когда-то
сказал ей Джо. Тело тотчас же начинало отогреваться  и  слегка  подрагивать,
словно откликаясь на ласковые прикосновения его осторожных и сильных рук.
   День, когда она узнала, что Джо покончил с собой, вставал перед ней как в
тумане. Она плохо представляла себе лица и слова двух священников, принесших
ей страшное известие, но зато хорошо помнила  отчаяние,  охватившее  ее  при
мысли, что Джо ушел навсегда и бросил ее одну. И в  этом  Габриэла  обвиняла
именно себя. Ведь не зря же Джо не захотел взять ее  с  собой  тем  страшным
утром, когда бригада врачей, выбиваясь из сил, старалась вернуть ее к жизни.
Она чуть не умерла - Габриэла знала это совершенно точно, но  Джо  оттолкнул
ее, не позволил следовать за собой, и  от  отчаяния  она  сдалась,  позволив
врачам вытащить себя из бездны.
   Теперь Габриэла ненавидела себя за это. Впадая время от времени в  дрему,
она снова пыталась вызвать Джо из небытия, но он не приходил. Он оставил  ее
навсегда. Габриэла старалась представить, что он чувствовал и  о  чем  думал
перед смертью. Она до сих пор не знала, какая мука заставила его принять это
страшное решение. Почему он поступил так, как много лет назад поступила  его
собственная мать, оставившая сиротой единственного сына.
   Теперь Джо оставил  сиротой  ее.  Габриэла  была  совершенно  одна.  Даже
ребенка - их ребенка - она потеряла. У нее не было ничего. Абсолютно ничего,
кроме горя и сожаления.
   Вечером следующего дня к Габриэле неожиданно приехала  матушка  Григория.
Предварительно она поговорила с врачом и узнала, как близко Габриэла была  к
тому, чтобы "отправиться в лучший мир",  как  деликатно  выразился  дежурный
врач из уважения к черному монашескому облачению настоятельницы.
   Состояние  Габриэлы  было  по-прежнему  тяжелым,  и  вид  ее   смертельно
бледного,  измученного  лица  неприятно  поразил  настоятельницу.  Это  лицо
нагляднее любых слов свидетельствовало о том, как  близка  была  Габриэла  к
смерти. Щеки ее ввалились,  губы  казались  почти  прозрачными  и  приобрели
синеватый  оттенок,  голубые  глаза  потеряли  блеск,  выцвели  и  сделались
грязно-серыми.  Постоянные  переливания  крови  пока  не  возымели  никакого
действия, и врач сказал настоятельнице, что Габриэле  потребуется  несколько
месяцев,  чтобы  оправиться.  "В  физическом   смысле..."   -   добавил   он
многозначительно и посмотрел на матушку Григорию.
   У постели Габриэлы матушка Григория просидела почти час, но говорили  они
очень мало. Габи была еще слишком слаба, к тому же  все,  что  она  пыталась
сказать, заставляло ее плакать.
   -  Молчи,  дитя   мое,   ничего   не   говори,   -   произнесла   наконец
мать-настоятельница и взяла ее за руку. Минут через десять Габриэла  уснула,
и матушка Григория была почти благодарна ей  за  это.  Но  когда  ее  взгляд
случайно упал на лицо Габриэлы, она не сдержала дрожи. Такие лица - бледные,
неподвижные, вытянутые - она видела только у мертвых.
   Слухи о том, что случилось с отцом Коннорсом, достигли  монастыря  только
через три дня после того, как молодой священник покончил с  собой.  Монахини
тревожно перешептывались по углам, и матушка Григория, видя,  что  сохранить
это дело в тайне не удастся, сделала за завтраком  краткое  объявление.  Она
сообщила сестрам, что отец Коннорс неожиданно скончался и что его тело будет
кремировано, а прах отправлен для захоронения в Огайо - туда, где  покоились
останки его родителей и старшего брата. Все поминальные и заупокойные  мессы
также пройдут в Огайо.
   Таково было решение архиепископа Флэнегана, и матушка Григория  понимала,
что старик делает все, чтобы  замять  скандал.  Хоронить  отца  Коннорса  на
нью-йоркском католическом кладбище было нельзя, поскольку, покончив с собой,
он совершил смертный грех. По той же  самой  причине  никто  не  должен  был
служить по нему заупокойные мессы, но архиепископ  решил,  что  пусть  лучше
этому обстоятельству удивляются на родине отца Коннорса, а не  в  Нью-Йорке,
где подобный запрет мог смутить души обитательниц монастыря Святого Матфея.
