секте Сакьяпа - тоже красношапочным ламам Малого Тибета.
     - Смотри,  здесь живет древнее искусство,  - Витаркананда показал
на  массивные  стены  и  кубические  здания,  обладавшие  необъяснимой
легкостью,  отсутствующей у коробочных форм современной архитектуры. -
Видишь,  стены  незаметно  сходятся вверх и геометрически точные линии
чуть вогнуты,  но сделано это в такой строгой мере,  что,  несмотря на
грубый материал и толщину стен, достигается эффект благородной формы.
     Даярам уже знал общее устройство тибетских дзонов.  За стенами  в
нижней, передней ступени монастыря помещались хозяйственные постройки.
Тут находились  мастерские  -  ткацкие,  художественные  и  столярные,
больница  и  аптека.  Позади,  на  плоском  уступе  горы,  -  школа  и
библиотека,  поминальные часовни.  В  этом  монастыре  посредине  стен
возвышался  утес  со  срезанной  верхушкой,  служивший основанием трех
храмов. Путники направились к центральному, самому высокому.
     В монастыре ревели трубы,  пронзительно взывали раковины,  тупо и
глухо  ревели  барабаны  -  шло  торжественное  богослужение.  Монахи,
склонившись  над  стопками  испещренных  тибетскими  буквами  листков,
нараспев  рычали   молитвы   нарочито   низкими   голосами.   Особенно
старательные  ревели  так,  что  успевали охрипнуть,  пока колокольчик
главного ламы возвещал перерыв. Свисавшие с продымленных балок потолка
полотнища  священных  изображений  -  бурханов - колыхались от порывов
холодного сквозняка, никого не беспокоившего.
     В квадратном  дворе  храма  собралось множество монахов - видимо,
все население монастыря. Молодые, мальчишки, старики - все смешалось в
этой  теснящейся  и  толкающейся  толпе.  Причудливые шапки с высокими
мохнатыми гребнями выделяли старшую категорию монахов.
     Все с  нескрываемым  любопытством смотрели на четырех пришельцев,
медленно поднимавшихся по навесной галерее к верхнему этажу храма.  Их
ожидали    главные    ламы    -   настоятель,   астрологи,   врачи   и
высокопосвященные.  Даярам украдкой смотрел  вниз  на  плотно  сбитую,
пахнущую  тухлым маслом и немытыми телами толпу и не мог отделаться от
мысли о человеческой расточительности.  Запереть здесь в бездействии и
покое множество здоровых мужчин!  И это в стране,  где так требовались
умелые руки земледельца и скотовода,  где  редко  население  и  сурова
зима... Может быть, запирая столько мужчин в монастырь и обрекая их на
безбрачие,  предки - устроители общества инстинктивно  ставили  предел
размножению   в   стране,   скудость  которой  может  прокормить  лишь
ограниченное население? Если так, то насколько нелепее кормить всю эту
толпу  бездействующих работников!  Жаль,  что он беспомощен в вопросах
экономики. Как много интересного и важного для суждения о жизни он мог
бы  знать...  Рамамурти  вдруг  поразился  несоответствию своих мыслей
тому, что ждет его.
     Настоятель приветливо  вышел  навстречу Витаркананде - величайший
почет,  который может быть оказан смертному.  Он  ободряюще  улыбнулся
Даяраму.  Типично  индийское  лицо  художника  с  горящими  лихорадкой
ожидания и тревоги глазами, сведенными бровями и резко очерченным ртом
понравилось   старому   ламе.   Настоятель  повернулся  к  собравшимся
старейшинам монастыря и заговорил по-тибетски,  зная,  что художник не
понимает этого языка.
     - Наш  почетный  гость,  пандит  и  свами  Витаркананда,   просит
подвергнуть его ученика художника Рамамурти испытанию уединением.  Сам
художник просил о том же письмом,  полученным нами пять дней назад. Мы
не видели причин отказать ему в избранном пути.
     Когда он умолк,  присутствующие  понимающе  закивали  головами  -
пусть будет так!
     - Отведите почтенного гостя с его учеником в  келью  и  объясните
ему таинство обряда. Мы же приготовим все внизу.
     Когда Даярам,  без всякой  иной  одежды,  кроме  широкого  плаща,
покрывавшего  его  с  головой,  появился  на галерее,  монахи,  уже не
толпившиеся  беспорядочно,  а  построенные   рядами,   встретили   его
печальным монотонным пением.
