се-таки позвольте очень важный вопрос:  правильно ли  я
понял,  что  ваши  уравновешенные  люди  с  благородной психикой - это
средние люди,  не тупицы,  но и не гении.  А как же гении в науке и  в
искусстве?  Не  будут  ли  ваши  психически уравновешенные и физически
совершенные люди просто безыменной толпой?
     - Ни  в  коем  случае!  Если  соберутся  люди  с,  многосторонним
развитием и высокой общественной сознательностью - я бы хотел  быть  в
такой толпе!  Что же касается гениев, то если понимать под этим словом
людей,  намного превосходящих среднего человека своими  способностями,
они  двоякого  характера.  Те,  которые  в силу исключительного запаса
физических и психических сил обладают выдающейся работоспособностью  и
успевают сделать гораздо больше других,  средних людей,  так же хорошо
уравновешены психически. Это и есть настоящие люди будущего. Но есть и
другой  тип  гениев,  у  которых  односторонне развита какая-либо одна
способность в ущерб другим.  Вследствие  особой  концентрации  усилий,
фанатической  одержимости  эти  люди  в чем-то одном намного опережают
среднего  человека,  но  психика  их  неуравновешенна,   очень   часто
параноидальна.  Такие гении, с одной стороны, полезные члены общества,
с другой - трудные в общежитии и нередко опасные.  Но довольно,  мы  с
вами  забираемся  уже  в другую область.  Как метко выразился Спенсер,
наше знание похоже на шар: чем больше он становится, тем больше у него
точек  соприкосновения  с  неизвестным.  Всякое  обсуждение тоже:  чем
детальнее разбирать вопрос,  тем больше возникает побочных проблем.  А
потому  стоит  ли  слишком увлекаться дискуссиями и жертвовать для них
возможностью  танцевать  с  такими   превосходными   танцорками,   как
Маргарита Леонидовна и Серафима Юрьевна? Или с сибирской королевой?..
     Селезневы уехали в воскресенье,  а в понедельник Андреев вернулся
домой раньше обычного, сразу прошел в кабинет и повалился на диван.
     Едва Екатерина    Алексеевна    услышала    громкое    исполнение
стихотворения   "Четыре"   известного  геолога  Драверта,  положенного
Андреевым на свою собственную мелодию,  как поняла,  что  муж  получил
очередной "пинок судьбы", как он называл крупные неприятности.

               Я встретил четвертую. Россыпь хрустела,
               Брусника меж кедров цвела.
               Она ничего от меня не хотела,
               Но самой желанной была.

     Она немедленно начала испытанное женское лечение: приготовила его
любимые  киевские  котлеты,  достала  острый  сыр и молдавский коньяк.
Профессор выпил, уселся на диван и бесстыдно закурил на глазах у жены.
     - Что случилось, Леонид? - спросила она.
     - Да ничего особенного.  Шел наискосок  через  двор,  где  сейчас
стройка около нашего института.  Смотрю,  стоит старая трехтонка, ЗИС,
такая  же,  на  каких  я  пробивался  через  монгольскую  пустыню  или
корежился   по   таежным   просекам.   Стоит   брошенная,  с  кабиной,
заколоченной фанерой,  упершись радиатором в забор.  Конечный тупик ее
службы.
     - Так, а дальше?
     - Разве  не  ясно,  что  и я тоже скоро вот так же упрусь носом в
забор?
     Екатерина Алексеевна внимательно вгляделась в мужа,  сощурилась и
присела рядом.
     - Выкладывай, Леонид!
     И Андреев рассказал жене о том,  что только что был в КГБ. На его
имя  была прислана толстая книга из Западной Германии с совершенно ему
неизвестным обратным адресом.  В слегка отклеенном переплете книги  он
нашел  шифровальный  код,  адрес  явки  и  уведомительное письмо,  что
"согласно договоренности наш  представитель  доставит  вам  пятнадцать
тысяч долларов в обмен на обещанную вами информацию".
     Следователь рассмотрел книгу, "обличительные" документы и сказал:
     - Успокойтесь и поверьте моему опыту. Те, кто может платить такие
деньги,  умеют лучше прятать шифровки.  Следовательно,  тут  возникает
мысль о провокации. Вы, кажется, уже обращались к нам по поводу визита
анкарского археолога Дерагази?
     - Да. Но каков подлец!