   Самым подозрительным выглядел, разумеется, пункт о кремации. Католическая
церковь не признавала "огненного погребения", и умерший католик, а тем более
- священник, мог быть  кремирован  только  в  самом  исключительном  случае.
Матушка Григория полагала, что, хотя и с очень большой натяжкой,  этот  факт
можно будет объяснить трудностями транспортировки  тела.  И  все  же,  когда
настоятельница попросила сестер келейно помолиться об  упокоении  души  отца
Коннорса, она поймала на себе несколько недоуменных взглядов, а сестра  Анна
- ныне сестра Генриетта - неожиданно расплакалась.
   Через несколько часов  после  того  как  матушка  Григория  вернулась  из
больницы, сестра Анна сама пришла к ней в  кабинет.  Она  опять  плакала,  и
настоятельница, усадив ее на  стул,  спросила,  что  случилось.  Но  молодая
послушница только рыдала, повторяя одни и те же  слова:  "Меа  culpa!"  , и ничего не могла толком объяснить.
   - Что же все-таки случилось, дитя мое? - спросила матушка Григория  после
того, как сестра Анна залпом выпила два стакана воды и немного  успокоилась.
-  В  чем  ты  виновата?  Я  понимаю,  что  смерть  отца   Коннорса   сильно
подействовала на нас всех, но не до такой же степени! Возьми  себя  в  руки.
Ведь ты не имеешь к его смерти никакого отношения, правда?
   - Нет, имею! - всхлипнула сестра Анна,  которая  уже  догадалась,  что  с
Габриэлой и отцом Джо Коннорсом  случилось  что-то  страшное,  и  теперь  ее
мучила совесть.
   Матушка Григория взяла новициантку  за  подбородок  и  заставила  поднять
голову. Глядя ей прямо в глаза, она проговорила спокойно, но твердо:
   - Ты ни в чем не виновата. Отец Коннорс, очевидно, был серьезно болен, но
скрывал это ото всех. Обстоятельства его смерти, конечно,  весьма  трагичны,
но это еще не причина, чтобы так расстраиваться.
   - Служка из Святого Стефана сказал продавцу из бакалейной лавки, что отец
Коннорс  повесился,  -  всхлипнула  сестра  Анна.  Она  была   по-настоящему
потрясена. Эта кошмарная история дошла до нее через десятые руки: бакалейщик
рассказал новость почтальону, который по пути в монастырь  зашел  к  нему  в
лавку выпить содовой. В монастыре  почтальон  поделился  слухами  с  сестрой
Жозефиной, а от нее новость стала известна половине обители.
   Услышав об этом, мать-настоятельница сердито насупилась. Она  была  очень
недовольна, но старалась не подавать вида.
   - Уверяю тебя, сестра Генриетта, это полная чушь.
   - А где  тогда  Габриэла?  -  спросила  сестра  Анна.  -  Сестра  Евгения
говорила, что ее увезли на "Скорой", но никто  не  знает  почему.  Где  она,
матушка?
   - У сестры Мирабеллы был приступ  гнойного  перитонита.  Сначала  она  не
знала, что это такое, и боялась, что могла  заболеть  какой-нибудь  заразной
болезнью. Поэтому она просила меня временно отселить от нее сестер,  которые
жили с ней в комнате. Ей было очень больно, но  она  терпела,  как  подобает
истинной послушнице. Лишь на следующий день я решила вызвать к ней врача,  и
ее забрали в больницу.
   "Прости меня, Господи! - мысленно взмолилась мать-настоятельница. - Боже,
как я  лгу!  Как  будто  всю  жизнь  этим  занималась!"  Впрочем,  это  была
официальная версия, которой сестрам отныне следовало  придерживаться  как  в
разговорах между собой, так и с посторонними.  Монастырь  был  слишком  мал,
чтобы в нем можно было что-то утаить. И сестра Анна и остальные не могли  не
видеть сурового отца Димеолу, посланника архиепископа,  который  приезжал  в
монастырь вместе с отцом О'Брайаном. Одного этого было более чем достаточно,
чтобы  тихая  обитель  невест  Христовых  наполнилась  самыми   невероятными
догадками и слухами. Любовь к  сплетням  была  неизлечимой  болезнью  любого
замкнутого сообщества.  Матушка  Григория,  как  женщина  в  высшей  степени
разумная, даже не пыталась что-либо с этим делать.
