монгольски хайныки, помесь яков с коровами - страшного вида
черные рогачи,  - чувствовали себя отлично благодаря длинной шерсти  и
необъятным легким.
     Прожить на  этих  высотах  стоило  человеку  немалых  усилий,   и
смекалке  местных крестьян смогли бы позавидовать бомбейские инженеры.
С помощью нехитрых инструментов крестьяне перебрасывали  через  бурные
реки  мосты,  сделанные  из  ивовой коры,  пеньковых веревок,  кожаных
ремней или каменных плит с покрытием из кривых стволов.  Сколько труда
и  изобретательности  надо  было  затратить,  чтобы  огородить сад или
обнести деревню прочной дамбой,  удержать тонкий слой почвы на  крутых
склонах,  соорудить на месте свою мельницу, потому что перевозки здесь
требуют колоссальных усилий.
     Холодная суровость гор подбодряла людей.  Не ограничиваясь своими
бытовыми постройками и бросая вызов каменной пустыне,  человек повсюду
воздвигал монастыри, кумирни - чортен, устанавливал мачты со знаменами
и хвостами яков,  а то и просто лоскутками,  также  гордо  реющими  на
ветру, громоздил кучи камней - круглые обо и продолговатые мани-валле,
на каждом перевале и у каждого жилья.
     Вдоль больших  караванных  троп  мани-валле обкладывались кусками
гранита или песчаника, на которых тщательно высеченные тибетские буквы
повторяли одну и ту же священную формулу:  "Ом мани падме хум".  Сотни
таких  камней,  нередко  с  буквами,  раскрашенными  яркими  уставными
цветами  - белым,  синим,  красным,  желтым,  - создавали незабываемую
картину,  и у художника  дух  захватывало  от  гордости  за  человека,
неукротимо,  везде и под любым предлогом стремящегося утвердить себя с
помощью искусства.
     Камни, крупные и мелкие, серые, коричневые, красные, отражались в
первозданно чистой воде маленьких холодных озер.  Хаос  обтертых  глыб
загромождал  русла  мелких  речек,  которые замерзали ночью и только к
середине дня возобновляли свой бег, с неизбежностью судьбы устремляясь
вниз,  к  Инду,  и  в  нем  -  к  океану,  как  к  прообразу  нирваны,
исчезновения всех тягот и тревог жизни.
     Постепенно Рамамурти  акклиматизировался на каракорумских высотах
и тогда начал постигать возвышающую душу и отдаляющую от мира  красоту
Хималайи  - царства вечных снегов.  Ему казалось,  что сердце налилось
холодной жидкостью,  стало прозрачным и твердым, как хрустальная чаша.
Между  его  прошлой жизнью,  все краски и впечатления которой он любил
так, как только может любить художник, и этим миром неизменной ясности
и холодных красок не было связи!
     Недоступные, сверкающие вершины были полны грозного покоя.
     Художник делался частицей огромного мира вечных снегов. И все его
переживания становились как бы космически большими  и  ясными.  Теряли
свое значение тайные и неясные движения души. Они становились простыми
переливами  света  и   теней,   красок   и   отблесков,   отраженными,
отброшенными,  не  принятыми в себя,  подобно солнечным лучам на белых
коронах гор.  Мир,  из которого он пришел,  царство цветущих,  знойных
равнин,  напоенных  влажностью,  пропитанных  цветением  и разложением
буйной растительности,  был гораздо разнообразнее  и  в  то  же  время
мельче.
     Но зато  бесконечное  множество  людей  во   всем   неисчерпаемом
богатстве  их облика и стремлений продолжало притягивать Даярама туда,
вниз,  куда неудержимо пробирались на равнины  Индии  горные  речки  -
через все бесчисленные заграждения.
     Рамамурти инстинктивно  чувствовал,   что   небесное   очарование
Гималаев  не по силам ему,  как человеку и художнику.  Та завеса,  что
отделяет зримую  жизнь  от  обобщений  искусства,  здесь  была  совсем
тонкой.  Но  взгляд сквозь нее уводил в такие дали мира,  которые были
доступны лишь мудрецу - видваттапурна,  но не ему. Великий друг Индии,
русский художник Николай Рерих - тот смог осилить и передать, вместить
в себя этот взлет тяжких масс самой матери  Земли  в  небо,  навстречу
потокам солнца - днем или огням далеких звезд - ночью.
     Все мечты и радости Рамамурти были  всегда  в  живом,  в  красоте
движения форм природы.
