исследователя, как бы велики ни были его прежние достижения и заслуги.
Да, красиво сказал французский математик Пуанкаре: "Мысль - это только
молния среди бесконечно долгой ночи,  но эта молния -  все!"  Красиво,
печально  и верно для его времени.  Но теперь нам виднее,  что впереди
будут  миллионы  и  миллиарды  молний,  которые   заставят   отступить
бесконечную ночь и,  сливаясь воедино, придадут мощь бессмертия череде
познающих вселенную поколений".
     Гирин любил  самоутешение.  И  на  этот  раз он заснул с радостью
хорошо исполненной работы.
     А Селезнев не мог спать, несмотря на лекарство. Последние видения
охотника показались ему очень ясными.  Впервые не звери,  а люди  были
видимы отчетливо и вблизи, а не как-то стерто и смутно, словно мельком
замеченные прохожие.
     Они были совсем другие, чем рисовало ему своих отдаленных предков
собственное воображение и книги ученых-идеалистов.  Псевдоученых,  как
стал считать теперь Селезнев. Как же иначе было назвать людей, которые
не смогли взглянуть  на  предмет  своего  изучения  с  разных  сторон,
отрешиться  от  наивного перенесения страхов кабинетного горожанина на
своих предков.  Не сумели сообразить,  что изучение  сохранившихся  до
настоящего  времени  диких племен,  поставленных историей в стороне от
главной дороги человечества,  удалившихся,  или,  вернее,  загнанных в
самые  бесплодные углы планеты и потому зачахших в голоде,  болезнях и
суеверии,  практически  ничего  не  дает  для  представления  о  наших
подлинных   предках.   Тех  предков,  которые  пошли  путем  разума  и
взаимопомощи,  от мозговитого зверя к человеку-творцу,  переделывателю
окружающего мира, от стада к обществу.
     Если бы  любители  рисовать  древних  людей  запуганными,   вечно
голодными,  покрытыми паразитами и грязью хоть немного задумались бы о
том,  что человеческие дети растут  очень  медленно.  Для  того  чтобы
вырастить   полноценного,   здорового,  умного  и  сильного  человека,
требуется так много времени и так много забот,  что в обстановке дикой
жизни  его  родители  не  могут не быть героями,  богатырями с высоким
уровнем  способностей  и  физического   совершенства.   Лишь   десятки
тысячелетий позднее, когда род человеческий невероятно размножился, он
мог позволить себе дурную  "роскошь"  массовой  детской  смертности  и
выживания лишь малого процента наиболее здоровых, как бы автоматически
компенсирующего неспособность  родителей  создать  нормальные  условия
роста и воспитания своих чад. Так было в эпохи средневековья, особенно
раннего капитализма или до недавнего  времени  -  в  колониях.  Триста
веков  назад  каждая  человеческая  жизнь,  несмотря на подстерегавшую
кругом  смерть  (а  может  быть,  именно  поэтому),  была  драгоценным
цветком,  бережно  хранимым  всеми  членами  племени жителей скалистых
холмов. Слишком мало их было, и слишком нужны были обществу ум, умение
или отвага, ловкость или сила каждого мужчины, каждой женщины.
     Еще из прежних видений Селезнев вынес  в  себе  ощущение  избытка
силы  и  предприимчивости.  "На всякое дело отважным",  как говорили о
себе герои Гомера. И все же ему показалось удивительным обилие удобных
приспособлений,   облегчавших   жизнь   в   пещерах.  Ковры,  ширмы  и
перегородки из палок,  шкур или плетенных  из  травы  циновок,  уютные
уголки для ребят,  тщательно соблюдавшаяся чистота,  любовь к купанию,
умение укорачивать волосы и бороды,  отчетливо выраженное стремление к
красоте,  отраженное  не  только  в украшениях на посуде и оружии,  не
только в картинах,  испещривших все сколько-нибудь удобные поверхности
стен и скал,  но и в одежде, искусно подобранной по цвету меха и кожи,
бусах из скорлупы страусовых  яиц,  зубов,  мягких  кристаллов  слюды,
гипса или кальцита.  Пожилые женщины носили короткие туники из темного
гладкого  меха,  осанистые  молодые  матери  щеголяли  в  юбочках   из
разноцветных  полос  меха,  девушки,  прямые  как копья,  предпочитали
пестроту леопардовой шкуры.  В жаркие дни женщины  шуршали  юбками  из
длинной  травы,  которые  они  ухитрялись  составлять  из разноцветных
пучков.  Мужчины  любили  длинношерстный  мех  рыси,  волка,  медведя,
придававший  им  особенно  боевой и могучий вид,  а дети бегали голыми
даже в очень холодную погоду.