   В данной ситуации ее задача сводилась к одному: довести до сведения  всех
послушниц официальную версию случившегося, и сейчас она пыталась  втолковать
это сестре Анне.
   - Ты поняла меня, дитя мое? - спросила  она,  и  сестра  Анна,  судорожно
сглотнув, кивнула.
   - Да, я все поняла, матушка.
   - Тогда скажи, в чем ты считаешь себя виноватой.
   - Это я написала то письмо, - призналась сестра Анна и снова зарыдала.  -
Я нашла дневник Габриэлы. В нем она описала все.., как встречалась  с  отцом
Коннорсом в нашей пустой келье, где сейчас  архив.  О,  матушка,  как  я  ей
завидовала! Я не хотела, чтобы у нее было то, что я когда-то  имела,  но  не
смогла удержать.
   Да, матушка Григория хорошо помнила это письмо. Оно, конечно, озаботило и
даже напугало ее, но началось  все  не  с  него.  Настоятельница  уже  давно
чувствовала, что между ее любимицей и молодым священником  возникла  опасная
симпатия. Письмо сестры Анны только ускорило события.
   -  Ты  поступила  нехорошо,  сестра  Генриетта,  -  сказала  она  молодой
послушнице. - Ревность и зависть - это грех, который тебе предстоит искупить
молитвами и богоугодными делами. Твое письмо ни на что  не  повлияло.  Я  не
придала ему значения, поскольку оно было без подписи. Я  только  огорчилась,
что одна из моих сестер запятнала себя  таким  пороком,  как  трусость.  Что
касается твоих подозрений, то они,  конечно,  не  имеют  под  собой  никаких
оснований. Тебя ослепила ревность. Сестра  Мирабелла  и  отец  Коннорс  были
просто хорошими друзьями. Их связывала не любовь друг к другу,  а  любовь  к
Господу нашему Иисусу Христу и преданность однажды выбранному пути.  И  если
Габриэла порой позволяла себе кое-какие фантазии, то лишь по молодости и  по
неопытности. Ты не должна была придавать этому значения, как не  должны  мы,
служители Божьи, обращать внимание на соблазны мира.  Мы  свободны  от  них,
свободны по собственному выбору, если, конечно,  мы  хотим  быть  настоящими
монахинями. Ты понимаешь?..
   Она немного помолчала, пристально глядя на послушницу.
   - Я рада, что ты все  поняла,  -  сказала  матушка  Григория,  дождавшись
утвердительного кивка сестры Анны. - А сейчас забудь обо всем и ступай.  Все
будет хорошо.
   Сестра  Анна  послушно  пошла  к  двери,  но  на  пороге   настоятельница
остановила ее.
   - Кстати, где сейчас дневник сестры Мирабеллы? - спросила она.
   - У нее в комнате, в сундучке, - ответила сестра Анна.
   - Хорошо, ступай.
   И, перекрестив новициантку, мать-настоятельница отпустила ее.
   Как только сестра Анна ушла, матушка Григория  немедленно  отправилась  в
комнату Габриэлы. Там она достала из сундучка тонкую  тетрадь  в  клеенчатой
обложке и отнесла к себе в кабинет. Не читая, она спрятала ее в сейф и снова
вышла. До вечерней молитвы  настоятельница  успела  встретиться  с  сестрами
Эммануэль и Иммакулатой и с десятком самых старых монахинь. Все  они  должны
были собраться в ее кабинете после того, как послушницы и  молодые  монахини
лягут спать.
   В половине одиннадцатого вечера двенадцать монахинь уже сидели в кабинете
настоятельницы. Все они выжидательно смотрели на матушку  Григорию,  видимо,
ожидая, что она расскажет им правду о том, что случилось с Габриэлой и отцом
Коннорсом,  но  настоятельница  сразу  заявила  о  том,  что   в   монастыре
циркулируют самые нежелательные слухи и что их задача -  пресекать  в  корне
всякие разговоры на известную тему.
   - Священники и монахи  прихода  Святого  Стефана  скорбят  о  трагической
кончине отца Коннорса, -  сказала  она,  -  однако  подробности  этого  дела
таковы, что молодым сестрам и послушницам вовсе не обязательно их знать. Наш
долг, - добавила настоятельница, - защитить сестер от возможного скандала  и
не позволить им сплетничать между собой,  ибо  известно,  что  празднословие
льет воду на мельницу врага рода человеческого.
