тки отдохнем,  а под вечер завтра
двинемся назад.  Не по этой дороге,  а берегом до Виджаявады, оттуда в
Хайдарабад  и  через  Шолапур  на Пуну.  Поедем не спеша - и на третьи
сутки в Бомбее.
     - Ей-богу,  мне  жаль  так  расставаться  с  вами,  дайте мне ваш
бомбейский адрес,  - попросила Леа.  - Нам, Сандре и мне, так хотелось
познакомиться  с  индийским  рабочим  интеллигентом!  А  нам все время
попадались коммерсанты, артисты или чаще бездельники!
     - Как  можно ожидать встретить нашего брата в дорогих отелях?  Вы
болтаетесь в высшем слое, как поплавок в карбюраторе, хотя и не похожи
на  английских  или  американских мемсахиб,  которых недолюбливает вся
Индия.
     - В высшем слое?  - возмутилась Лей.  - Да я еще два месяца назад
была бедна, как церковная мышь, и не знала, что будет со мной завтра!
     - Ага, значит, наследство?
     - Можно считать так,  - медленно  сказала  Леа,  представив  себя
наследницей  безымянных  охотников за алмазами,  оставивших им карту и
добычу, едва не украденную Флайяно.
     Арвинд взглянул на нее с некоторым сомнением, но промолчал.
     Мадрас раскинулся   на   прибрежной   равнине.   Широкие   улицы,
обсаженные  двумя-тремя  рядами  деревьев,  витрины магазинов в домах,
далеко отодвинутых от проезжей части улиц и скрытых зеленью. Но как во
всех  виденных Леа городах Индии,  рядом с благоустроенными кварталами
теснились  ужасающе  скученные.  Трущобой  показался  ей  Чинтадрипет,
окаймленный извилиной гнилой стоячей протоки.
     Они въехали в город по широкой  Пунамалай-род,  дважды  пересекли
железную  дорогу и рукава реки,  круто повернув от форта Сен-Джордж на
красивую Маунтрод,  где находилась гостиница,  заранее назначенная как
место   свидания.  Не  успела  машина  подъехать  к  широким  ступеням
подъезда, как из портика выбежали Сандра и Чезаре.
     Арвинд нажал  кнопку,  и  крыша  машины  медленно поползла назад,
складываясь в широкой щели позади сидений.  Зной хлынул в  открывшуюся
машину, точно поток воды в ванну. Сандра ласково обняла подругу.
     - Комнаты  всем  заказаны.  Тиллоттаму  я   беру   к   себе.   Не
удивляйтесь,  если увидите у себя новенькие чемоданы - в них только по
нескольку книг. Мы с Чезаре их купили - нельзя же Даяраму и Тиллоттаме
быть респектабельными путешественниками без багажа, Анарендра и Арвинд
- магнаты в своем чудовищном автомобиле,  их чемоданы пусть "остаются"
в багажнике.
     Арвинд высадил своих пассажиров,  пообещав вернуться после  того,
как в гараже машину вымоют, проверят, смажут. Всех удивила Тиллоттама.
Она низко поклонилась Арвинду и машине,  стерла густую пыль  с  капота
концом   своего  головного  шарфа  и  прижалась  губами  к  сверкающей
стально-голубоватой   поверхности,   сказав    что-то,    прозвучавшее
мелодичным речитативом.
     - Она говорит,  - перевел  серьезный  Даярам,  -  что  с  детства
хранила в памяти сказку о голубой колеснице. Колесница, уносящая людей
далеко от  страха  и  страданий,  в  светлый  и  широкий  мир.  Сказка
исполнилась - вот колесница, и случайно ли она голубая?

     Глава восьмая. АПСАРА ТИЛЛОТТАМА

     На художника Чезаре было совершено нападение.  Вечером в переулке
у самой гостиницы на него набросились четверо, скрутили руки и куда-то
поволокли.  Чезаре стал отчаянно сопротивляться  и  звать  на  помощь.
Тогда  его ударили по голове.  Три недели он пролежал в больнице из-за
сильного сотрясения мозга.  Видимо, это не была месть Трейзиша, потому
что его хотели куда-то увезти.
     Итальянцы не без основания подозревали, что это нападение связано
с черной короной. Они сняли отдельный дом, куда вскоре приехал капитан
Каллегари.  Теперь вся  компания  друзей,  за  исключением  лейтенанта
Андреа, оказалась в сборе.