     К умершим   они   относились   с   большим  почтением,  укладывая
покойников на пышные ложа из цветов.
     Жители скал   подолгу  возились  с  оружием  и,  опьяняясь  видом
нарисованных  на  стенах  картин,  тренировались,   бросая   копья   в
изображения   животных,   чтобы  держать  руку  и  глаз  в  постоянной
готовности к любому сражению с хищниками или на охоте.
     Селезнев удивлялся   малому   числу  глубоких  стариков  и  понял
причину,  увидев,  как  настойчиво  они  кидались  в  бой  на   охоте,
предпочитая  гибель  в сражении томительному увяданию старости.  Племя
было вынуждено охранять старых женщин и мужчин,  чтобы они могли вести
долгое  и  тщательное воспитание детей,  ибо житель скал,  чтобы стать
полноценным членом племени, должен был овладеть в совершенстве многими
искусствами  и  умениями,  мужчины  и  женщины в равной степени,  но в
разных направлениях.  Человек создан с  большим  запасом  прочности  и
способен  на  очень  высокие  перегрузки.  В дикости он жил как зрелый
индивид  всего  несколько  лет,  отдавая  все  силы.   Как   отражение
приспособленности  к  прошлой  жизни - наше стремление к интенсивности
переживаний,  к полноте ощущений,  ныне существующей  лишь  в  книгах,
фильмах, в науке и на войне.
     Исполненная напряжения жизнь не замирала и с  окончанием  большой
охоты,  когда  по  цепочке  каменных  укреплений  люди тащили из степи
запасы мяса,  съедобных  корней  и  плодов,  накопляя  пищу  на  время
перекочевок  животных или засушливого,  подверженного пожарам периода.
Сытые  и  усталые,  люди  восстанавливали  силы  длительным   отдыхом,
занимаясь  домашними  делами  и  предаваясь  бесконечным рассказам.  В
племени  было  много  талантливых  рассказчиков,  вокруг  них   всегда
собирались   группы   слушателей,   сверкавших   глазами  и  зубами  и
разражавшихся громкими возгласами восхищения, интереса или сочувствия.
Жизнь   требовала   сметливости,   догадки,   и   люди  отвечали  этим
требованиям,  всегда внимательные,  трезво и  спокойно  относящиеся  к
бесчисленным   опасностям   существования,  закаленные,  выносливые  и
могучие. Сверх того жители скал отличались интересом и любопытством ко
всему  на  свете,  ценили  красивое,  неся  в себе непогрешимый вкус в
украшении постоянно  сопутствующих  человеку  предметов.  Селезнев  не
заметил никаких татуировок,  протыкания носов или губ - вероятно,  они
еще не деградировали до этого.
     Мужественные, широколобые,   с   твердыми   челюстями  и  прямыми
широковатыми  носами,  головы  мужчин  украшали  перья,  иссиня-черным
гривам женщин очень шли красные,  желтые,  синие и белые цветы, всегда
свежие,  соответствовавшие кристальной чистоте ярких, чаще всего серых
глаз.
     Селезнев вышел из  пещеры  и  остановился  на  скалистом  уступе,
щурясь от сияющего простора степи, уходившей далеко за горизонт. Уступ
круто обрывался вниз,  слегка нависая над развалом камней у  подножия.
Он  протягивался  насколько  хватал  глаз  вдоль хребта.  Там и сям на
уступе  виднелись  его  соплеменники,  занятые   разными   делами.   В
углублении  обрыва  несколько  детей  примерно  десятилетнего возраста
слушали наставления двух людей с сильной проседью в волосах и бородах.
     Твердые мускулы  перекатывались  под  кожей  при  каждом движении
стариков.
     Учитель привлек  к своим коленям нагого мальчугана с заткнутым за
ухом пером филина и повернул ребенка боком к своей аудитории, объясняя
особенности  устройства  человека  в сравнении со зверями.  Селезнев с
любопытством следил за его жестами и рисунками на  песке,  которые  он
делал концом легкого копья.  Старый охотник объяснял огромную невыгоду
вертикальной походки человека при сражении с опасными зверями. У зверя
сверху твердая,  из костей и мускулов спина, а спереди зубастая пасть.