     - Видимо,  это только начало, как бы ни было прислано чего-нибудь
похуже.   Мы,  конечно,  постараемся  оградить  вас,  если  вы  дадите
разрешение осмотреть  ваши  бандероли,  но  ведь  можно  и  пропустить
что-нибудь с виду безобидное.
     - А что может быть похуже?
     - Ну, например, книга или письмо с отравой, рукопись, скрепленная
так, что вы обязательно уколетесь, разнимая листки. Образцы камней или
кристаллов, в которые вделан сильный заряд радиоактивного вещества или
испаряющегося на воздухе  яда...  Да  мало  ли  что  сможет  придумать
дьявольская  изобретательность!  А  что она у них дьявольская,  это вы
можете мне поверить. Поэтому будьте очень осторожны! Не доверяйте даже
присланному   от  давнишних  ваших  коллег,  ведь  воспользоваться  их
адресами ничего не стоит.
     - Понимаю,  большое спасибо!  Но... есть еще один человек, и его,
наверное, тоже надо предупредить.
     - Вы  имеете в виду доктора Гирина?  Его не предупредить надо,  а
побить!  Своим необдуманным экспериментом он спугнул Дерагази и  лишил
нас возможности его разоблачения.
     - А может, Дерагази и не дал бы вам такой возможности?
     - Не  спорю,  может  быть.  Но  чего  добился ваш Гирин?  Ничего!
Философская декларация,  извлеченная им из археолога,  что она  стоит?
Мало ли кому как хочется думать. А все из-за неверия в наши методы!
     - Но как же все-таки с Гириным?
     - Не беспокойтесь! Ваш самонадеянный доктор сказал, что он ничего
не боится,  потому что,  видите ли,  он приказал забыть о себе! Смешно
думать, что Дерагази послушается.
     На прощание следователь напомнил Андрееву,  что они с нетерпением
ждут  от  него или Ивернева соображений,  что могло интересовать шайку
Дерагази в  материалах  Ивернева-старшего.  Рассказав  все  это  жене,
Андреев вернулся к началу.
     - Понимаешь,  какая  гадость!  Пятнадцать  тысяч!  Вот  мразь!  И
сумму-то покрупнее придумал,  чтобы правдоподобнее было:  клюнул, мол,
старый дурак,  не устоял...  Теперь я понимаю,  как  чувствовали  себя
безвинно оклеветанные люди.
     - Нет,  не понимаешь,  - возразила жена, - на тебя только сделали
неудачную  попытку набросить подозрение.  Господам кажется,  что у нас
еще остались маньяки,  вероятно искренне верившие,  что  стоит  любого
советского ученого выпустить за границу, как он сразу же с корабля или
поезда побежит в английскую или американскую разведку.  Вот я, давайте
сто фунтов!
     Профессор фыркнул,  совсем как Рита,  и махнул рукой,  постепенно
успокаиваясь.  Рюмка  коньяку  и  сигарета  довершили дело.  Еще через
несколько минут Андреев громко распевал цыганский романс.  Внезапно он
оборвал пение и задумался. "Перерою все еще раз! Съезжу в Ленинград, к
милейшей  Евгении  Сергеевне.   Пусть   покажет   мне   личный   архив
Максимилиана Федоровича. Все же у меня процент бестолковости должен бы
быть поменьше, чем у Мстислава..."

     Глава четвертая. МИЛОСТЬ БОГОВ

     В наступившую  жару  москвичи  толпами устремлялись за город.  Не
отставали  и  Сима  с  Гириным.  Сергей  уехал  на  лето  на  какие-то
строительные   работы   и  доверил  любимому  учителю  свое  бесценное
сокровище - мотоцикл,  обмененный на выигранный по лотерее холодильник
плюс все сбережения сестры и гонорар Гирина за статью.
     Гирин, бывший в юности мотоциклистом, вспомнил былое. Правда, при
современном  движении  нельзя  было позволять себе особой лихости,  но
машина давала возможность быстро достичь хороших  купальных  мест,  не
заваленных телами жаждущих солнца и воды.