     Древний творческий   гений   индийского    народа,    составивший
бессмертную   славу  страны  на  протяжении  более  двух  тысячелетий,
переживший культуру Крита и Эллады,  во все века черпал  свои  силы  в
неистощимом  богатстве  чувств  человека,  находившегося  в  теснейшей
связи,  единстве  с  природой.  Из  земли  и  солнца,  подобно  буйной
растительности   тропиков,   вливались  в  людей  созидательные  силы,
требовавшие выхода в искусстве.
     Скульптура и  архитектура древней Индии так и не была превзойдена
ни  одной  страной  мира.   Живопись   -   та   яростно   уничтожалась
мусульманскими  завоевателями.  При  взгляде  на  тысячелетние  фрески
Аджанты,  по-прежнему очаровывающие весь мир, можно представить, какие
сокровища живописи были утрачены в трудном историческом пути Индии.
     Но странным образом, в расцвете национальной культуры, начавшемся
после  освобождения Индии от английского владычества,  именно живопись
заняла первое место,  в то время как скульптура пошла путями  рабского
подражания   или  древности,  или  безобразному  отрицанию  искусства,
родившемуся  в  западных  странах,  одичавших  в   гонке   технических
усовершенствований и создании массы вещей,  поработивших ум и сознание
человека.
     Даярам Рамамурти сделался скульптором еще и потому,  что с юности
был  поражен  наглым  опорочиванием  идей   и   воплощений   индийской
скульптуры   некоторыми   западными   "исследователями".  Они  считали
скульптуру древней Индии отталкивающим,  порнографическим  искусством,
не  понимая  философских идей,  скрытых в длинной цепи преемственности
образов и форм.  Но и эти идеи англичанин Ситвелл в книге "Спасение со
мной"   назвал   порочными,  искажающими,  конечно,  не  индийский,  а
европейский  -  христианский  идеал   человека,   в   соответствии   с
религиозными  тенденциями  белых  "просветителей",  так  и не понявших
своего ничтожества перед могучим опытом тысячелетнего познания.
     Джавахарлал Неру,   упоминая  о  порочивших  индийское  искусство
английских ученых,  о их нелюбви к стране,  спокойно заметил,  цитируя
Достоевского,  что "люди не любят, более того, ненавидят тех, кого они
обидели".
     Рамамурти не мог отнестись со стойкостью философа к тому,  что он
считал  вызовом.  Он  загорелся  идеей  создать   скульптурный   образ
прекрасной женщины своего народа, открыть тайну Анупамсундарты - красы
ненаглядной в сочетании идеала Шри и Рати - любви и страсти,  Лакшми и
Нанди - красоты и прелести,  которая была бы так же понятна всем,  как
древние творения, но еще ближе, еще роднее для современных людей, а не
легендарных героев Махабхараты и Рамаяны.
     Почему именно женщины  и  женской  красоты?  Этот  вопрос  обычно
задавали европейцы на индийских художественных выставках,  пораженные,
как  много  места  занимает  в  живописи  тема   женщины,   прекрасной
возлюбленной,  гордой  девушки,  заботливой,  погруженной в раздумья о
будущем матери.
     Для индийца здесь не было вопроса.  Женщина Индии - основа семьи,
только терпением и героическими усилиями которой преодолеваются тяготы
жизни  и  люди  воспитываются  в  душевной  мягкости,  человечности  и
порядочности.  Женщина-мать,  жестокими  законами  кастовой   системы,
мусульманским влиянием и религиозным гнетом низведенная до бесправного
положения служанки, запертой внутри крошечного мирка семьи.
     Европейцы еще   не  понимают,  что  в  основе  духовной  культуры
последователей  индуизма  лежит  пережившее  тысячелетия   со   времен
матриархата представление о женщине,  о женском начале как об активной
силе природы,  в противовес пассивному мужскому началу.  Вот почему на
всех  скульптурах  древней Индии,  от времен Ашок до художников начала
прошлого  века  в  Ориссе,  женщина  изображается  полной   творческой
энергии, жизненных сил, близкой к буйному цветению природы, созидающей
и разрушающей, покоряющей и инициативной.
     "Это полностью  соответствует реальной действительности,  - думал
Рамамурти,  - женщина ближе к силам и тайнам природы, чем мы, мужчины.