У человека самое уязвимое место - живот - на  одном  уровне  с  зубами
хищника.  В  сражении  люди сгибаются,  наклоняясь вперед.  Достаточно
одному ядовитому когтю войти во внутренности,  чтобы человек  навсегда
удалился  в  неведомые  голубые  просторы,  откуда  никто вернуться не
может.
     Но согнутое  положение  неустойчиво,  потому что у человека всего
две ноги и он падает гораздо легче,  чем зверь.  Вот почему для  того,
чтобы стать настоящим охотником, надо выучиться в совершенстве владеть
оружием, ибо преимущество человека - в оружии, как бы силен он ни был.
Но оружием нельзя хорошо владеть, не владея собственным телом, вот для
чего нужны нескончаемые занятия и состязания в ловкости,  выносливости
и терпении...
     Селезнев прошел  мимо  детей,  жадно  слушавших   наставника,   и
медленно  пошел  по  уступу,  направляясь  к  островку  густого  леса,
синевшего на востоке на расстоянии не  меньше  двадцати  тысяч  шагов.
Смутное  ожидание  томило его и заставляло ускорять и без того быстрые
шаги, переходя на бег там, где позволяла местность.
     На выступе    поперечного   отрога   Селезнев   увидел   мужчину,
неподвижного,  как камень, устремившего взгляд в степную даль. Ближе к
тропе,  в  нише,  ранее  служившей  гнездом грифу,  сидела совсем юная
девушка в такой же неподвижности,  глядя перед собой широко раскрытыми
глазами.  Селезнев  знал,  что  жители  скал  нередко  уединялись  для
размышлений и переживаний.  Это называлось "спрашивать небо и  землю".
Считалось,  что  человека  в такие моменты нельзя беспокоить.  Охотник
сдержал свою стремительность и пошел  бесшумным  скрадом,  но  девушка
внезапно  обернулась  в  его сторону.  Улыбка,  открытая и доверчивая,
сделала ее лицо детским,  лукавым и ласковым -  последнее,  что  видел
Селезнев,  поворачивая в небольшое ущельице.  Эта улыбка действительно
стала последним приветом древнего народа,  жившего в  неведомых  горах
триста   или   четыреста,   веков  назад...  Здесь  связность  видения
нарушилась.  Охотник  сразу  увидел  себя  далеко  от  места  обитания
племени, на окраине густого тропического леса, вплотную подходившего к
пониженной конечности горной гряды. Белые склоны рассекались короткими
ущельями.  Черные  зияния в глубине ущелий,  возможно,  были пещерами.
Прелый запах влажной чащобы поднимался со дна  ущелий,  где  теснились
широколиственные  деревья.  Жители скал не любили этих мест,  особенно
опасных  для  одинокого  охотника.  Селезнев   остановился,   втягивая
ноздрями  теплый  воздух.  Ни  одной струйки резкого запаха хищника не
донес ветерок,  едва скользивший по  приземистым  верхушкам  зарослей.
Охотник пошел вдоль подножия, лавируя между глыбами известняка.
     Обогнув два или три выступа,  охотник замер.  На  пологом  скате,
полумесяцем   врезанном   в  склон  и  обставленном,  будто  стражами,
каменными треугольниками разрезанного промоинами обрыва, в завихренном
воздухе  слышался  совсем  незнакомый запах,  ничем не напоминавший ни
хищника, ни травоядное.
     Заскрежетали мелкие камни под тяжелой и беспечной поступью. Из-за
треугольной скалы появилось  невиданное  существо,  не  человек  и  не
зверь,  а  гигантская обезьяна,  сходная с человеком по прямой посадке
головы и широким,  несогнутым плечам.  Растопырив  пальцы  толщиной  с
древко  копья,  гигант  уперся  ими  в  камень  и  встал  вертикально,
оказавшись ростом  с  хорошего  слона,  в  два  раза  выше  Селезнева.
Изумление  -  не страх,  а именно удивление припаяло охотника к месту.
Светло-серая короткая шерсть покрывала могучее  тело  с  грудью  более
объемистой,  чем  у носорога.  Руки очень толстые,  недлинные.  "Оно и
понятно,  - сообразил Селезнев,  - этакая штука  не  может  лазить  по
деревьям".  Ноги исполина не были видны из-за камней,  но они не могли
бы выдержать тяжести зверя, будучи такими же длинными, как у человека.