     Чаще всего они ездили к одной излучине Москвы-реки, где маленькая
плотина  подпирала воду,  а отсутствие близкой дороги мешало скоплению
купальщиков.  Гирин  проезжал  коровьей   тропинкой,   лавируя   между
посинелых еловых пней, и спускался по песчаному откосу прямо на желтую
от цветов лужайку в  ограде  густого  ивняка.  Сима  растягивалась  на
старых   мостках,   неизвестно  зачем  выведенных  далеко  в  реку,  и
погружалась в задумчивость,  следя за медленным колыханием кувшинок на
слабом  течении.  Вода,  отражая металлическое знойное небо,  казалась
маслянистой и,  сдавленная крутыми берегами,  темнела в  глубине.  Дно
виднелось таинственным и недосягаемым.  Гирин садился в конце мостков,
поближе к  ветхим,  вбитым  под  берегом  кольям  и  болтал  ногами  в
прохладной чистой воде. Сима, загорелая, в лиловом купальнике, с видом
ученой исследовательницы ловко  выуживала  толстые  зеленые  стебли  с
цветами.  Гирин,  не отрываясь, смотрел на нее со странной тревогой на
душе. Потому что большая любовь - это всегда ответственность и забота,
защита  и  опасение,  думы  о том,  как устроить и облегчить жизнь для
самого дорогого в мире существа.
     Они прятали в кустах машину и одежду и плыли вниз по течению,  со
смехом  соскальзывая  на  животах  по  замшелому  камню,  подпиравшему
размытый  край плотинки.  Ниже река сильно обмелела:  там было едва по
пояс.  Сима и Гирин ухитрялись плыть по быстринке гуськом,  с головами
под водой,  лишь изредка набирая воздуху. Потом они шли, мокрые и чуть
продрогшие, по  влажной береговой тропке,  шлепая по теплым прозрачным
лужам.  Осевшая  на   дно   глина,   густая,   как   сливки,   приятно
продавливалась между пальцами босых ног,  а сухой, пронизанный солнцем
ветер быстро осушал и гладил согревавшуюся кожу.
     Яркий день,  выдавшийся с утра,  после полудня  резко  изменился.
Низкие  тучи  наползли  с  юго-запада,  и озябшие купальщики не смогли
погреться на солнце.  Гирин нашел затишное место под  обрывом,  собрал
кое-какие сучки и разложил маленький костер.
     - Боюсь,  что кончается хорошая погода, - огорченно сказал Гирин.
- А там кончится у вас отпуск.
     - У меня еще много времени, - сказала Сима, - так много, что я не
знаю, стоит ли мне сейчас использовать все. Особенно если вы не будете
со мной.
     - Я скоро уеду в Индию.
     - Да,  вы как-то  упоминали  об  этом.  Честно  говоря,  завидую.
Когда-нибудь   и   я   попаду  в  эту  замечательную  страну.  Я  ведь
переписываюсь  с  индийскими   преподавательницами   гимнастики.   Они
считают,   что   в   нашей   школе   художественной  гимнастики  много
танцевальных элементов. Она очень подходит для Индии.
     - Так почему бы вам не поехать теперь же?
     - Это невозможно для простого смертного,  как я, не приглашенного
какими-либо   организациями  и  не  имеющего  денег  на  туристическую
поездку. Пока они у нас непомерно дороги!
     - Сима,  почему  бы  вам  не поехать со мной - у меня все расходы
оплачены индийским институтом...  Я вовсе не шучу,  - добавил Гирин на
иронически недоверчивый взгляд Симы.  - Вы знаете, что я не принадлежу
к острякам, а сейчас речь идет о самом важном в моей жизни.
     - Не понимаю!
     - Поскольку  мне  суждено  вроде  д`Артаньяна  свой век прожить в
малых чинах, вы можете поехать со мной только в одном качестве - жены!
     Сима вздрогнула, отступила на шаг, коротко вздохнула. В ее широко
раскрывшихся глазах Гирин прочитал испуг,  радость и что-то похожее на
досаду или разочарование.
     - Вас  смутило мое предложение,  - поторопился добавить он,  - но
ведь все к тому шло, и я...
     Сима подалась  к  нему  одним  из  своих  неуловимых  движений  и
положила кончики пальцев на губы Гирина.
     Не поднимая глаз, Сима заговорила. Ее щеки запылали.
     - Видите,  я,  должно быть,  совсем не такая...  как вам кажется.
Наверное, я испорченная.
     - Какая дьявольская чепуха! - с возмущением воскликнул Гирин.
     - О нет! Вот вы не знаете. В первый момент от ваших слов огромная
радость - и сразу огорчение. Почему так?
     - Как?
     - Ну, поймите же!
     - Ах,  вот оно что, - Гирин рассмеялся с невыразимым облегчением,
нагнулся,  схватил ее.  Продолжая смеяться,  он высоко  подбросил  ее,
поймал и крепко прижал к груди.