Но как, не имея зеркала, нельзя воссоздать свой собственный облик, так
образ женщины  может  и  должен  быть  создан  мужчиной,  исходить  из
мужчины.  И  почему  бы мне не стать этим наследником великих мастеров
Матхуры, Эллоры, Карли, Кхаджурахо и Конарака?.."
     Художник вспоминал свои горделивые мечты, недобро усмехаясь.
     Что получилось из нескольких лет исканий,  стремлений,  бессонных
ночных раздумий,  тысяч набросков, рисунков, моделей? Ему уже тридцать
лет, и вот он здесь, выбитый из жизни, жестоко оскорбленный, униженный
физически...  Правда,  он  получил спокойствие и набирается сил.  Но и
время идет, неизбежно и неуклонно, неспешное время древней Азии, давно
уверившейся  в  тщете  попыток  человека сделать больше того,  что ему
положено  судьбой:  записано  в   книге   аллаха   для   мусульманина,
предопределено Кармой прошлой жизни - для индийца.
     Быстрые легкие  шаги  прозвучали  на  плитах  террасы.  Появилась
знакомая   фигура  учителя  в  круглой  войлочной  шляпе,  в  небрежно
накинутом плаще. Его седая борода, обычно коротко подстриженная, здесь
отросла и спадала на грудь слегка завивающимися прядями.
     Позади в  некотором  отдалении  шествовали  шесть  лам  в  желтых
халатах,   красных  шапках  и  капюшонах  Сакьяпы  -  "Старых",  секты
преобладающей в Малом Тибете.
     Рамамурти встал   и   приблизился,   склонив   голову.  Пришедший
повернулся к  молодому  человеку,  и  взгляд  его,  внешне  строгий  и
пристальный,   из-под   гордо   изломанных  черных  бровей  засветился
неожиданным теплом.
     - Рад  тебя видеть,  Даярам,  - сказал он на хинди и продолжал на
деревянно звучащем тибетском языке:  - Сегодня  лунг-та  -  приношение
коней   счастья,   красивый   обряд   почитателей   Будды.  Если  наши
высокоуважаемые  хозяева  позволят,  я  хотел  бы   вместе   с   тобой
участвовать в празднике.
     Старейший из лам пробормотал вежливые приглашения.
     Вскоре небольшая  процессия направилась по тропинке к отделенному
выступу горы, нависшему над долиной.
     Наклонные, как  бы  отталкивающиеся  прочь  кручи скал здесь были
очень темного,  почти черного цвета.  Широкие косые трещины  бороздили
каменные глыбы.  Но выступ оставался незыблемым уже много лет.  Ветер,
катившийся со склонов Хатха-Бхоти,  дул равномерно и сильно, уносясь к
перевалу и дальше вниз, в синюю даль, к теплой стране. Ламы предложили
профессору первому совершить обряд,  но индиец отказался. Тогда вперед
выступил сам настоятель монастыря - высокий и могучий,  с энергичным и
мрачным лицом воина.
     Лама спрятал  под халат обнаженную правую руку и бесстрашно дошел
до края обрыва.  Ветер рвал его  желтый  халат,  подпоясанный  простой
веревкой.  Он  поклонился всем пяти буддийским частям света.  Негромко
прочитав положенные тексты, простер вперед соединенные ладонями руки.
     - О вы,  могучие и несравненные будды и бодисатвы!  Вы, взирающие
благосклонными  очами  на  трудные  пути  земли!  Будьте  милостивы  к
путникам, всем идущим и едущим, всем ищущим, всем тоскующим о радости.
     Пусть эти кони,  подхваченные  четырьмя  ветрами  священных  гор,
летят далеко на холмы и равнины! Вашей силой, о священные боги высшего
круга,  они  станут  живыми  конями   счастья   для   всех   неведомых
странников... Ча-со-со! чаль-чаль-ло!..
     Настоятель взмахнул  широким  рукавом,  и  горсть  вырезанных  из
плотной  бумаги  фигурок  лошадей была подхвачена могучим ветром.  Они
взлетели и унеслись вдаль на юг, быстро исчезнув из глаз.
     Один за  другим  все  монахи  бросали  со  скалы  белые  фигурки.
Выпустил несколько коней и профессор.
     Рамамурти стал  в стороне и с внезапной грустью следил за полетом
белых  игрушечных  коньков  -  вестников  добрых  пожеланий.  Внезапно
Витаркананда протянул ему последнего коня. Даярам послушно приблизился
к краю обрыва,  протянул руку,  но не разжал пальцев. На выступе слева
над  пропастью  качался  кустик ранних красных цветов,  горевших среди
черноты камня,  точно пурпурные звезды. Сердце сжалось - красные цветы
в  иссиня-черных  косах Тиллоттамы горели ярче,  огнем живой прелести.