   В своей речи матушка Григория была столь решительна и сурова,  что  никто
из монахинь не осмелился задать ей ни одного вопроса о  характере  отношений
между Габриэлой и отцом Коннорсом. Они только поинтересовались,  где  сейчас
сестра Габриэла, и мать-настоятельница сообщила им  то  же  самое,  что  она
несколько часов назад рассказывала сестре Анне: острый аппендицит, операция,
больница.
   - Сестра Мирабелла  вернется,  когда  будет  чувствовать  себя  лучше,  -
закончила она, думая о  том,  что  после  удаления  аппендицита  у  Габриэлы
непременно должен остаться шрам и что его отсутствие рано или  поздно  будет
замечено сестрами. Впрочем, она уже почти не верила в то, что Габриэле будет
позволено остаться в монастыре.
   - Так что же, значит, слухи верны? - переспросила сестра Мария Маргарита,
которая сидела, опираясь руками на свою поставленную  вертикально  клюку.  В
монастыре  она  была  самой  старой,  и  потому  ей  дозволялись   некоторые
вольности. - Говорят, эти двое любили друг друга и  встречались  в  каком-то
парке? И из-за этого молодой Коннорс убил себя? Послушницы болтали  об  этом
все утро...
   Прежде чем ответить, матушка Григория мысленно поблагодарила Бога за  то,
что о беременности Габриэлы не было сказано ни слова.
   - А мы не будем болтать об этом, сестра Мария, - с нажимом сказала она. -
Я не знаю всех обстоятельств смерти отца Коннорса  и  не  стремлюсь  узнать.
Когда я встречалась с архиепископом, он совершенно ясно и недвусмысленно дал
понять, что нас это  не  касается.  Давайте  же  будем  добрыми  сестрами  и
перестанем думать о том, что не должно  нас  занимать.  Душа  отца  Коннорса
находится в руках Божиих. Мы можем только молить Всевышнего о  милосердии  и
снисхождении.
   Она ненадолго замолчала, пристально глядя на собравшихся.
   - Иными словами, сестры, я не желаю больше ничего об этом слышать. А  для
того, чтобы ни у кого не возникало соблазна почесать язык,  на  всех  сестер
налагается семидневный обет молчания. Начиная с завтрашнего утра ни одна  из
нас, за исключением меня и  сестры  Иммакулаты,  не  должна  произносить  ни
слова. Вслух разрешается только молиться и исповедоваться. Аминь.
   -  Аминь,  матушка,  -  хором  отозвались   монахини,   пораженные   этой
чрезвычайной мерой.  Ни  одна  из  них  не  усомнилась,  что  настоятельница
действует по прямому указанию архиепископа, и это  было  действительно  так.
Святой отец Флэнеган дал матушке Григории, что называется, полный карт-бланш
в пределах ее полномочий, а эти полномочия были достаточно широки.
   Отпустив монахинь, матушка Григория отправилась в  монастырскую  церковь.
Там она упала на колени перед статуей Девы Марии и долго молилась, прося  ее
помочь Габриэле. Матушка Григория полюбила Габриэлу как родную дочь, и мысль
о том, что ей придется расстаться с ней, была невыносимой. С другой стороны,
она боялась даже думать о том, что будет с ее воспитанницей,  выброшенной  в
жестокий мир.
   В том, что Габриэла совершенно не готова  к  жизни  вне  стен  монастыря,
настоятельница не сомневалась. История  с  Джо  Коннорсом  была  тому  самым
наглядным подтверждением. Они оба были слишком  наивными  и  чистыми,  чтобы
прислушаться к голосу разума и  остановиться  до  того,  как  стало  слишком
поздно. Они были слишком молоды, у них не было опыта,  они  могли  опираться
только друг на друга... Что ж, жизнь преподнесла Габриэле жестокий урок,  за
который она заплатила жизнью любимого человека и едва не заплатила своей.
   Тут старая  настоятельница  поняла,  что  плачет.  Крупные  слезы  градом
катились по ее морщинистому лицу и  никак  не  желали  останавливаться.  Она
несколько раз промокнула их краешком наголовного платка, но он скоро  промок
насквозь.
