е слова! При чем тут преступление?
     - Преступление ваше и вам подобных - в спекуляции на самом лучшем
в жизни - на красоте,  которая облагораживает и возвышает нас,  людей,
украшает нашу далеко не веселую жизнь.  А вы,  вместо того чтобы учить
понимать и ценить ее,  учите, как втаптывать ее в грязь, как видеть за
ней лишь животные чувства самца и самки.  Великие боги!  Красота - это
средство,  данное  человеку,  чтобы возвыситься и отойти от животного,
цель,  куда стремиться в жизни.  А вы пользуетесь ею по изученным вами
законам,  не возвышая, а принижая и деморализуя людей. Да вы хуже, чем
политики!  Те лгут и обманывают нас словами,  выворачивая все  понятия
долга,  чести,  свободы и права на пользу своей группировки, так что у
обыкновенного человека голова идет кругом.  Убедившись  в  обмане,  он
перестает верить словам.  Но слова - еще полбеды. Вы подрываете веру в
красоту,  а это страшная беда для будущего,  для тех,  кто  пойдет  по
жизни уже смолоду отравленным вашими змеиными произведениями!
     Трейзиш слушал  Даярама,  сильнее   прищуривая   глаза   и   дымя
сигаретой.   Когда  художник  остановился  перевести  дух,  американец
положил ему руку на колено и сказал дружеским, доверительным тоном:
     - Прекрасная проповедь!  Не воображайте, что я ничего не понимаю.
Но вы художник,  родившийся с культом красоты  в  душе,  с  верным  ее
чувством и вкусом.  А что же делать тому,  у кого нет ничего этого,  а
есть вполне здоровая тяга мужчины к красивой  женщине?  Только,  и  не
больше.
     - Его надо и можно научить понимать  красоту.  Вы  сами  сказали:
тяга к красивой женщине.  Значит,  любой человек понимает, что женщина
красива? Значит, у него есть понимание красоты, только неразвитое?
     - Да,  черт  побери,  любой кули знает,  но будь я проклят,  если
понимаю, как он знает. Инстинкт какой-то!
     - Пусть,  не  все  ли  равно.  Если в каждом есть такой инстинкт,
тогда зачем же его  хоронить  под  спудом  житейского  мусора?  И  вам
помогать этому?
     - Черт,  вы ловко спорите и чуть было не убедили меня.  Пусть  вы
правы.  Но чтобы научить, надо еще заставить человека учиться, а он по
природе ленив.  А секс берет  его  за  горло,  заставляет  краснеть  и
дрожать, забывать обо всем решительно. Вот в чем сила наших фильмов, и
именно она решающий аргумент. Что, впрочем, и доказывается спросом.
     - Документальная картина о Кхаджурахо тоже имела громадный спрос!
     - Не принимаю сопоставления!  Она  шла  широким  прокатом.  Дайте
свободный от цензуры прокат любому из моих фильмов, и я берусь затмить
любую картину стократным доходом!
     Даярам презрительно отмахнулся.
     - Раньше я сам возмущался узостью вашей  киноцензуры,  а  теперь,
поговорив с вами,  вижу,  что иначе нельзя.  Нельзя оставлять щель,  в
которую вы сразу просунете нечистые руки.  Нельзя разрешить чистого  и
здорового  эротизма  потому,  что  вы  моментально  перевернете  его в
грязное потакание  низменным  инстинктам.  И  опомниться  не  успеешь!
Только сейчас я понял, что именно вы и вам подобные порождаете цензуру
и мешаете развитию нормального отношения к красоте человеческого  тела
и половой морали.
     - Слушайте,  вы!  - внезапно разозлился продюсер.  - Вы  все  это
говорите  и  становитесь  в  красивую  позу  лишь потому,  что в вашей
прекрасной стране вы не видите  ни  одного  такого  фильма.  Сейчас  я
покажу вам один из моих фильмов,  "Ночной клуб",  и если он не оставит
вас равнодушным и не вызовет  отвращения,  а,  наоборот,  увлечет,  то
сознайтесь в этом!  Я люблю этот фильм и вожу с собой копию.  Часто он
помогает  в  деловых   переговорах.   Нет,   не   отказывайтесь,   это
неспортивно. Вы сами вызвали меня, и я принимаю вызов!
     - Я видел "Ночной клуб" несколько лет назад. Ерунда! - отмахнулся
художник, чувствуя, что ведет себя резко, но не может сдержаться.
     Настал черед продюсера презрительно расхохотаться.