Рамамурти посмотрел на зубчатый  хребет,  заграждавший  от  него  дали
горизонта на юге, вздохнул и разжал пальцы.
     - Тебе,  Амрита, тебе, Тиллоттама! - шепнул он.
     Его одинокий конь стремительно взмыл вверх, закружился и пропал в
сгущавшемся сумраке долины.
     Солнце в  Гималаях заходит быстро.  Обряд едва успел закончиться,
как в ущельях стало темно.  Снежные короны сияли по-прежнему,  алея  в
закатных лучах. Черные острые клинья теней быстро взбегали по ложбинам
и промоинам каменных круч.
     Голубая дымка  подножий густела,  поднималась все выше,  как пары
таинственного зарева,  готовившегося в земных недрах.  Следом  за  ней
ползла черная мгла, уже затопившая глубокие ущелья.
     Незаметно стих ветер,  и  воздух  пронизало  странное  сумеречное
сияние,  изменившее  все  цвета.  Красные сланцы стали черными,  серые
горные откосы - голубовато-серебряными,  а желтые одеяния лам  приняли
шелковистый   малахитово-зеленый   оттенок.   Местность  изменилась  и
наполнилась покоем.
     Потом сияние  воздуха угасло,  краски умерли,  чугунно-серый цвет
без теней и переходов покрыл всю землю.  Только лиловато-красное небо,
зеленея,  становилось  все  более  темным,  звезды  вспыхивали одна за
другой, и черные стены ночи смыкались над головами путников.
     Ламы ушли  вперед.  Витаркананда  и  Даярам  медленно  ступали по
перекатывавшемуся  под  ногами  щебню  тропинки.   Там,   где   тропа,
поворачивая  к монастырю,  выходила на столообразный уступ,  профессор
остановился и показал в сторону Хатха-Бхоти.
     Снежные вершины   оторвались   от  своих  почерневших  оснований.
Залитые неизвестно откуда исходившим  красновато-золотым  светом,  они
еще  более  отдалились  от  темного  мира  низких ущелий,  перевалов и
человеческих   жилищ.   Невозможно   прекрасная   гора,   беспощадная,
сверкающая,  неожиданная,  немилосердно  крутая,  вонзенная  в глубину
неба.
     - Вот для чего я провожу время от времени свой отпуск в Гималаях,
- тихо сказал Витаркананда.
     - Такова,  наверное,  Шамбала,  прекрасная страна Ригден-Джапо, -
воскликнул Даярам,  - греза буддистов!  А может быть,  это она и есть?
     Профессор улыбнулся.
     - Монахов нет с нами, и я не огорчу никого. Даже в самом названии
Шамбала  не подразумевается никакая страна.  Шамба или Чамба - одно из
главных воплощений Будды,  ла - перевал.  Значит,  эта мнимая страна -
перевал   Будды,   иными  словами  -  восхождение,  совершенствование.
Настолько  высокое,  что  достигший  его  более  не   возвращается   в
круговорот  рождений  и  смертей,  не спускается в нижний мир.  Потому
Шамбала - понятие философское -  не  существует  для  вашего  мира,  и
тысячелетия ее поисков были напрасны.
     - Но те, которые мудры, как ты, гуро, для них есть Шамбала?
     - Есть,  но  везде!  Легенда  же о благословенной стране Гималаев
порождена чистейшей красотой неба и снежных гор.  Человеку любой касты
и  любого  народа  покажется,  что  если есть такая страна,  то только
здесь...
     Даярам стоял  неподвижно,  опустив  глаза,  затем  вдруг  упал на
колени перед своим гуру.
     - Парамахамса!
     Витаркананда сделал отстраняющий жест.
     - Не  зови  меня  лебедем  неба - это неприятно мне.  И не только
потому,  что  я  не   заслуживаю   такого   высокого   звания.   Люди,
остановившиеся   на  пути,  чувствуют  довольство  достигнутым.  Тогда
неизбежно родится ощущение,  что ты выше других,  а оно ведет к  жажде
поклонения.   Идущий   же   должен  всегда  видеть  себя  со  стороны,
взвешивать,  понимать все ничтожество достигнутого,  всю  необъятность
мира и прошедших времен.  Из этого возникает не детская застенчивость,
а неизбежная скромность.