   Эти слезы матушка Григория сдерживала с самого утра, когда  за  завтраком
ей пришлось сделать объявление о смерти отца Коннорса.  Во  второй  раз  она
чуть не заплакала,  когда  навещала  Габриэлу  в  больнице.  И  вот  теперь,
оставшись наедине с  Девой  Марией,  она  наконец  дала  себе  волю.  Старая
настоятельница оплакивала маленькую  десятилетнюю  девочку,  какой  Габриэла
попала в монастырь, скорбела о погибшей душе Джо Коннорса и жалела  Габриэлу
нынешнюю - измученную, с выжженной душой и израненным сердцем. И  впервые  в
жизни в ее голову закралась святотатственная  мысль,  что,  как  бы  она  ни
молилась за них обоих, худшего ада, чем тот, через который  они  прошли,  не
может быть даже в преисподней.

Глава 2

   Матушка Григория больше не ездила в больницу к  Габриэле,  но  она  часто
звонила и осведомлялась, как та себя чувствует. Сиделки уже узнавали  ее  по
голосу и старались подбодрить старую настоятельницу. Габриэле уже  закончили
делать переливания крови, и теперь все надежды врачи возлагали на ее молодой
организм, который  должен  был  сам  справиться  с  последствиями  массивной
кровопотери. Матушка Григория слушала и соглашалась, но про себя думала, что
телесные раны затянутся, конечно, скорее, чем душевные.
   Она была очень рада, что "Скорая помощь" доставила Габриэлу  в  городскую
больницу, а не в госпиталь, где работали сиделками  монахини  из  монастыря.
Попади она туда, и помешать распространению слухов было бы невозможно.
   К счастью, большинство сестер поверили в  то,  что  у  Габриэлы  случился
острый приступ аппендицита. Сомневающиеся, а такие, несомненно,  тоже  были,
не имели возможности поделиться  своими  подозрениями  с  окружающими  из-за
наложенного на них обета молчания, и мать-настоятельница начинала надеяться,
что в конце концов все затихнет и забудется.
   Но  вот  как  быть  с  Габриэлой?  Похоже,   сбывались   самые   скверные
предчувствия. Затри дня матушка Григория трижды разговаривала по телефону  с
архиепископом и один раз побывала в его резиденции. Архиепископ настаивал на
том, что Габриэла не может вернуться в монастырь, так как, по его выражению,
это было бы все равно, что "своими  руками  посеять  семя  греха  в  райском
саду". Поначалу матушка Григория  пыталась  возражать  отцу  Флэнегану.  Она
умоляла его проявить снисхождение если не к нынешней Габриэле, то хотя бы  к
ее трудному детству, но в глубине души  она  понимала,  что  будь  на  месте
Габриэлы какая-то другая послушница,  она  была  бы  полностью  солидарна  с
решением архиепископа.
   Как бы там ни было,  он  остался  непоколебим,  и  теперь  настоятельнице
предстояла нелегкая задача объявить вердикт Габриэле.
   Утром того дня, на который была назначена выписка, она послала в больницу
одну из сестер, предварительно напомнив  ей  об  обете  молчания.  Сразу  по
возвращении сестра должна была провести Габриэлу в кабинет настоятельницы.
   Матушка Григория понимала, что семь дней -  слишком  маленький  срок  для
того, чтобы Габриэла успела оправиться и прийти в себя. Однако то,  что  она
увидела, когда Габриэла появилась на пороге  ее  кабинета,  просто  повергло
настоятельницу  в  шок.  Габриэла  была  бледна,  до  прозрачности  худа   и
напоминала бы призрак, если бы не застывший в ее глазах  ужас.  Движения  ее
были неуверенными, шаг - нетвердым. Настоятельница поспешила усадить девушку
в то же самое кресло, за  спинку  которого  она  как  за  последнюю  надежду
цеплялась в день, когда ей объявили о смерти отца  Коннорса.  Настоятельница
видела, что бедняжка все еще жалеет, что не отправилась  вслед  за  любимым.
Ничего  иного  ее  взгляд  не  выражал,  и  на  мгновение  матушка  Григория
испугалась, уж не сломалась ли ее Габи.
   - Как ты себя чувствуешь, дитя мое? - спросила она и сразу же поняла, что
сморозила глупость. По Габриэле было сразу видно  -  как.  Внутри  она  била
мертва - точно так же, как Джо и их ребенок.
   - Все хорошо, матушка, - ответила Габриэла слабым голосом.  -  Мне  очень
жаль, что я причинила вам столько хлопот.
   Ее черное платье и апостольник делали ее бледность еще более заметной,  и
матушка Григория  на  мгновение  задумалась,  что  она  будет  делать,  если
Габриэла снова потеряет сознание.
   Настоятельница вздохнула. Пожалуй, Габриэла  нашл