     Сима обняла его шею.  И как тогда,  в Никитском саду, она струной
вытянулась на руках Гирина,  целуя его.  Прошло много времени,  прежде
чем он опустил Симу на землю.
     - Хорошо, все хорошо! - воскликнула она, прижимаясь к нему.
     И снова  Гирин  поднял  ее,  чтобы  не  отрываться  от  ее  глаз,
бездонных  и  огромных,  тех  самых пресловутых погибельных омутов,  о
каких мечтает с начала человеческого рода каждый добрый молодец.
     - Видите теперь,  что я глупая,  видите,  - зашептала, зажмуривая
глаза,  Сима,  - мне надо было догадаться еще в Никитском саду, а я не
поняла  даже  после  того,  как  видела  битву с Дерагази.  Вы боялись
своего...  влияния,  да,  верно?  Верно,  Иван, мой милый? Ты милый, -
громко повторила Сима, прислушиваясь к звучанию слов.
     - Верно!  - ответил Гирин,  зарываясь лицом в  ее  растрепавшиеся
волосы,  и снова поцеловал ее так крепко,  что Сима опять замерла, как
коненковское изваяние.
     Капли дождя упали на лицо Симы.
     - Поехали!  - Гирин шагнул к  мотоциклу.  -  Иначе  наш  конь  не
вывезет по глине. Быть нам мокрыми!
     - Быть!  - с восторгом согласилась Сима,  закидывая голову, чтобы
отвести с лица запутанные ветром черные пряди.
     Едва успели они выехать на шоссе,  как темные облака нависли  над
головой. Гирин понесся наперегонки с ветром, пока шоссе было сухим, но
все же  не  успел  спастись от дождя.  Уже перед самой Москвой ливень,
шумный, яростный и теплый, обрушился на них, вымочил до нитки. Сощурив
глаза и едва различая дорогу, Гирин был вынужден свернуть к краю шоссе
и замедлить ход,  а мокрая Сима,  прижавшись щекой к его  спине,  пела
весело, как бы дразня непогоду:

              Жал я в новенькой деревне, не видел веселья,
              Только видел я веселье в одно воскресенье.
              По задворкам девица водицу носила,
              Не воду носила - дорожку торила.

     Плеск дождя,  шумящие  под колесами брызги создавали естественный
аккомпанемент словам.

              Коромысло тонко гнется, свежа вода льется,
              То не свежа  вода льется - девица смеется!
              Сердце молодецкое бьется, бьется!..

     Гирин осторожно миновал перекресток и въехал на Бородинский мост.
     - Поедем  прямо  ко мне.  Сушиться и пить чудодейственный зеленый
чай!
     - Перед люй-чаем не могу устоять!
     Сима прикорнула на диване,  закутавшись в  пижаму  Гирина.  Гирин
вошел,  неся чайник. С Симой, уютно свернувшейся в клубок, его комната
стала совсем иной.  Таково было  свойство  Симы  придавать  окружающим
предметам    какую-то    подчеркнуто    особенную   прелесть.   Узкая,
непримечательная речка с Симой на берегу делалась вдруг  значительной,
таинственной, наполнялась солнечной приветливостью.
     Стоя у стола с чайником,  он думал,  глядя на Симу: "Стремление к
таинственности  и  загадочности  места,  жилища или особенно человека,
свойственное   всем    романтикам,    вызвано    ожиданием    глубины,
необыкновенности,   разнообразия.   Если  же  за  первым  впечатлением
открывается  нечто  мелкое,  как   блюдце,   то   получается   реакция
разочарования,  то есть устойчивое торможение,  тем более сильное, чем
сильнее были ожидания.  А с Симой - чувство новизны и  глубины  всегда
сопутствует  ей.  Возникает  ли  это  из ее особенной сдержанности или
миража в любящих глазах?  Во всяком случае,  теперь понятно,  откуда у
древних  славян была вера в существование прекрасных волшебниц лесов и
полей,  называющихся  "девами  жизни",  позднее   русалками,   которые
передавали человеку радость жизни и силу природы".
     Вопросительный взгляд Симы прервал размышления Гирина.
     - Я подумал о радости и силе,  - пояснил он, - считающихся особым
даром судьбы,  милостью богов.  А на самом деле  они  лежат  в  основе
здоровой человеческой души,  возникают в человеке.  Следовательно,  он
сам дарит себя этими благами.
     - Как же это суметь?
     - Дело не в умении, а в способности на огромные душевные подъемы.