     - Знаю,  что  вы имеете в виду!..  Вашу сладкую индийскую водичку
производства бомбейской студии "Варма".  Там эта  кинозвезда,  Камини,
решилась  впервые открыть свои ноги,  какое потрясение основ!  Правда,
ноги не плохи, но на этом все и кончается! Согласен, что ерунда!
     Слуга принес чемодан с переносным кинопроектором,  второй человек
- коробки с  лентами.  Угрюмый  и  высокий,  с  короткой  бородой,  он
напомнил художнику провожатого Тиллоттамы.
     - Продюсер извинился,  что фильм пойдет  без  звука  из-за  порчи
проектора,  который сейчас поздно исправить. Он сделает разъяснения по
ходу картины, если в них будет нужда.
     Мягко застрекотал   аппарат,  погас  свет,  на  небольшом  экране
замелькали синие волны моря и розовые пески берегов.
     Даярам, собиравший свои рисунки,  уронил два листа. Пока он искал
их под столом и укладывал  в  папку,  титры  уже  прошли.  Нагнувшись,
художник  почувствовал небывалое при его хорошем здоровье недомогание.
Зазвенело в ушах,  все звуки стали фантастически громкими.  Мягкий шум
проектора раздавался в комнате,  как рокот мощного автомобиля.  Голова
сделалась странно легкой,  а  цветная  гамма  киноленты  резала  глаза
густотой  красок.  Даярам  выпрямился в кресле,  стараясь справиться с
недомоганием,  и увидел идущую по берегу навстречу ему женщину. Что-то
радостно-знакомое было в ней,  одинокой, развевающей массу распущенных
черных волос по ветру,  как победное знамя женственности.  О, это была
Тиллоттама!  Одетая  в плотно облегающий корсаж из черного,  расшитого
серебром бархата и шаровары из прозрачного голубого газа.
     Даярам окаменел в кресле, борясь с недомоганием, и закрыл глаза.
     Лишь когда  оборвался  шум  аппарата  и  вспыхнул  свет,   Даярам
повернулся к продюсеру и заставил себя спокойно улыбнуться.
     - Ну как? - спросил тот, перематывая пленку.
     - Пустяки! - как можно равнодушнее ответил художник.
     - Пустяки!  - возмущенно возопил американец.  -  Так  здесь  ведь
играет Тиллоттама.
     - Я заметил это,  - иронически подтвердил Даярам. Продюсер только
развел руками.
     - Ну,  тогда сейчас одна из лучших сцен - после портового кабачка
она  попадает  в  роскошнейший  клуб  города  и  обольщает миллионера!
Смотрите,  а я сяду рядом,  чтобы объяснить суть дела! Мне кажется, вы
ее не уловили.
     На этот раз трюк с закрыванием глаз не удался, потому что Трейзиш
все  время  наклонялся  к Даяраму,  шепча пояснения.  Даярам так часто
отворачивался,  выслушивая продюсера, что тот умолк. Художник применил
его хитрость:  скосил глаза в сторону,  противоположную той, с которой
сидел его хозяин.  И все же  боковое  зрение  донесло  до  него  часть
действия фильма.
     Даярам увидел роскошные залы,  низкие и  просторные,  разделенные
комнатными  садами  и  выходящие  в  парк  с  большим  прудом.  Герой,
арабского типа красавец в черном вечернем костюме, быстро шел по залам
в сопровождении угодливо улыбавшегося и кланявшегося толстяка. В зале,
отделанном  темно-красным  шелком,   выстроились,   как   на   параде,
очаровательные  девушки,  одетые  в одинаковые костюмы разных цветов -
если можно было назвать костюмами  туго  обтягивавшие  фигуру  кусочки
ткани,  едва  прикрывавшие  середину  тела и завязанные на спине тремя
большими  бантами.  В   стоявшей   немного   в   стороне   девушке   в
красно-золотом   шелке   с   черными  бантами  Рамамурти  сразу  узнал
Тиллоттаму.
     - Как  она  заметна  даже  в  таком  цветнике!  -  весело  сказал
продюсер.  - Ее  сэкс-эппил  очень  силен,  верно?  Наши  голливудские
секс-бомбы перед ней просто бледная немочь! Старик, который выкупил ее
и  переуступил  мне,  был  хорошим   учителем.   Она,   ручаюсь   вам,
единственная танцовщица Пакистана, знающая чуть не все позиции ритуала
Рати,  сколько их - пятьсот или больше?  Конечно,  глупо делать  такое
сокровище   публичной   девкой.   Считают,  что  хорошая  проститутка,
обученная  и  обладающая  талантом,  приносит  такой  же  доход,   как
небольшой отель или гараж с двумя десятками грузовиков.  Но кинозвезда
наших фильмов... о, я просто боюсь назвать вам цифру доходов, чтобы не
вызвать зависти.