     Даярам хотел что-то сказать, но профессор продолжал:
     - Ты не должен возвеличивать  меня  еще  потому,  что  возвышение
одного неотвратимо рождает принижение другого.  А принижение, особенно
добровольное,  еще опаснее,  оно рождает  привычку  быть  руководимым,
снимает  ответственность  за  свои  поступки,  за  свой путь.  Тогда в
расплату  за  облегчение  жизни  прекращается  воспитание   души,   ее
совершенствование. Путь есть путь, и никто не может его избежать, если
не хочет стоять на месте. Только путь можно удлинить или укоротить.
     - Но короткий,  наверное,  труднее,  как в горах,  - тихо заметил
художник.
     - Это  верно  понято тобой.  Странно,  как мало людей знают,  что
всюду, всегда и везде есть две стороны, что где сила - там и слабость,
где слабость - сила,  радость - горе,  легкость - трудность, и так без
конца.  Нам,  индийцам,  тем более должно быть стыдно, потому что наши
философы  открыли  эти  неизбежные  и всепроникающие законы мироздания
примерно на полтора тысячелетия раньше других народов!
     - Все  так  глубоко  запрятано  в сложности религиозных обрядов и
туманных определений,  что эта мудрость стала доступной лишь немногим!
- добавил Рамамурти.
     Витаркананда пожал  плечами  и  пошел  своей   легкой   походкой,
совершенно  не  задевая  камней  на  дорожке.  Даярам следовал за ним,
оступаясь, запинаясь и осторожно нащупывая тропинку в темноте.
     Узенький серп  новой  луны  давно скрылся за горами.  Ночная тьма
здесь не была бархатной чернотой ночи юга.  От бесчисленного множества
ярких  звезд,  разноцветных  и  немигающих,  небо отсвечивало зеленым.
Акашганга - небесный путь пролег в высоте,  и звездный свет  изливался
из  черно-зеленой  глубины,  позволяя видеть скалы и рытвины.  Высокие
стены монастыря казались железными.  Ни одного огонька не светилось  в
стенах этой твердыни,  вознесенной на вершину горы.
     Витаркананда пошел медленней.
     - Ты  не  можешь  забыть  ее,  Даярам?  - внезапно спросил он,  и
художник вздрогнул от неожиданности.
     - Не могу,  гуро, и никогда не забуду. Я полюбил ее, но этого еще
мало. Она воплощение всех моих дум, мечтаний, представлений о красоте.
     - Тогда  вернись  назад,  найди ее.  Мне кажется,  ты выздоровел,
физически по крайней мере!  Душевные раны, конечно, еще не зажили и не
так скоро залечатся.
     На Даярама пахнуло добрым участием и ласковой внимательностью.
     - Прости,  гуро,  если слова мои будут долги и мысли путаны.  Мне
тридцать лет. Одиннадцать лет я ищу не только идеала прекрасного, но и

красота женщины?  Я должен передать ее  людям.  Только  красота  может
поддержать  нас  в  жизни,  утешить  в усталости и неудачах,  смягчить
жестокость познания и победы.  Вот почему будет служением, может быть,
даже подвигом создание для моего народа образа Анупамсундарты.  А я не
смог осилить то  громадное  вдохновение  и  напряжение  душевных  сил,
которое  требуется  для такого дела.  Не смог,  жалкий и самонадеянный
резчик  по  камню,  уподобиться  истинным  создателям  прекрасного   -
художникам    древности.   Я   выполнял   древние   обряды   образного
сосредоточения,  церемонии   очищения,   чтобы   пройти   весь   путь,
предписанный  художнику.  Я  размышлял  о  пустоте  -  суньята,  чтобы
воображением черной пропасти разрушить все пять миражей  самосознания.
Но  и  после  дхьяна-мантры  -  мольбы о явлении образа,  мне так и не
явилась модель Красоты Ненаглядной.  Я занимался всеми шестью канонами
Ватсъяяны,  обратив  особенный  труд  на постижение Лаванья Иоджанам -
четвертого канона "наделения красотой и очарованием".
     Три ночи я лежал,  простертый в храме Вишванатха в Бенаресе,  где
большой  гонг,  звучащий  с  вечера,  нес   мне   первозданный   звук,
пробуждающий единство идущего и его цели...  - Даярам запнулся.  Слово
"Вишванатха" пробудило в нем  воспом