     Сыпались замедленные ритмические удары литавр и барабанов, в такт
им  раскачивались  ряды  людей  в одинаковых красных одеждах,  тягучие
голоса сливались в унисоне,  повышаясь и  понижаясь,  как  ритмический
прибой  звуков.  Даярам,  как  ни  были напряжены его нервы,  поддался
гипнотическому  воздействию  раскачивающейся  и  поющей  массы  людей.
Острота его чувств угасала, он терял способность наблюдать окружающее.
Одна за другой обрывались связи с внешним миром, и художник погружался
в  странное  ощущение нереальности происходящего.  Испытанные средства
массового самогипноза всегда приходили на помощь религии, спиритизму и
всем подобным демонстрациям якобы сверхъестественных сил.
     Ряды монахов раскачивались все медленнее, пение замирало. Даяраму
закрыли плащом лицо и за руки повели его вниз. Торжественная процессия
спустилась в подземный храм, высеченный в скале.
     Колеблющиеся блики  светильников побежали по стенам,  расписанным
красочными изображениями беснующихся духов  ада.  Храм  был  заставлен
жертвенниками,  многорукими  статуями,  этажерками с грудами статуэток
бодисатв.  На  колоннах  висели  страшные  маски,  венцы  из  черепов,
имитации содранных с грешников кож.
     За храмом подземелье продолжалось широкой  и  короткой  галереей,
упиравшейся в глухую каменную стену.
     Шествие остановилось.  Провожающие молча столпились  в  тупике  и
высоко  подняли  светильники.  Даяраму  открыли лицо,  он оглянулся со
сжавшимся сердцем.  По обе стороны  в  камне  чернели  два  отверстия,
настолько узких,  что пролезть в них можно было лишь ползком,  лежа на
боку.  Эти  узкие   щели   вели   в   подземные   камеры.   Испытуемые
замуровывались  в  них  на  годы  и  достигали в уединении высочайшего
совершенства.  Обе темницы были пусты - уже много лет в  монастыре  не
находилось людей, стремившихся возвысить себя столь устрашающим путем.
     Даярам содрогнулся,  увидев рядом с черной щелью тяжелую,  хорошо
обтесанную плиту, точно пригнанную по размерам отверстия.
     Ее должны были смазать глиной и вдвинуть ребром  в  ход,  оставив
над плитой лишь узкое пространство,  едва достаточное, чтобы просунуть
руку.  Верхний край выступа образовывал полку,  на  которую  ставилась
ежедневная  порция  пищи  и  воды.  Узник  мог достать пищу рукой,  но
отверстие для руки имело внутренний выступ и  поэтому  изгибалось  под
прямым  углом.  Даже  то  ничтожное  количество  света,  которое могло
проникнуть в тупик подземелья, если кто-нибудь входил в нижний храм со
светильником, совершенно не попадало в камеру узника.
     Настоятель подошел к Даяраму и снял с  него  покрывало.  Художник
остался  совершенно  обнаженным.  Все волосы на его теле были выбриты,
произведены  очистительные  омовения.  В  подземелье  было  не   очень
холодно,  но  Даярама  била дрожь.  С опущенной головой он подходил по
очереди к каждому из сопровождавших его  лам.  Монах  шептал  какую-то
молитву  и,  окончив,  слегка  толкал  испытуемого  по  направлению  к
темнице.  Последним был настоятель.  Он брызнул на  Даярама  водой  из
священного  озера  Манасаровар  и  вдруг закричал,  отворачивая лицо и
делая   обеими   руками   отстраняющий   жест.    Художник,    заранее
предупрежденный,  опустился  на  колени - страшная минута настала.  Он
осмотрелся тревожно ищущим взглядом,  пока  не  встретился  с  глазами
своего  учителя.  Исходившая  из  них  ободряющая сила придала Даяраму
решимости.
     Ламы запели  гимн  своими  низкими  ревущими голосами и все разом
протянули к нему руки.  Гуру сделал едва заметный  знак.  С  тоской  и
страхом  Даярам  простерся  на полу,  повернулся набок и протиснулся в
узкий лаз.  Его высокая грудь с развитыми мускулами не  пролезала.  Он
должен  был  выдохнуть  воздух  и сжать плечи.  Пока он проскользнул в
непроглядный мрак камеры,  теснящая тяжесть каменного хода  показалась
ужасной   западней.   Даярам  обернулся,  и  светящийся  прямоугольник
отверстия почудился ему таким невероятно узким, что нечего было думать
выбраться обратно. Слепой, животный ужас затемнил сознание Даярама. Он
хотел закричать.  Но,  как в кошмарном сне,  из сжатого горла вырвался
лишь невнятный вопль.