Впрочем,  может  быть,  и нет никакой такой особой способности,  а все
дело в обстоятельствах, отмыкающих запертую психическую силу.
     - И у тебя бывали такие минуты?
     - Бывали.
     - И как?
     - В такие минуты кажется,  что стоишь на пороге неведомой страны,
как   будто   перешагнув  за  черту  привычной,  знакомой  жизни.  Все
физические и душевные силы необычайно напряжены и  сосредоточены  лишь
на одном, а все остальное воспринимается приглушенно, как бы стороной,
и в то же время очень остро и тонко.  Появляется безразличие ко всему,
кроме  единственной  цели.  Нет,  пожалуй,  не  безразличие,  а скорее
колдовское бесстрашие   перед   властью   жизни,  той,  что  сковывает
человека, определяя его поступки.
     Все призрачней и  невесомей  становишься,  и  наконец  появляется
чувство близости смерти.  То ли волшебная страна,  то ли смерть.  Один
шаг отделяет тебя от той или другой,  и не знаешь, может это одно и то
же?  Кажется,  что  можешь умереть в любую последующую минуту,  но это
вовсе не страшно, наоборот, притягательно.
     Многим такое  ощущение  может  показаться  странным,  но если они
вспомнят  свои  полудетские   чувства   первого   прикосновения   двух
влюбленных...
     - И не только любви!  -  воскликнула  Сима.  -  Когда  что-нибудь
бывает особенно хорошо,  кажется, что можно тут же умереть. И пусть, и
не страшно!
     - Ага, ты знаешь! Это чувство ясной и близкой смерти появляется в
моменты   наивысших   душевных    подъемов.    Наше    подсознательное
предупреждает  нас,  что  мы  стоим на краю и перетянутая струна жизни
вот-вот готова лопнуть.  Интересно,  что абсолютно отсутствует  всякий
страх  смерти.  Вместо  него  приходит чувство единения со всем миром,
чистоты и прозрения.  Ты читала прекрасную книгу австрийского  геолога
Тихи "Чо-Ойю, милость богов"?
     - Нет, и по тебе вижу, что много потеряла.
     - Много.  Тихи  написал  правдивую  повесть о своем восхождении с
маленькой и легко снаряженной экспедицией на один из еще не покоренных
гималайских  гигантов,  Чо-Ойю  (Богиня бирюзы),  высотой восемь тысяч
двести метров.  Только отчаянным порывом,  с безмерным напряжением сил
храбрые шерпы и австрийцы взяли вершину.  Тихи понимал весь риск этого
похода  и  то,  что  он  закончился  победой,  счел  подарком  судьбы,
"милостью богов". Вот что он пишет о дне взятия вершины.
     Гирин мгновенно нашел на полке  небольшую  книгу  с  изображением
шерпа-альпиниста на фоне снежных вершин и прочитал:
     - "Все ниже уходили другие вершины,  все шире  открывалось  синее
небо Тибета... Мы достигли "зоны смерти" - высоты восьми тысяч метров.
Этот термин не выдуман жадными до  сенсаций  журналистами,  его  ввели
врачи,  установившие, что на этой высоте в организме человека, если не
применять  кислорода,  может  остановиться  обмен  веществ,  то   есть
наступит смерть. Процесс необратим..."
     Они шли без кислорода,  - заметил Гирин, поднимая глаза от книги.
От Симы не укрылся их необычный блеск,  выдававший волнение. - "Как ни
труден каждый шаг на высоте,  как  ни  задыхались  мы,  тем  не  менее
испытывали самое большое и счастливое приключение.  Возможно, причиной
этого являлась  чисто  физическая  близость  неба,  сознание,  что  мы
достигли границ нашего мира.  Возможно,  нехватка кислорода заставляла
извилины мозга работать по-другому...
     Я чувствовал  себя  одновременно  богом и жалкой пылинкой.  Небо,
лед,  скалы и я стали неделимым целым.  Мне казалось,  что  я  перешел
через  границу  реального  мира и достиг мира с другими законами.  И я
вспоминаю слова Уильяма Блека: "Если бы были открыты ворота абсолютной
воспринимаемости,  человеку  все  казалось  бы  так,  как это есть,  -
бесконечностью".  Здесь эти ворота широко раскрылись, и меня заполняло
непередаваемое сверхчеловеческое счастье.  Ничто не изменилось оттого,
что я,  когда мог ясно мыслить, был убежден, что должен умереть в этот
день.   Мы   поднимаемся  поздно,  не  сможем  вернуться  в  лагер