ывай  ему  ничего.  Я  прошу
тебя только об одном: помни, как я любил тебя, и прости меня за  то,  что  я
сделал и что собираюсь сделать. Пусть Всесильный Господь защитит вас  обоих.
Молись о моей душе, Габи, и тогда, быть может. Бог простит меня..."
   Он подписался просто  "Джо".  Эти  три  буквы  едва  уместились  в  конце
исписанного с  двух  сторон  листа.  Габриэла  долго  смотрела  на  них,  не
сдерживая катящихся по щекам слез. Теперь ей все стало понятно  -  у  нее  в
руках была полная исповедь Джо. Увы, теперь  все  слишком  поздно.  Джо  все
время боялся подвести, разочаровать ее, Бога, коллег, монахов, своих умерших
родителей и брата. Он считал ее сильной потому, что  сам  был  непредставимо
слаб. Джо боялся мира гораздо больше, чем сама Габриэла. Если  бы  только  у
него хватило мужества сложить с себя сан и уйти, они могли  бы,  по  крайней
мере, попробовать начать жить сначала. Тогда Габриэла попыталась бы показать
ему, на что он способен. Но Джо совершил свою первую большую ошибку, которая
оказалась для него последней. Для него и для их ребенка. Джо предпочел уйти.
И этим он действительно подвел Габриэлу, которая не была и  вполовину  такой
сильной, какой он ее себе представлял. В  этом  смысле  поступок  Джо  очень
напоминал Габриэле бегство отца, который оставил ее совершенно одну в  руках
садистки-матери просто потому, что счел ее "сильной".
   Габриэла не осмелилась произнести слово "предательство"  даже  про  себя.
Память о Джо была все еще слишком дорога  ей,  поэтому  вместо  того,  чтобы
закричать от ярости, Габриэла вдруг разрыдалась. Письмо Джо все еще  было  у
нее в руках, и она несколько раз перечитала его от начала и до  конца,  хотя
из-за слез почти ничего не видела. Впрочем, ей и не надо было ничего видеть.
В этих расплывающихся перед глазами строчках было все ее  горе,  отчаяние  и
безысходность,  и  все  отчаяние,  слабость  и  вина  Джо.  Он  считал  себя
ответственным за смерть матери и брата, и Габриэла задумалась, кто же  тогда
виноват в том, что случилось с ней и с ее ребенком.
   Кто?!
   Ответ на этот вопрос Габриэла искала  недолго.  Кто,  как  не  она  сама,
вынудил Джо оставить привычное окружение и шагнуть  навстречу  гибели?  Кто,
как не она, заставил его пройти этот страшный путь до конца? Кто толкнул его
в объятия последней, решающей жизненной неудаче? Она любила Джо,  но  именно
ее любовь погубила его. Именно Габриэла подвела его к краю обрыва, и он,  не
зная, как избегнуть падения, сам прыгнул в бездну и увлек ее  за  собой.  Но
она каким-то чудом выжила. Своей смертью Джо обрек ее на  неизвестность,  на
нищенское существование в этом древнем пансионе, где каждая половица, каждая
трещинка на штукатурке казалась ей чужой и враждебной.  Джо  не  оставил  ей
ничего, кроме воспоминаний и этого письма, полного уверений в том, какая она
сильная, мужественная и храбрая.
   И, в десятый раз перечитав письмо, Габриэла неожиданно разозлилась на Джо
за все, что он не решился, не посмел, не захотел или не  сумел  сделать.  Он
просто сбежал к своей мамочке и к своему возлюбленному брату. Джо  предпочел
смерть жизни, потому что жить - означало  терпеть  и  сражаться.  Он  своими
руками погубил их единственную надежду на счастье.  Может  быть,  вместе  им
удалось бы  справиться.  Никто,  конечно,  не  мог  за  это  поручиться,  но
попробовать все равно стоило. Так нет же,  Джо  решил  все  за  нее  и  ушел
навсегда, покинув это мир и предоставив Габриэле выкарабкиваться самой.
   И снова Габриэла подумала о том, что, знай она, что задумал Джо,  она  не
остановилась бы ни перед чем. Она бы спорила, кричала, а может быть  -  даже
ударила бы его. Больше того, сейчас Габриэле даже казалось,  она  сумела  бы
найти в себе силы расстаться с ним, будь  у  нее  уверенность,  что  так  он
останется в живых. Но Джо не счел нужным поделиться с ней своими мыслями. Их
любви, их жизни вдвоем он предпочел кусок веревки в темном чулане.