Зверь  раскачивался  из стороны в сторону,  подобно слону,  и втягивал
воздух с угрожающим шумом, походившим на сдержанный рев.
     Затаив дыхание,  Селезнев  в  упор  смотрел  на  чудовище.  Он не
боялся.  Разведанная дорога давала возможность бежать назад.  Не  было
сомнения,  что  гигантская  обезьяна не может сравниться с человеком в
скорости бега.
     Спокойно рассматривал   охотник   животное,   потом  определенное
палеонтологами  как  представитель  группы  исполинских   антропоидных
обезьян   -  гигантопитеков,  или  мегантропов.  Сейчас  они  известны
преимущественно в  Южном  Китае  по  незначительным  обломкам  костей,
громадной нижней челюсти и коренным зубам,  в восемь раз большим,  чем
зубы гориллы.
     Маленькие, утопленные   под   надбровными  дугами  глаза  изучали
человека  настороженно,  но  без  признаков  ярости.  Тяжелая  голова,
раскачивавшаяся над Селезневым, походила на грубо обтесанную гранитную
глыбу - так массивны были  выступы  костей  под  сморщенной  сероватой
кожей безволосой морды.  В животе обезьяны громко заурчало,  и охотник
усмехнулся про себя,  вспомнив о недавнем уроке старого  жителя  скал.
Да,  вырасти до таких размеров, тогда действительно не нужно оберегать
живот в бою - толстые,  будто гранитные плиты,  мышцы заставят мячиком
отскочить  ударившего  в  них  буйвола.  Впрочем,  никому  не  удастся
прикоснуться к ним - бревнообразные  руки  гигантопитека  одним  махом
сломают  хребет любому противнику,  за исключением разве архидискодона
или нанкуса,  который достанет  обезьяну  издалека  своими  неимоверно
длинными  бивнями,  но  вряд ли скрещиваются пути слонов с этой ветвью
человекообразных,  которым особо благоприятные условия жизни и питания
позволили развиться в исполинов.  Они как бы выбрали силу,  а не мозг,
просуществовали меньше других антропоидов и,  видимо,  никогда не были
очень многочисленны.
     И, однако,  стоя перед четырехметровым гигантом,  Селезнев не мог
не  восхищаться  громадной силой и боевым могуществом,  заключенными в
страшной  обезьянище.  Без  оружия  и  без  большого   ума   несколько
гигантопитеков могли сокрушить любых хищников. Каждый мог свернуть шею
саблезубу, как цыпленку дрофы. Такая сила не могла не быть заманчивой.
Охотник с одобрением подмигнул отдаленному собрату,  выпрямившемуся во
весь рост и потому еще более походившему на человека. И лишь несколько
часов спустя, обдумывая видение в удобной постели московской квартиры,
Селезнев сообразил,  что оборотной  стороной  огромных  размеров  была
необходимость   поедания  массы  пищи.  Следовательно,  гигантопитеки,
будучи вегетарианцами,  могли существовать лишь  там,  где  имелись  в
изобилии   плоды,  и  потому  были  привязаны  к  ограниченным  местам
обитания.
     Человек по  росту  и  силе стоял как бы посредине между мелкими и
крупными животными,  мог обойтись разной пищей и подолгу  не  есть,  а
обладая оружием и общественной спаянностью, противостоял самым грозным
врагам или стихийным катастрофам.  Но все это пришло ему в голову лишь
позже,   а   в   момент  видения  Селезнев  забыл  обо  всем,  любуясь
несокрушимой  махиной,  топтавшейся  на   пологом   склоне.   Движимый
симпатией к гигантопитеку, казавшемуся незлобивым, охотник обратился с
речью к исполину,  убеждая его в дружбе и хваля за величие. Обезьянища
склонила голову,  привалясь животом к валуну,  и неотрывно смотрела на
Селезнева,  как бы силясь понять  человека.  Внезапно  глаза  чудовища
покраснели. Селезнев умолк. Гигант оглушительно заревел, обнажив тупые
клыки,  затем медленно опустился  на  четвереньки,  теряя  сходство  с
человеком. Поразительно быстрым рывком колоссальный антропоид бросился
на Селезнева.