     Даярам лег на бок, чтобы вылезти обратно, отказываясь навсегда от
своего  безумного  опыта.  Где  ему,  жалкому  и  слабому,  тягаться с
гигантами духа,  проводившими здесь многие годы.  Да и были  ли  такие
люди на самом деле?  Может быть,  это всего лишь легенды?  Свет погас.
Даярам принялся шарить руками,  чтобы  нащупать  края  лаза,  и  вдруг
почувствовал  легкий  толчок  в  темя.  Это  вдвинулась тяжелая плита,
отрезав всякую возможность возвращения.  Даярам стал биться о  камень,
но  он  ничем  не  отличаются  по абсолютной недвижности от окружающих
гладких стен.  Неописуемый страх заживо погребенного потряс  все  тело
Даярама.  Его  пронзила  мысль:  гуру  ничего  не  сказал  ему о сроке
испытания!  Как учитель,  даже с его необыкновенной мудростью, узнает,
когда надо освободить его?  Ему придется провести в этой западне целые
годы и умереть, так и не увидев света. Эта мысль приводила художника в
исступление,  он судорожно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается
в своей каменной могиле.  Наконец он упал, полумертвый от утомления, и
забылся в полусне-полуобмороке.
     Очнувшись, Даярам долго лежал  в  оцепенении.  И  потом  принялся
ощупывать свою темницу.
     Потребовалось много времени,  чтобы  определить  форму  камеры  -
лежащее  яйцо  с  очень  тщательно  выглаженными  стенками.  В  центре
углубленного пола был сток - узкий колодец.  С верхней  стороны  яйца,
по-видимому,  существовала  вентиляционная  труба,  потому  что воздух
камеры был достаточно свеж и лишен запаха.  Во мраке художник  нащупал
циновку  и долго ползал по полу,  пока не нашел места,  где можно было
лечь,  не  скатываясь  к  центру.  По  запаху  глины  Даярам  разыскал
отверстие  для  руки  и пролил почти всю воду и жидкую кашу из цзамбы,
пока втаскивал через коленчатый ход  чашку  и  низкий  медный  чайник.
Прежде  чем  поставить  посуду  на  полку,  Даярам  проделал несколько
упражнений, пока не научился проносить сосуды без наклона.
     Даярама одолевали   мучительные   приступы   животного  страха  и
звуковых  галлюцинаций.  Лежа  в  полузабытьи,  он  вдруг   вскакивал,
"услышав" чьи-то голоса.  Иногда его окликали люди из его прошлого,  а
чаще всего чудились отдаленные вопли и призывы  о  помощи,  как  будто
проникавшие сквозь толщу каменных стен. Даярам прислушивался, с ужасом
думая,  что монастырь горит и он будет погребен  навсегда  под  пеплом
пожарища.  Потом  его  измучила  музыка,  начинавшаяся тихим перебором
струн  вины  или  негромкой  песней  из  отдаленного  конца   темницы.
Постепенно  музыка  становилась  все  громче - целый оркестр играл под
сводом подземелья,  не давая ни минуты  покоя.  Может  быть,  он  стал
слышать звуки, наполняющие небесное пространство, которые обычные люди
не воспринимают?
     Чтобы прекратить   музыку,  он  кричал  что-нибудь,  говорил  или
принимался петь.  Но по мере того как шло ничем не отмеченное время во
мраке  и  абсолютной  тишине,  звук собственного голоса становился все
более странным.  Даярам перестал говорить с собой,  и как-то незаметно
прекратились  слуховые  галлюцинации.  Художник  начал  понимать  цель
жестокого  заключения.  Надо   было   оторвать   человека,   полностью
связанного с окружающим миром,  от всех ощущений,  наполнявших его ум.
Даже чувство проходящего времени исчезало  -  секунды,  часы,  минуты,
дни,  ночи  ничем не отличались от всего предыдущего,  растворенного в
бесформенном мраке.  Время остановилось! И заключенному здесь человеку
казалось, что он стоит у самой грани бытия, заглядывая за эту завесу с
причудливыми узорами,  что соткана Маей,  миражем жизни из всех чувств
человека в его единстве с природой.  По замыслу древних аскетов, узник
должен очиститься от всего,  что мешало ему отойти от  суетной  жизни.