   Это, пожалуй, уже обыкновенная трусость, и  Габриэла  неожиданно  поймала
себя на том, что начинает ненавидеть Джо за это. И одновременно  она  знала,
что какая-то часть ее будет продолжать любить  его  всегда,  сколько  бы  ни
прошло времени.
   За окном давно стемнело, но Габриэла продолжала сидеть  на  незастеленной
кровати и, глядя в пустоту  перед  собой,  вспоминала,  что  сказала  о  Джо
матушка Григория. Настоятельница напомнила ей, что его мать тоже покончила с
собой, и теперь Габриэле казалось, что эти два события как-то связаны  между
собой. Должно быть, в характере Джо и вправду был какой-то изъян, к которому
она не имела никакого отношения. Была ли то наследственность или  воспитание
- этого Габриэла не знала, да и не хотела знать. Ей было ясно  только  одно:
как бы оно там ни было в действительности, она всегда будет чувствовать себя
виноватой перед Джо.

Глава 4

   Габриэла искала  работу  на  протяжении  целой  недели  после  того,  как
поселилась в пансионе мадам Босличковой. Она методично прочесывала ближайшие
кварталы, заходя во все магазины, рестораны и кафе подряд, однако,  несмотря
на  диплом  Колумбийского  университета,  писательский   талант   и   умение
выращивать помидоры, ей так и не удалось найти  места.  В  универмагах,  где
требовались кассиры и продавщицы, ей говорили, что у нее нет соответствующей
квалификации. В  закусочных  и  кафе  требовались  подавальщицы,  но,  когда
Габриэла признавалась, что  у  нее  нет  соответствующего  опыта,  ей  также
отказывали.
   Каждый день Габриэле приходилось делать изрядные концы пешком.  К  вечеру
она уставала так, что буквально валилась с ног. Она очень  боялась,  что  от
нагрузок у нее может снова открыться кровотечение, но этого, к  счастью,  не
произошло, и ей не пришлось тратить свои последние деньги на  врачей.  Но  и
без того от ее двухсот пятидесяти долларов оставалось катастрофически  мало.
Габриэла начинала всерьез тревожиться, что скоро ей нечем будет заплатить за
чашку бульона, кусок хлеба и чай со сдобой, которые составляли ее ежедневный
рацион. Лишь изредка она позволяла себе немного  фруктов,  да  и  то  только
потому, что стояла осень и яблоки, груши и сливы были очень дешевы.
   В  начале  второй  недели  своих  поисков  Габриэла  зашла  в   небольшую
кондитерскую на Восемьдесят шестой улице. Дело близилось  к  вечеру,  а  она
ничего не ела с самого утра, поэтому,  после  непродолжительного  колебания,
Габриэла решилась потратить денег чуть больше, чем обычно. Сев за  столик  у
окна, она заказала эклер, чашку кофе, взбитые сливки с сахаром и погрузилась
в свои невеселые думы.
   Она как раз допивала кофе, когда вышедший из задней комнаты пожилой немец
-  владелец  кондитерской  -  установил   в   окне   объявление   "Требуется
официантка".
   Габриэла заранее знала, что из этого снова ничего не выйдет,  однако  все
же решила попытать счастья. Расплачиваясь за свой скромный ужин, она сказала
вернувшемуся за кассу  хозяину,  что  ищет  работу.  Она  вполне  смогла  бы
обслуживать клиентов, хотя у нее и нет почти никакого  опыта.  Лицо  хозяина
осталось абсолютно бесстрастным. Габриэла в отчаянии  добавила,  что  долгое
время жила в монастыре и что там ей часто приходилось накрывать на стол.
   Пожилой немец был первым  человеком,  которому  она  призналась  в  этом.
Габриэла предвидела множество щекотливых вопросов, на которые ей не хотелось
отвечать, однако положение ее было настолько  безвыходным,  что  она  решила
оставить ложный стыд. Сейчас Габриэла была готова на все, лишь  бы  получить
место.
   - Вы были монахиней? - спросил хозяин, явно заинтригованный. У него  были
густые седые усы и большая  розовая  лысина,  придававшие  ему  сходство  со
столяром Джеппетто, отцом деревянного человечка Пиноккио.
   - Нет, я была послушницей, - ответила Габриэла, и  глаза  ее  наполнились
такой печалью, что  хозяин  не  решился  расспрашивать  дальше.  Ее  меловая
бледность, нездоровая худоба и платье явно с чужого плеча говорили  сами  за
себя и довольно красноречиво. С другой стороны, хозяин не мог не заметить ее
красоты и скромного достоинства, с  которым  она  держалась.  Даже  в  своем
кошмарном черном платье Габриэла выглядела почти аристократично.