     "Если он сейчас не замолчит,  я ударю  его",  -  думал  художник,
стараясь  разглядеть  в темноте предмет,  достаточно тяжелый.  Трейзиш
замолчал,  закуривая.  На  экране  Тиллоттама  и  герой  удалились   в
восьмигранный  маленький  зал  с большим зеркалом в серебряной раме на
каждой грани и широкими диванами вдоль стен.
     - Что  же  вы  встали?  -  спросил  продюсер.  -  Я сейчас включу
магнитофон с натуральной записью происходящего.
     - Вы негодяй!  Самый большой мерзавец, какого я встретил в жизни!
- Даярам уже более не мог сдерживаться.  Вцепившись  в  крышку  стола,
чтобы  справиться  с  головокружением,  он рванул провод киноаппарата.
Трейзиш зажег свет, закурил и хладнокровно ответил:
     - Я не позволю оскорблять меня!  Вон отсюда,  пьяный щенок,  пока
цел!  Я-то думал,  что имею  дело  с  мужчиной,  а  не  с  импотентным
недоноском!
     Непонятное состояние  художника  спасло   Трейзиша   от   большой
неприятности.  Продюсер  не знал,  что худощавый на вид Даярам обладал
большой физической силой и регулярно занимался многоборьем.  Но сейчас
художник  едва  стоял  на  ногах.  Вне  себя  от  ярости и бессилия он
закричал, сразу же пожалев о неосторожных словах:
     - Теперь, я все знаю о вас, рабовладелец, растлитель и спекулянт!
Правительство моей страны не потерпит  здесь  вашу  гнусную  шайку,  в
сердце Индии.  Я позабочусь об этом!  Исчезли туги-душители, появились
колонизаторы,  тоже исчезли.  Теперь ползет другая  нечисть,  душители
красоты. Ненавижу вас!
     Даярам повернулся и,  шатаясь,  пошел к двери.  Трейзиш  метнулся
было  вслед  со  сжатыми  кулаками,  остановился и бросился в кресло с
наглым смехом:
     - Пошел,  цветной пес! Не выдержал, накурился гашиша! Так вы все,
прекраснодушные интеллигенты...
     Продюсер добавил  еще  какую-то  брань.  Даярам  ее не расслышал,
стараясь поскорее уйти из гнусного места.  Так вот в  чем  дело,  этот
мерзкий  человек  угостил  его сигаретами с наркотиком!  Зачем?  Чтобы
поиздеваться?  Он вначале был искренен...  О боги,  как трудно идти по
прямой!  Нет,  он не может показаться Анарендре в таком виде! Художник
поплелся,  медленно переставляя ноги, по направлению к деревне, и путь
до  храмовой стены показался бесконечно долгим.  Он опустился на землю
за кустами,  сдавливая руками голову. Казалось, она вот-вот разорвется
от   чудовищно   преувеличенных   звуков,   от   гротесковых  образов,
теснившихся  и  нагромождавшихся  друг  на  друга,  где  в  диковинном
искажении исчезали и появлялись Тиллоттама,  Анарендра, Трейзиш, храмы
Кхаджурахо.
     В это  время  Трейзиш  держал  поспешный  совет  с  двумя  своими
помощниками:  патаном Ахмедом,  всегда  сопровождавшим  Тиллоттаму,  и
желтоглазым балтистанцем в каракулевой шапке набекрень.
     - Я видел вашу рани с  этим  муртикаром  еще  четыре  дня  назад,
бара-сагиб! - объявил патан.
     - О дьявол! Теперь я понял. Сглупил и наболтал лишнее, - бормотал
по-английски продюсер, широко шагая по комнате. - Я думал, передо мной
обычный простак индиец.
     - Можешь идти,  Ахмед, а ты, Галиб, останься, - сказал американец
на урду.
     Едва провожатый  Тиллоттамы ушел,  как продюсер достал бумажник и
вручил Галибу пачку банкнотов по  десять  рупий.  Тот  выжидательно  и
преданно посмотрел на хозяина.
     - Убрать муртикара, бахадур?
     - Нет,   нет!   Ни  в  коем  случае,  слышишь?  Надо  действовать
по-другому,  но не теряя  минуты,  пока  этот  одурманенный  дурак  не
добрался до дома.
     - Он будет идти до рассвета,  бахадур.  Памирские сигареты ему не
под силу.
     Продюсер открыл шкафчик и подал Галибу плоский  флакон  с  виски.