     Тот нисколько  не испугался,  отскочил в сторону,  чувствуя волну
теплого воздуха,  коснувшегося его  чувствительной  кожи,  и  пустился
бежать  по  каменистому  скату,  придерживаясь края кустов.  Ему стало
досадно от непонимания,  проявленного  зверем.  Человек  и  гигантский
антропоид могли бы жить, помогая один другому острым умом и чудовищной
силой.  Но,  видимо, союз силы и ума был невозможен - странные, темные
инстинкты привели животное в ярость. Поняв, что она не в силах настичь
человека,  исполинская обезьяна остановилась,  издав высокий, резавший
ухо  визг.  Селезнев  усмехнулся  и  перешел  с  бега  на быстрый шаг,
торжествуя легкую  победу  над  горой  мускулов.  Торжество  оказалось
преждевременным.  Огромный  пень,  брошенный умелой рукой,  провыл над
головой  охотника,  захолодив  сердце  пониманием  опасности.  Секунду
спустя Селезнев мчался зигзагами, а гигантопитек швырял в него камнями
и обломками дерева,  сопровождая каждый промах злобным ревом.  Охотник
несся  отчаянными прыжками,  старательно выбирая дорогу,  и,  наконец,
отдалился  на  безопасное  расстояние.  Только  тогда  он   оглянулся.
Гигантопитек снова стоял,  опершись на корень вывернутого пня,  резким
силуэтом рисуясь над светлым склоном.  И вновь  сходство  с  человеком
заставило  охотника  забыть  пережитый  испуг,  наполняя его неясными,
несбыточными мечтами...
     Другая, подлинная  реальность  вклинилась как-то сбоку в сознание
Селезнева;  он подумал,  что все древние сказки и легенды о  великанах
обладали совершенно реальной основой,  лишний раз доказывая, как долго
живут изустные предания,  сотни  веков  передающиеся  из  поколения  в
поколение. И не случайно великаны в сказках никогда не бывают добрыми,
а лишь глупыми, легенды точно отражают невозможность настоящей доброты
при низком уровне интеллекта...
     Силуэт антропоида утратил четкость,  а весь горный пейзаж  позади
него  исчез.  Вместо  него  из  тьмы  выпятились  синеватые  блики  на
полированной поверхности инструментов.
     Исчезло и   напряжение   тела,  только  что  балансировавшего  на
каменной  россыпи  неведомых  гор,  ставшая  уже  привычной  жесткость
железного  кресла  передавалась  уложенному в него туловищу.  Селезнев
опять закрыл глаза,  ожидая продолжения пережитого,  но все  кончилось
безвозвратно.  Охотник  некоторое  время приходил в себя,  затем зажег
лампу в глубоком колпаке и принялся  наскоро  записывать.  Лишь  после
этого он дал звонок, и толстая дверь немедленно отворилась.
     На следующий день Селезнев в последний раз явился в  лабораторию,
где  так  много пережил и рассказывал о гигантопитеке своей маленькой,
но до  предела  внимательной  аудитории.  Вера  внимательно  строчила,
заполняя   груду  листков,  а  магнитофон  едва  слышно  вращал  белые
колеса-катушки.
     - Вот  это да!  - не удержался Сергей,  нарушив наступившее после
рассказа Селезнева молчание.  - Все бы отдал,  лишь бы самому  увидеть
обезьяну в четыре метра!
     - Что ж,  и увидите,  дожив до  той  поры,  когда  люди  научатся
открывать глубины подсознательной памяти в каждом человеке.
     - И это все есть  в  каждом  из  нас?  -  как  всегда  застенчиво
спросила Вера.
     - Не это именно,  - терпеливо объяснил Гирин,  - но,  может,  еще
более интересное.  В каждом по-разному.  Так же как и сердце - "у всех
одинаково бьется,  но разно у всех живет",  - внезапно  пропел  он.  -
Например,  народы  с  длинной  историей  как  бы устают от нее в своей
мыслительной деятельности,  обремененные горечью и  цинизмом  в  своей
генной  памяти,  хранящей тяжелый опыт многих тысячелетий жизни именно
этого небольшого народа,  не растворившегося в океане  других  племен.
Превыше всего такие народы ставят материальное благополучие и здоровье
лишь в индивидуальном плане.  Они уходят от широкой мысли в  любование
тонкими  деталями  мира,  наслаждение  решением  частных задач науки и
философии,  от просторов неба и моря к их отражению в пруду, от дерева
- к ветке, от чувств - к декорации, от людей - к куклам. И незаметно в
этом мире иллюзий,  прихотливых и несбыточных, получается психосдвиг к
иррациональности..