   - Как скоро вы могли бы начать? -  спросил  хозяин,  продолжая  незаметно
наблюдать за Габриэлой.
   - В любое время, - ответила она. - Я живу неподалеку и.., в данный момент
я свободна.
   - Это я заметил, - проворчал хозяин и  улыбнулся.  Он  сразу  понял,  что
Габриэла переживает трудные времена. - В таком случае мне хотелось бы, чтобы
вы вышли на работу уже завтра. Работать придется  шесть  дней  в  неделю,  с
полудня до полуночи. Выходной у нас понедельник. Вас это устраивает?
   Габриэла поняла, что ей предстоят нелегкие двенадцатичасовые смены, а она
еще недостаточно оправилась, чтобы проводить столько времени  на  ногах.  Но
что же делать? Габриэла была так  рада,  что  ей  наконец-то  удалось  найти
место. Лучше мыть посуду, драить полы и делать все,  что  потребует  хозяин,
только бы не катиться в нищету.
   Она кивнула, и хозяин сообщил ей, что  его  зовут  мистер  Баум,  что  он
приехал в Америку из Мюнхена и  что  кондитерской  они  управляют  вместе  с
женой. Блюда здесь были простыми, но по-немецки  обильными  и  сытными.  Все
готовили повариха-немка и  сама  миссис  Баум.  Кроме  них,  в  кондитерской
работали еще две женщины, намного старше Габриэлы. Днем они тоже обслуживали
столики, а вечером  по  очереди  торговали  за  отдельным  прилавком  свежей
выпечкой, которой, главным образом, и славилось заведение Баумов.
   В пансион Габриэла вернулась, сияя от счастья, и мадам  Босличкова  сразу
это заметила.
   - Боже мой, Габи! - воскликнула она. - Что  случилось?  В  тебя  влюбился
молодой миллионер с Уолл-стрит?
   Пожилая хозяйка пансиона, разумеется, шутила. Она  искренне  беспокоилась
за Габриэлу. Целыми днями бедняжка  только  и  делала,  что  обивала  пороги
разных учреждений, а по вечерам  возвращалась  такая  усталая,  что  на  нее
страшно было смотреть. Она никуда не выходила, ни с кем не встречалась,  что
для девушки ее возраста было довольно-таки странно. Мадам Босличкова  хорошо
помнила себя двадцатилетнюю - в ее жизни это было  самое  счастливое  время.
Именно тогда она встретила молодого красавца Яна Босличкова,  который  перед
самой войной увез ее из Европы в Штаты.
   - Лучше, мадам Босличкова, гораздо лучше! - ликовала Габриэла. - Я  нашла
работу в немецкой кондитерской, у Баума на  Восемьдесят  шестой  улице.  Мне
будут платить два доллара в час. Вы представляете, что это значит?!
   Мадам Босличкова важно кивнула в ответ.  Она  знала  заведение  Баумов  и
считала его довольно приличным, хотя, с ее точки зрения,  хозяева  могли  бы
платить Габриэле и побольше. Впрочем,  немцев  мадам  всегда  недолюбливала,
считая их скуповатыми и излишне педантичными.
   -  Поздравляю,  Габи!  -  сказала  она,  и  Габриэла  снова   улыбнулась.
Наконец-то у нее появилась хоть какая-то уверенность в будущем.  Теперь  она
могла платить за комнату  и  понемногу  откладывать  на  теплое  пальто  или
куртку. Единственное беспокойство - это двенадцатичасовые смены.  Это  могло
кончиться новым кровотечением - ведь прошло чуть больше недели  с  тех  пор,
как  Габриэла  выписалась  из  больницы,  однако  она  надеялась,  что   все
как-нибудь обойдется. Череда преследовавших ее несчастий просто обязана была
когда-нибудь кончиться!
   - Да, Габи, - неожиданно добавила мадам Босличкова, - может быть,  теперь
ты выберешь время и познакомишься с остальными пансионерами?
   А то все думают, что я сдала комнату капитану  дальнего  плавания.  Да  и
тебе полезно будет немного развеяться - посмотреть телевизор  или  послушать
музыку.
   - Боюсь, теперь времени у меня будет еще меньше, - ответила  Габриэла.  -
Ведь я буду работать с полудня и до полуночи во все дни, кроме понедельника.
Но сегодня я обязательно загляну в гостиную, обещаю.