     Мадрас показался друзьям уютным,  к жаре они привыкли.  Сандре  и
Леа  нравился  местный  обычай  женщин ходить босиком,  в одном только
сари,  нравились темные чеканные лица тамилов и  других  южноиндийских
народностей.  Сам  город был чище,  чем другие виденные ими города,  и
даже красных бетельных плевков на улицах,  к которым  никак  не  могли
привыкнуть путешественники, здесь было меньше.
     Однако после ранения Чезаре чувство безопасности и покоя покинуло
итальянцев.  Прежняя восхитительная жизнь путешественников, любопытных
и безучастных,  ни к чему не обязанных  и  проходящих  сквозь  обычную
людскую жизнь,  подобно существам из другого мира, была разрушена. Леа
купила автоматический пистолет,  быстро выучилась  стрелять  и  носила
оружие  в  своей  сумочке;  никогда  не  расставаясь  с  ним.  Капитан
Каллегари резонно убеждал,  что  оружие  мало  чем  поможет,  если  не
знаешь,  кого  и когда опасаться,  потому что у наносящего первый удар
всегда все преимущества и в этом сила всякого хищника.
     По мнению капитана,  пора было уезжать,  если не из Индии вообще,
то из Мадраса - во всяком случае.  Сандра и Леа соглашались, с ним, но
ничего нельзя было сделать до окончательного выздоровления Чезаре.
     Накануне возвращения Чезаре из больницы итальянцев посетил Даярам
с радостным сообщением,  что им,  наконец, удалось получить все нужные
документы и свидетельские показания.  Это Тиллоттама после  неудачи  с
объявлениями  в  газетах  придумала  план,  по  которому они принялись
обходить город,  улицу за улицей, дом за домом. И Тиллоттама нашла дом
своего дяди - единственного из мадрасских родственников, оставшегося в
живых.  Он жил в том же маленьком  особняке  в  Трипликане,  как  и  в
роковом 1947 году.
     На днях состоится суд для восстановления Тиллоттамы в гражданских
правах, и тогда они смогут пожениться.
     - И уехать отсюда! - обрадованно воскликнула Леа.
     - Не сейчас еще. Я ведь начал работать - леплю с Тамы.
     - О, как хорошо! Мы придем посмотреть.
     - Еще  рано.  Но я хочу пригласить вас всех к нам,  потому что на
днях из Салема приезжает мой русский друг, геолог, помните мою встречу
в Кашмире? Мистер Чезаре к тому времени тоже сможет прийти.
     - Придем  обязательно,   -   пообещала   Леа,   -   мне   хочется
познакомиться  с  русским  ученым.  Но...  -  она замялась,  - сделать
статую,  как вы хотели,  это ведь очень долгое дело.  И мы  уедем.  Вы
останетесь здесь вдвоем с Тамой, одни в целом городе. Кто знает, вдруг
Трейзиш разыщет вас.  Мне кажется,  может быть из-за Чезаре,  что  это
опасно.
     Рамамурти снисходительно  улыбнулся  и   принялся   возражать   с
несвойственным  ему  упрямством.  Видно  было,  что он слишком увлечен
своей работой и не хочет, а вернее, не может думать ни о чем другом.
     Леа рассердилась и обрушила на Даярама целый поток слов, благо ее
английский язык значительно усовершенствовался.
     Даярам растерялся  от  темпераментного  наскока  и  только развел
руками.
     - То есть вы думаете,  что Тиллоттама в своем одиночестве в плену
и тоске полюбила бы каждого, кто пришел к ней из внешнего мира?
     - Совсем нет!  Вы уж чересчур скромны, чаще смотритесь в зеркало,
- почти сердясь,  возразила Леа.  - Но,  видите ли, красота Тиллоттамы
мне  кажется  почти чрезмерной,  ну,  вроде громадного автомобиля,  на
котором мы удрали из Бомбея. Как владеть "старфайром" может лишь очень
богатый  человек,  так  и в жизни очень непросто быть с женщиной столь
необыкновенной,  редкой красоты. Надо обладать большим могуществом или
же запирать ее. Глядя на Тиллоттаму, я понимаю мусульман.
     - И я в ваших глазах...
     - Кажетесь   недостаточно   могучим,   грозным,  жестоким,  чтобы
неустанно охранять свою красавицу в обычной жизни,  такой,  как  ваша,
обыкновенных людей, не принцев крови, не архимиллионеров. И я боюсь за
вас и за Тиллоттаму,  поймите меня правильно, Даярам. Что такое мы, не
имеющие ни власти,  ни силы за спиной? Пустое дело убить вас, скрутить
и увезти Таму совсем так,  как поступили с Чезаре.  После Кейптауна за
нами ходит какая-то угроза.  Мы не понимаем, что это такое, и не можем
найти защиту. Трудна судьба Красоты Ненаглядной в нашем жестоком мире,
а ведь вечно бегать и прятаться нельзя,  жить станет противно.  Все во
мне протестует,  когда подумаю.  Надо Таме быть  артисткой  кино...  и
принадлежать народу Индии, да и всему миру!