Оба склонились над столиком, шепчась, как заговорщики, и в этот момент
походили друг на друга, точно братья. Горбоносые, с узкими усиками над
тонкими губами, одинаково жестокие глаза...
     - Вот ключ от моей машины.  Только помни,  что  убийство  вызовет
расследование, а на избитого пьяницу всем наплевать!
     Даярам, сидевший под деревом в ожидании,  пока его тело справится
с  отравой  и  мир  перестанет  колыхаться  в преувеличенных чувствах,
смутно отметил машину с потушенными фарами,  проехавшую  по  дороге  в
деревню,   повернувшую   в   поселок.   Снова   раздался  шум  машины,
приглушенные голоса - вон он, тут! - больно отдались в непомерно остро
слышащих  ушах.  Как  смешно эти двое крадутся,  оглядываются,  словно
мальчишки,  играющие  в  разбойников,  ха!  ха!   Даярам   закатывался
неудержимым  хохотом,  слезы  текли по щекам.  Пальцем он показывал на
приближающихся людей - какие чудаки!..
     Его схватили  за  ворот,  подняли,  грубо встряхнули и потащили к
машине. Ехали долго, с большой скоростью.
     Сигналы встречных  машин  и  рывки  торможения  учащались  -  они
приближались к большому городу.  Еще несколько резких поворотов,  фары
погасли,  и машина, пройдя немного тихим ходом, остановилась. Человек,
сидевший на Даяраме,  соскочил с его спины и вышел,  разминая затекшие
ноги.  Художник стал приподниматься.  Тяжелый удар по виску, и красное
море затопило весь мир.  Даярам  уже  не  чувствовал,  как  зверски  и
методически его били по лицу, топтали ногами.
     Бессознательному Даяраму стали лить виски в горло,  разжав  зубы.
Он  пришел  в себя,  закашлялся,  отвернулся,  но его держали крепко и
влили всю бутылку.  Со стоном художник пробовал приподняться,  но упал
снова. Машина развернулась и ушла в темноту.
     Даярам пришел в себя лишь в приемном покое больницы Аллахабада. У
него  оказались  сломаны  ребро  и  рука.  Вспухшее  лицо  изуродовали
кровоподтеки так,  что, когда ему принесли зеркало, художник с горьким
отвращением  отложил  его  в  сторону.  Пьяного  "бродягу" полицейский
допросил только на третий день,  выслушал его с сердитым нетерпением и
стал требовать имена членов его шайки. Что мог сказать ему Даярам?
     После наложения  гипса,  несмотря  на  адскую  боль,  он   просил
выпустить  его  из  больницы,  а  на  отказ  врачей требовал директора
отделения.  Дни шли за днями,  и Даярам в страшной тревоге подсчитывал
возможные  сроки  пребывания  кинобанды  в  княжестве  Рева.  Он звал,
умолял,  вопил до тех пор,  пока его не положили в коридор,  и тут  он
удостоился  посещения  заведующего,  который,  даже  не  выслушав  как
следует,  объявил, что Даярам пробудет здесь ровно две недели, а после
этого  пусть  полиция  забирают  его  и  делает что хочет.  Взбешенный
Рамамурти крикнул, что все равно ночью удерет из этого ада. Заведующий
усталым  голосом  отдал  какое-то  распоряжение,  и  немедленно  дюжие
санитары переложили художника в кровать с крепкими бортами  и  накрыли
ее сверху стальной сеткой.  Рамамурти понял, что судьба против него, и
покорился ей.
     В коридоре  лежать было даже немного легче,  чем в жаркой палате.
Следы ударов сошли,  и Даярам снова обрел свое  красивое  мужественное
лицо.  Оно  немедленно  сослужило  ему  службу:  санитар поверил ему и
согласился   на   свои   деньги   послать    телеграмму.    Собравшись
телеграфировать  Анарендре  в  киноэкспедицию,  Даярам сообразил,  что
телеграмма попадет скорее всего Трейзишу.  Сообщить родственникам - ни
в коем случае! В это весеннее время можно было не застать друзей, а он
не мог рисковать единственным шансом.  Даярам решил сообщить о себе  в
университет Агры, где его учитель-профессор должен был читать весенний
факультативный  курс  об  искусстве  Матхуры.   Витаркананда   явился,
преодолев  в  восточном  экспрессе за пять часов расстояние от Агры до
Аллахабада. Все изменилось как по мановению волшебной палочки. Один из
богатых учеников профессора дал автомобиль,  и, несмотря на запрещение
врачей,  художник вместе с сержантом  федеральной  полиции  понесся  в
Реву. Но киноэкспедиция уже отбыла.