   - Только после того как ты сходишь куда-нибудь и поешь как следует!  -  с
напускной строгостью сказала мадам Босличкова. - Прости меня ради  бога,  но
ты стала похожа на палку от  метлы!  А  молодым  людям  нравятся  пухленькие
девушки!
   С этими словами она погрозила ей пальцем, и Габриэла рассмеялась.  В  эти
минуты хозяйка пансиона была очень похожа на старых  монахинь  из  монастыря
Святого Матфея. Правда, ни одна из них никогда  не  шутила  с  Габриэлой  на
подобные темы и не поощряла ее к поискам  мужа  или  поклонника,  и  все  же
сходство было разительным.
   В конце концов, Габриэла все же последовала совету  мадам  Босличковой  и
отправилась в кафе, находившееся прямо напротив пансиона. Там  она  заказала
горячее молоко,  мясной  пирог  и  немного  засахаренных  орехов.  Ужин  был
простым, но сытным, и впервые за много времени Габриэла  почувствовала,  что
согрелась. Это полузабытое ощущение сразу  напомнило  ей  монастырь,  и  она
подумала о том, что отдала бы все на свете  за  то,  чтобы  увидеть  матушку
Григорию.  Словно  наяву   она   представляла   себе,   как   настоятельница
стремительно идет по коридору, как шуршит, развеваясь, ее черная  накидка  и
негромко постукивают висящие на поясе четки из вишневого дерева, и сердце ее
сжималось от тоски. Впрочем,  Габриэла  была  бы  рада  хоть  одним  глазком
увидеть любую из сестер.
   Должно быть, отчасти ощущение одиночества, отчасти  -  боязнь  показаться
невежливой или неблагодарной заставили Габриэлу  преодолеть  свою  природную
застенчивость и заглянуть в гостиную,  куда  так  настойчиво  приглашала  ее
мадам Босличкова.
   Когда Габриэла, все еще слегка робея, отворила дверь гостиной,  она  была
удивлена, как много людей жило с ней  под  одной  крышей.  Не  считая  самой
Габриэлы, в гостиной собралось семь или восемь пансионеров.  Кто-то  смотрел
телевизор, остальные  оживленно  беседовали  и  играли  в  какую-то  сложную
карточную игру, а за фортепьяно в углу сидел седой представительный мужчина,
чем-то похожий на Эйнштейна. Открыв крышку, он осторожно перебирал, пробовал
клавиши худыми пальцами и  убеждал  стоявшую  рядом  мадам  Босличкову,  что
инструмент  нуждается  в  настройке.  Та  горячо  возражала,   говоря,   что
настройщика она вызывала всего год назад и что с ее точки зрения  инструмент
никогда не звучал лучше.
   При виде Габриэлы все постояльцы  разом  повернулись  к  ней,  и  девушка
почувствовала, что краснеет. Среди обитателей пансиона не было  никого,  кто
хотя бы приближался к ее возрасту. Мужчина за  фортепьяно  выглядел  лет  на
восемьдесят; остальные, судя по всему, были ровесниками хозяйки, а  Габриэла
уже знала, что мадам Босличковой - за шестьдесят.
   В глазах всех - и мужчин, и женщин  -  читалось  неподдельное  восхищение
красотой Габриэлы и легкая зависть к ее молодости и свежести. Даже ее старое
платье и поношенные туфли не смутили их ни на мгновение.  Скорее  всего  они
просто не обратили на это внимания, зачарованные сиянием ее  светлых  прямых
волос, проступившим на щеках румянцем и блеском ярко-голубых глаз. Никто  из
пансионеров не был настолько проницателен, чтобы заметить притаившуюся в них
печаль, а может, все  дело  было  просто  в  том,  что  Габриэла  показалась
собравшимся слишком юной. Она выглядела  моложе  своих  двадцати  трех  лет.
Никому из стариков не могло даже  в  голову  прийти,  что  в  этом  возрасте
человек может многое повидать и многое выстрадать. Смотреть на  Габриэлу  им
было радостно; многие вспоминали свою юность и чувствовали себя счастливыми.
   Потом мадам Босличкова опомнилась и представила Габриэле всех  обитателей
пансиона. Многие из них оказались иммигрантами из Европы, а  юркая  старушка
миссис  Розенштейн  с  гордостью  сообщила  Габриэле,   что   была   узницей
нацистского лагеря Аушвиц. В пансионе мадам Босличковой она жила уже  больше
двадцати лет.