     Вся кровь бросилась в лицо Даяраму,  и он несколько  минут  молча
смотрел на Леа. Та, чувствуя неловкость, поспешила закурить.
     - Я сам много думал об этом,  - медленно заговорил Даярам,  - и я
решил,  что  беречь Тиллоттаму помогут друзья,  когда мы уедем в Дели.
Мы,  индийцы,  перелагаем бремя ответственности с  себя  на  судьбу  и
привыкли  принимать  все,  что случается,  не ощущая вины за что-либо,
кроме как за правду, перед самими собой.
     Леа беспомощно оглянулась.
     - Не узнаю нашего Даярама.  Он как одурманенный.  Или таковы  все
художники, когда у них разгар творчества?
     - Довольно, Леа, оставь мистера Рамамурти в покое! - вдруг сказал
капитан.  -  Что за охота тебе постоянно вмешиваться в чужие дела,  да
еще в чужой стране. Довольно бомбейской авантюры! Нельзя так!
     - А если вмешательство доброе? - не сдавалась Леа.
     - Нелегко среди чужих людей и обычаев определить,  что  хорошо  и
что плохо.
     - А мне кажется,  что,  если принять это чужое как свое  близкое,
тогда  все  станет понятным,  - вмешалась Сандра.  - Можно и в далекой
стране  чувствовать  себя   своим   и   быть   чужим   среди   кровных
родственников.  У  нашего  милого  капитана  точка зрения моряка,  для
которого всякий берег - дальний.
     Каллегари ничего  не  ответил  и  потащил из кармана трубку.  Леа
бросилась целовать Сандру - так она всегда выражала свое восхищение.

     Даярам Рамамурти вернулся домой уже  к  вечеру,  после  того  как
долго бродил по южному предместью Мадраса, где они с Тиллоттамой сняли
новенькое бунгало у самого берега моря, на окраине.
     Комната Даярама,  служившая  ему  и спальней и студией,  выходила
окном - низким и очень широким  -  прямо  на  океан.  Художник  обеими
руками  раздвинул  половинки окна.  В комнату ворвался морской влажный
ветер,  шум волн и прибрежных пальм,  вечерние голоса птиц. Мольберт с
набросками углем и мелом и две скульптурные подставки с незаконченными
эскизами в глине стояли у окна.  На  низком  столике  лежали  папки  с
листами грубой бумаги,  запечатлевшими бесконечные поиски линий лица и
тела  Тиллоттамы.  У   стены,   против   второго   окна,   возвышалась
неоконченная статуя во весь рост, тщательно укутанная в мокрую ткань.
     Даярам сел у окна и зажег  Сигарету.  Слишком  много  событий  за
последнее время и слишком много задач ставит ему жизнь,  требуя важных
и быстрых решений.  Может быть,  он не годится для  этой  роли  с  его
созерцательной  душой.  Но разве не говорил ему гуру,  что каждая душа
только сама может совершить подвиг совершенствования и восхождения?
     А он,  Даярам  Рамамурти,  сейчас  живет  за счет своего гуру,  и
единственно,  чем может он вернуть свой великий долг и учителю и всем,
кто  в  трудный  час  оказался  плечом  к  плечу  с ним,  - это создав
настоящую ценность - прекрасное.
     Но велика его задача!
     Он работал,  точно  одержимый,  охваченный  порывом  вдохновения,
благодарности   и   любви.   Он   получил   от   судьбы  модель  почти
сверхъестественно совершенную. О чем больше смел он мечтать?
     И все  его вдохновение разбивается о какую-то глухую,  скользкую,
неподатливую  стену.  Он  не  может  подняться   на   высшую   ступень
вдохновения,  слить воедино все изменчивые,  мгновенные, дробящиеся на
тысячи примет черты Тиллоттамы, остановить их, сделать столь же живыми
в  глине,  а  потом  в  камне или бронзе.  Он стал думать о себе как о
плохом скульпторе, бьющемся над непосильной задачей.