Так,  чтобы  отполированная,  как  зеркало,  душа  могла  отразить всю
глубину космоса.
     Увы, это  была лишь иллюзия.  Человек и окружающий его мир едины!
Искусственный их разрыв  не  создавал  никакого  величия,  не  наделял
сверхчеловеческими  силами,  ибо  части  никогда  не могут быть больше
целого,  и осколок,  каким бы твердым он ни был, никогда не превзойдет
стойкости целого кристалла. Начальные этапы заключения, вероятно, были
хорошей школой самодисциплины и  углубленных  раздумий...  Но  вопрос,
сколько  может  продлиться  этот  начальный  этап,  чтобы не причинить
реального повреждения психике?
     Художник ничего  не  знал  о  новейших  открытиях западной науки,
которая  после  долгого  игнорирования  всерьез  взялась  за  изучение
психофизиологии.  Добровольцы-студенты  надевали  водолазные  маски  с
воздушными шлангами и погружались  в  бассейны  с  водой  температуры,
равной  человеческому телу.  Изолированные от всех обычных чувственных
связей с внешним миром, люди вскоре не были в состоянии различить верх
и  низ,  определить,  что вверху - голова или ноги.  Человек ничего не
чувствовал и погружался в глубокий покой,  а затем сон. Просыпаясь, он
обнаруживал,  что  его  мысли  повторяются  снова и снова,  потому что
никакие ощущения не изменяли  их  направления.  Затем  мысли  делались
беспорядочными,  реальность  и  галлюцинации  становились неразделимы,
всякая  ориентация  утрачивалась.  В  общем,   психическое   состояние
походило   на  шизофрению  с  неспособностью  сосредоточиться,  решить
простейшую задачу,  и это продолжалось несколько дней после  окончания
опыта.
     Тибетское испытание тьмой  не  уничтожало  естественных  ощущений
тела - тяжести,  ориентации верха-низа, мускульных усилий и чувств - и
потому не лишало  Даярама  возможности  сосредоточиться,  обостряя  до
предела его воображение.
     По мере того как  уходили  страхи,  призраки  звуков  и  телесных
ощущений,  внутреннее  зрение  становилось все ярче и вместе с ним все
тревоги и надежды продолжали жить  в  душе  художника.  Самое  большое
место в видениях занимала Тиллоттама.
     Внимательная и настороженная,  точно лань в лесу,  в своем черном
сари у залитого солнцем львиного павильона. Ответившая ему лишь нэтрой
- глазами, в которых печаль о прошлом и радость встречи.
     Или отрешенная   сайга   от  себя  богиня,  апсара,  в  полумраке
святилища,  под уходящими в темную высоту колоннами, танцующая загадку
жизни. Точные движения гибких рук, зовущие и молящие об истине. Черная
коса,  змеей свивающаяся на полу,  в  изгибах  тела  страстная  дрожь,
пробегающая  под блестящей бронзовой кожей,  огромные,  устремленные в
неведомое глаза.
     "Танцует и  плачет  правда  жизни!"  - сказала ему Тиллоттама,  и
действительно,  неподдельное глубокое чувство всех оттенков жизни было
в каждом отточенном движении ее танца.
     Горькая печаль охватывала художника. Он гнал от себя эти ревнивые
мысли, но богатое воображение художника услужливо рисовало ему картины
Тиллоттамы  -  купленной  рабыни  по  меньшей  мере  двух   хозяев   -
мусульманина  и  американца.  Кусочек фильма,  увиденный в тот роковой
вечер,  развертывался в бесконечную эпопею, жестоко муча Даярама, и он
начинал  ненавидеть  женщину,  причинившую  ему столько страданий.  Он
готов был проклясть тот жаркий полдневный час,  когда он встретился  с
ней в Кхаджурахо.
     Что нужно ему?  Редчайшее счастье выпало ему -  встретить  ее  на
земле,  и  она  ответила ему надеждой и доверием!  Но вмешалось что-то
ужасное.  Ни он сам, ни она, ни всемогущие боги - никто не властен над
прошлым.  Но не все ли равно ему, что ушло и еще уйдет в прошлое, если
рядом  великое  счастье?  Почему,  как  только  он  потянется  к  ней,
переполненный  любовью,  какой-то  ужасный  демон  отравит  ему кровь,
причинит ему такую боль,  что он готов бежать куда глаза глядят,  лишь
бы забыть? Это страстное желание забыть и привело его сюда, в каменную
клетку!