     Даярам заехал в Кхаджурахо за своими вещами и, главное, в надежде
что-либо  узнать  о Тиллоттаме.  В деревне сочли его спешно уехавшим и
сохранили вещи,  лишь исчезла папка с рисунками,  забытая на  столе  у
продюсера.  Ничего  не  оставалось,  как  вернуться в Аллахабад,  где,
отечески  озабоченный,  его  ждал  Витаркананда.  У  Даярама  началось
воспаление  растревоженных  ран,  и  профессор,  устроив его в хороший
госпиталь,  улетел в Агру дочитывать курс,  а потом  увез  больного  в
буддийский монастырь Малого Тибета.

     Рамамурти поднялся  и  сел,  стуча  зубами от холода.  Рассветный
отблеск снегов проник  в  келью.  Ветер  за  стеной  уныло  завывал  и
свистел.  Художник,  пытаясь согреться,  завернулся с головой в халат.
Пронзительные вопли радонгов и  рокот  больших  молитвенных  барабанов
возвестили  пробуждение  другой  группы  монахов,  сменивших тех,  что
молились ночью.  Сотня глубоких голосов запела могучий хорал.  Круглые
сутки   не   прекращалось   пение   бесчисленных  молитв,  похожих  на
заклинания, потому что их смысл был неизвестен большинству лам. Гулкий
удар  поплыл  над  горами  -  ударили в главный барабан десяти футов в
диаметре.
     Учитель и  художник  уединились на самой высокой башне монастыря,
за оградой из  грубых  плит.  Ветер  утих  после  восхода,  и  Даяраму
казалось,  что  весь  сияющий  простор вечных снегов слушает негромкую
речь учителя.
     - Я много думал о тебе, Даярам, - начал Витаркананда. - Я не могу
звать тебя челой,  не потому,  что ты уже не юн,  а потому,  что им не
будешь,  даже  если  бы хотел этого...  - На протестующий жест Даярама
профессор ответил улыбкой.  - Ты можешь быть моим учеником в  западном
смысле слова, не более. Ты чистый человек, ты видишь цель жизни в том,
чтобы работать для людей, ты узнал меру в своих стремлениях. Из меры и
цели родится смысл и порядок жизни.
     На башне появился мальчик-прислужник в запачканном и  разорванном
теплом одеянии. Мальчик почтительно поклонился Витаркананде.
     - Принеси жаровню,  кувшин и чашку для риса,  - попросил  гуру  и
умолк в ожидании.
     - Учитель,  сейчас я утратил и смысл и порядок. Я уже не тот, что
прежде:  жалкий  обломок,  который  ты  подобрал  на берегу Джамны.  Я
говорил тебе о девушке,  которая - живой образ Парамрати, выношенный и
осмысленный мною в неустанных поисках.  Она,  как все живое,  в тысячу
раз прекраснее.  Удивительно ли,  что я полюбил ее  в  первый  же  миг
встречи. А дальше стал разматываться клубок грязной паутины, опутавший
мою Парамрати,  и я... о нет, глупое несчастье со мной здесь ничего не
изменило.  Другое  -  тоска по утраченной Тиллоттаме с каждым днем все
больше смешивается с не менее мучительной ревностью. Никогда не думал,
что это будет для меня сколько-нибудь важным.  Больше того, я понимаю,
что совершенная красота женщины  может  возникнуть  только  в  пламени
физической  любви,  сильной  и  долгой.  Но я ничего не могу поделать.
Вспоминая ее,  мне становится невыносимо думать,  что кто-то уже много
раз владел ею,  продолжает владеть. Прости меня, гуро! Из глубины души
поднимается глухая печаль,  и ничего нельзя сделать, - голос художника
болезненно дрогнул. - Может быть, я бы выздоровел скорее, нашел в себе
уже достаточно сил,  чтобы отправиться искать ее хоть в Пакистан, если
бы  не  это низкое,  неодолимое чувство.  Как же я приду к ней,  смогу
увести с собой, дать ей все то хорошее, светлое, чего она заслуживает?
О проклятый Трейзиш!  Он будто знал, чем отравить меня! Что перед этим
гашиш!
     Рамамурти умолк, тяжело дыша от волнения. Молчал и его учитель.
     Вдруг Даярам опустился к ногам Витаркананды и с  наивной  мольбой
поднял глаза к его доброму лицу.
     - Учитель,  я знаю,  ты можешь многое,  о чем никогда не говоришь
мне. Я видел, как без единого слова ты заставил полубезумного человека
из Сринагара забыть утрату любимой матери. Видел, как по приказу твоих
глаз вор на дороге раскаялся и пополз,  вопя о