     Со стыдом  припоминал  Рамамурти  то,  что случилось в начале его
работы.  Он сделал уже множество  зарисовок  головы  Тиллоттамы,  ловя
самые  разнообразные повороты и выражения,  и приступил к наброскам ее
фигуры в одежде,  не смея просить ее о большем. То, что он мог сказать
легко и просто даже мнимой дочери магараджи там, в Кхаджурахо, сейчас,
после  того  как  он  узнал  всю  историю  Тиллоттамы,  казалось   ему
немыслимым.
     И он,  угадывая линии ее тела  под  тонким  сари,  рисовал  ее  с
покровом   одежды.   Тиллоттама   сосредоточенно   наблюдала  за  ним,
заглядывала через плечо на  рисунки.  И  однажды,  когда  он  мучился,
стараясь  воспроизвести неповторимые линии плеч,  Тиллоттама попросила
его отвернуться.  Легкий шорох выдал ему ее  намерение.  Она  сбросила
свое  легкое одеяние и выпрямилась перед ним во всем великолепии своей
наготы, побледневшая и сосредоточенная.
     Он набрасывал  эскиз  за  эскизом,  лишь изредка прося переменить
позу.
     Даярам рисовал до тех пор,  пока не увидел, что она готова упасть
от утомления, спохватился и прекратил работу.
     - Сядь   и   ты,  милый,  -  она  редко  употребляла  это  слово,
становившееся на ее устах необыкновенно нежным.  - Скажи  мне  правду,
только правду о себе и обо мне.  Что у тебя здесь? - Она положила руку
на грудь Даярама против сердца.  -  Я  вижу,  что  ты  страдаешь,  что
становишься неуверен, печален. Как будто тебя покидают силы. И я вижу,
что это не от меня.  Мы очень приблизились  друг  к  другу.  Я  поняла
теперь,  что такое настоящая любовь, долгая, на всю жизнь, - это когда
ожидаешь амритмайи, упоения, от каждой минуты с тобой. И оно приходит,
созданное  нами  обоими.  Ты  творишь  во мне,  а я в тебе,  и желание
делается  неисчерпаемым,  потому  что  оттенки  чувств  бесчисленны  и
становятся все ярче от любви. Разве это плохо для тебя, милый?
     - Как может быть плохим величайшее счастье, дарованное богами?
     - Что же тогда мешает тебе и не дает творить?
     - Ты должна понять меня, Тама! Счастье встречи с тобой, оно будто
лезвие ножа - страшно остро и очень узко. А рядом, с обеих сторон, две
темные глубины.  Одна - отзвук общечеловеческой тоски и  трагедии  при
встрече  с прекрасным.  Мы отдаем себе отчет,  как неуловимо оно и как
ускользает все виденное,  познанное,  созданное нами в быстром  полете
времени,  над которым нет никакой власти.  Пролетают дивные мгновения,
проходит мимо красота,  которой мало в жизни.  И  все  люди,  встречая
прекрасное,  чувствуют печаль,  но это хорошая печаль!  Она дает силу,
вызывает желание борьбы, зовет на подвиг художника - остановить время,
задержать красоту в своих творениях.
     - А другая глубина? - тревожно спросила девушка.
     - О,  не будем говорить о ней,  я одолел ее еще там,  в Тибете...
Моя вина,  что я оказался слабее,  чем думал, и не смог пока пройти по
лезвию ножа.  Но ты есть,  я вижу,  слышу,  чувствую тебя, и нет такой
силы,  которая могла бы заслонить,  увести тебя  из  моей  жизни!  Как
только  я  вновь и вновь понимаю это - растет моя сила и уверенность в
себе,  как в  художнике.  Через  искусство  я  приду  к  тебе  совсем,
навсегда, если ты до той поры еще будешь считать меня достойным.
     - Почему же через искусство?  Разве не лучше прямой путь?  Вот  я
перед тобою, такая, как я есть!
     - Создавая тебя заново в глине и камне,  я побеждаю  все  темное,
что появляется во мне самом и, может быть, есть и в тебе. Если я смогу
возвыситься до такого подвига творчества,  то переступлю и  через  все
другое и пойду нашим общим путем Тантры!
     - Может быть,  мне лучше отойти...  оставить  тебя?  -  Последние
слова Тиллоттама произнесла едва слышно.
     - Нельзя!  Нельзя вырвать тебя из моего сердца,  потому  что  это
значит лишить меня души. Но если для тебя, тогда другое дело!
     Вместо ответа она протянула ему обе руки.  Даярам схватил их и  в
порыве  любви  и  восхищения  притянул  Тиллоттаму  к себе.  Вся кровь
отхлынула от ее лица, губы ее раскрылись, и дыхание замерло.
     Он поднял ее. Легкий стон вырвался из губ Тиллоттамы, когда она с
силой обхватила его крепкие плечи.