     Даярам не знал, когда приносят пищу - днем, вечером или ночью, не
смог проследить,  через какие промежутки времени,  и  потому  не  имел
никакого  представления,  сколько времени прошло во мраке и абсолютном
молчании.  Может,  он останется здесь навсегда  и  никогда  больше  не
увидит  цветов и света мира,  не услышит голоса жизни,  не почувствует
радость борьбы и творчества. А Тиллоттама?
     Внезапно пришло  новое.  Впервые  Даярам  подумал  о ней не через
себя,  не через свою любовь и ревность,  а так,  как если  бы  он  сам
оказался   на  месте  Тиллоттамы.  Эти  новые  мысли  не  исчезали,  а
возвращались снова,  и он понял то направление его  чувств  и  мыслей,
которое вело к победе над собой.
     До сих пор он смотрел  на  нее,  как  на  будущую  собственность,
которую  надо  отнять  у  другого  владельца,  отнять так,  чтобы быть
исключительным, абсолютным обладателем любимой в ее прошлом, настоящем
и будущем.  И ярость собственника,  не властного над прошлым, не имела
границ.  Но Тиллоттама не вещь,  она идет по своему пути.  Помочь  ей,
оградить  от  страданий и унижения,  каких так много угадывалось за ее
необычной судьбой...  Если он не совладает с низкой своей душой, то он
не будет ее возлюбленным,  и пусть так! Но любить ее, как свою радость
художника, никакие силы неба и ада не смогут ему помешать!
     Даярам вскочил.   Впервые   за   все   это   время  давившая  его
безысходность свалилась с него,  как ноша с  поднимающегося  на  кручу
путника.  Нагой и беспомощный,  замурованный в подземелье, он стоял во
мраке,  с надеждой глядя невидящими глазами.  И  постепенно  бездонная
глупость его поступков обрисовалась перед ним с унизительной ясностью.
     Как мальчишка,  он убежал,  укрылся  в  чистоте  и  свободе  гор,
оставив  девушку  во  власти грубых и жадных дельцов,  для которых она
лишь инструмент наживы, удачно служащий их чувственным утехам.
     Презренный раб низких страстей.  Надо удивляться, что нашел в нем
мудрый  Витаркананда,  столько  времени  провозившийся  с  ним,  чтобы
научить  тому,  что  он  должен  был  понять  сам  с  первого  же часа
выздоровления.
     Новая сила появилась в нем. Горький стыд охватывал Даярама, когда
он  вспоминал,  как  долго   он   занимался   только   собой,   своими
переживаниями.  Тревога все росла. Что делается там с Тиллоттамой? Что
подумала она о нем? Кто он - жалкий трус, обещавший так много и ничего
не добившийся,  подло бежавший!..  А он в лунном очаровании Кхаджурахо
еще казался себе подобным героям древности!
     Амрита-Тиллоттама, украденная со своей родины... Даярам вспоминал
зеркальные   лагуны   траванкурских   поселений,    могучие    пальмы,
склоняющиеся перед лазурным простором океана, синие камни Кардамоновых
гор,  веселый  разгул  морского  ветра  и  мужественно-грустные  песни
малабарских рыбаков.  Легкие белые одеяния женщин, их веселые открытые
лица.
     А Тиллоттама  -  в  Лахоре!  Вряд  ли  эта гангстерская кинофирма
находится на широком проспекте Мэл.  Скорее она приютилась на Анаркали
или спряталась еще дальше,  где-нибудь за Стеной.  Узкие темные улицы,
пропахшие кухней, гниющими фруктами и нечистотами, с миллионами мух, в
духоте и гаме. Женщины в широких покрывалах, скрывающих их с головы до
пят,  бредут серединой улицы, и им уступают дорогу, точно прокаженным,
ибо  никакой правоверный не позволит себе коснуться чужой женщины даже
случайно.  Где-то среди этих сотен тысяч чужих  людей  живет  одинокой
пленницей самая прекрасная девушка Индии. Наступает лето, невыносимое,
в Лахоре,  с его изнуряющей духотой,  а  Тиллоттама  должна  вернуться
туда.  Даярам  поклялся,  что  он не будет более ждать ни минуты.  Как
только его вы