   Седого мужчину за роялем  мадам  Босличкова  представила  как  профессора
Томаса. Сначала Габриэла  смутилась,  не  зная,  имя  это  или  фамилия,  но
профессор сам разъяснил ситуацию, сказав, что его зовут Теодор и что никакой
он не профессор, так как уже давно вышел на пенсию.  До  своей  отставки  он
преподавал в Гарварде английскую литературу, специализируясь  на  британском
романтическом романе XVIII века.
   - А что закончили вы, Габриэла? - спросил профессор, решительно  закрывая
крышку фортепьяно и поворачиваясь к Габриэле всем телом. Ему даже не  пришло
в голову, что молодая девушка могла вовсе не учиться в колледже.
   -  Я  закончила  школу  журналистики  при  Колумбийском  университете,  -
негромко  ответила  Габриэла  и  улыбнулась.   Старик-профессор   сразу   ей
понравился.
   - Что ж, это солидное заведение, - одобрительно кивнул профессор. - Очень
солидное. А позвольте узнать, что вы намерены делать с дипломом? Повесить на
стенку?
   Он чуть-чуть наклонил голову, встряхнув своими длинными седыми  волосами,
и строго посмотрел на Габриэлу. Брюки у него вытянулись в коленях, пиджак на
локтях лоснился, и Габриэла невольно подумала, что мистер Томас очень  похож
на ученого-чудака из какой-нибудь старомодной пьески. Она помнила,  что  ему
уже исполнилось восемьдесят, однако взгляд профессора был не  по-стариковски
ясным и острым, изобличавшим проницательный и живой ум.
   - Я только что получила место официантки в немецком кафе  на  Восемьдесят
шестой улице, - ответила она и улыбнулась. Для нее это была большая  победа,
которой Габриэла очень гордилась. - Я начинаю завтра,  так  что  диплом  мне
пока не понадобится. Ну а там будет видно.
   Профессор хотел что-то сказать, но его перебила миссис Розенштейн. Как  и
мадам Босличкова, она  тоже  недолюбливала  немцев,  но  Габриэла  ей  очень
понравилась, и она захотела сказать этой очаровательной  девушке  что-нибудь
приятное.
   - О, я знаю это милое кафе!  -  воскликнула  она.  -  Там,  кажется,  еще
продают неплохую выпечку.  Мы  с  мистером  Томасом  как-нибудь  зайдем  вас
проведать. Правда, профессор?
   Профессор кивнул в ответ.  Эта  маленькая,  сухая,  но  еще  очень  живая
женщина очень  нравилась  ему  как  собеседник  и  друг.  В  пансионе  мадам
Босличковой профессор прожил восемнадцать лет, то  есть  почти  столько  же,
сколько и миссис Розенштейн, однако ему до сих  пор  не  наскучили  истории,
которые  она  рассказывала  о  своей  молодости.  Миссис   Розенштейн   была
прирожденной рассказчицей, и профессор часто говорил ей, что ее истории надо
бы записывать и издавать. "Может быть,  вы  займетесь  этим,  профессор?"  -
отвечала в таких случаях миссис Розенштейн, но он только смеялся в ответ  на
эти прозрачные намеки.
   Теодор Томас до сих пор любил свою жену Шарлотту,  которая  умерла  почти
двадцать лет назад. С тех пор он жил один. Кроме нее, у него не было никаких
родственников,  поэтому,  выйдя  в   отставку,   он   оставил   квартиру   в
университетском городке и переехал в пансион. Пенсия у него была  более  чем
скромная, однако никто никогда не  слышал  от  него  ни  слова  жалобы,  ибо
профессор неизменно пребывал в мире с собой и с  окружающими.  Он  прекрасно
ладил со всеми постоянными обитателями пансиона мадам Босличковой. Последнее
добавление к их коллективу,  явившееся  в  облике  зардевшейся  от  смущения
Габриэлы, привело его в настоящий восторг. Как только  Габриэла,  сославшись
на усталость, удалилась к себе, он тут же объявил, что "этого юного  ангела"
послало к ним само провидение и  что  им,  "замшелым  старикам",  годами  не
видящим молодых лиц, давно пора было встряхнуться и вспомнить, что на  свете
существуют молодость, счастье и  красота.  Он  так  расходился,  что  миссис
Розенштейн лукаво спросила, уж  не  влюбился  ли  он,  и  профессор  тут  же
ответил, что нужно быть совершенно бездушным маразматиком, чтобы не обратить
внимание на это "милую, интеллигентную, прекрасно воспитанную девушку".
   Но пока Габриэла  еще  не  ушл