     И тут   Рамамутри   опомнился.   Заветное   слово  "помни"  опять
прозвучало  в  его  внутреннем  слухе.  "Другое,  Другое,  все   будет
по-иному..."  -  твердил он,  неся Тиллоттаму в студию.  С бесконечной
нежностью он опустил ее на ящик - постамент  для  позирования.  Широко
открыв    изумленные   глаза,   Тиллоттама   заметила   в   его   лице
сосредоточенность с оттенком угрюмости, почти отчаяния.
     - Пришло время,  звезда моя, - сказал он, - тебе будет трудно! Ты
веришь в меня?
     Огромные глаза ее засияли.
     - Милый,  я давно жду!  Владей мной,  как глиной,  покорной твоим
пальцам!
     Дом на берегу моря превратился в убежище двух отшельников.
     Даярам и Тиллоттама проводили в мастерской целые дни, а нередко и
ночи.  Молчаливый дом труда и творчества,  где безраздельно властвовал
художник, требовательный, ушедший в себя, нетерпеливый.
     Постепенно все яснее становилось,  что  надо  выразить  в  статуе
Анупамсундарты,  и  вставала  во  весь  рост  нечеловеческая трудность
задачи.  Образ женщины,  пронизанный древней силой страсти, здоровья и
материнства,  звериной  гибкостью  и  подвижностью и увенчанный высшей
одухотворенностью человека.  Как  прав  был  гуру,  говоря  о  великом
противоречии животного тела и человеческой души!
     Предстояло отточить до предела  животное  совершенство,  наполнив
его светлым и сильным огнем мысли,  воли,  любви,  терпения, внимания,
доброты и заботы - все, чем живет душа человека - женская душа.
     Это было не легче, чем идти над пропастью по лезвию ножа. Ничего,
ни единой капли,  нельзя было  утерять  из  драгоценного  совершенства
создания  миллионов  веков  животного развития,  но и ни капли лишней!
Здесь нельзя было  применить  всегда  выручающее  художника  усиление,
искусственное  подчеркивание  формы  для  выражения  ее  силы - только
строго в той же мере, в какой удастся выразить другую сторону человека
- духовную.  Сочетать эти две противоречивые стороны,  на языке форм и
линий обозначающиеся противоположными друг другу чертами...
     Если у  него  победит  животная  сторона - неудача!  Каждый будет
читать  в  его  образе  Парамрати  призыв  к  яркому,  красивому,   но
ничтожному, тянущему человека вниз, в пропасть темных желаний.
     Но если увидят в его статуе подавивший природу  разум  -  неудача
столь  же  большая,  ибо  в том-то и заключается образ Анупамсундарты,
чтобы сохранить в  ней,  носительнице  прекрасной  души,  всю  высшую,
гармоническую  и совершенную целесообразность природы.  Боги,  как это
выполнить?!
     Даярам и  не  подозревал,  что  поставил  себе ту же цель,  что и
художники Древней Эллады,  - каллокагатию,  единство  красоты  души  и
тела.  Эта  цель  рождалась  не  раз  в  творческом прозрении в разных
странах,  в истории человечества,  везде,  где только люди доходили до
понимания  силы  и  красоты  своей животной природы,  озаренной жаждой
познания.
     Поза статуи была давно уже задумана художником. Однажды он увидел
Тиллоттаму коленопреклоненной на берегу моря - она  искала  раковинки.
Колено ее касалось земли,  другая нога упиралась на пальцы. Тиллоттама
придерживала развевающиеся на ветру волосы  левой  рукой,  поднятой  к
затылку,  а  правая,  выпрямленная,  с  расставленными пальцами,  была
погружена в песок.  Он окликнул ее, она повернула к нему лицо с широко
раскрытыми  глазами,  сосредоточенная в своих мыслях.  Через мгновение
лицо Тиллоттамы осветилось ее особенной, несказанно милой улыбкой. Она
поднялась  на  кончиках  пальцев,  упруго распрямив свое тело.  В этот
момент художник и увидел Парамрати  -  Тиллоттаму,  чуть  выгнувшуюся,
откинувшую  плечи  назад,  придерживающую волосы у затылка.  Вытянутая
правая  рука  отклонилась  в  сторону  в  отстраняющем  жесте,  плотно
сомкнутые ноги напряглись,  разгибаясь в коленях. Момент порывистого и
легкого  изгиба  тела  совпал  с   пробуждением   задумчивого,   почти
печального лица,  озаренного приветом и радостью. Единственную секунду
перехода в тел