Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
ал:
Клянусь Зевсом, кстати случился Продик при наших рассуждениях. Мудрость Продика,
Протагор, есть, пожалуй, нечто издревле божественное, пошла ли она от Симонида
или от еще более древних времен. А ты, опытный во многом другом, в ней
оказываешься неопытным, не то что я, у меня именно в ней есть опыт, так как я
ученик вот этого Продика . Мне кажется, ты сейчас не понимаешь, что слово
"трудно" Симонид, возможно, берет не в том значении, в каком берешь его ты. Это
вроде того, как по поводу слова "страшный" тот же самый Продик делает мне
внушение всякий раз, когда я, хваля тебя (или кого другого), говорю, например:
"Протагор - человек страшно мудрый". Тут Продик спрашивает меня обычно, не
стыдно ли мне называть хорошее страшным. Потому что страшное, говорит он, это
дурное. Никто ведь не говорит: "страшное богатство", "страшное перемирие",
"страшное здоровье", но говорят о страшной болезни, войне, бедности, так как
страшное - это зло. Так вот, может быть, и под словом "трудно" кеосцы и Симонид
тоже подразумевают либо зло, либо что-нибудь другое, тебе непонятное. Поэтому
спросим Продика - ведь о языке Симонида надо спрашивать именно его: что же
разумел Симонид под "трудным", Продик?
- Зло.
- За это, Продик, и порицает Симонид Питтака, который сказал, что "трудно быть
добрым". Это все равно как услышать от Питтака, что "дурно быть добрым".
- А что же еще, - сказал Продик, - как не это, разумел, по-твоему, Симонид,
браня Питтака? Тот не умел правильно различать слова, как лесбосец, воспитанный
на варварском наречии.
- Слышишь, Протагор, что говорит Продик: можешь ты что-нибудь на это возразить?
- Ну, это далеко не так, Продик, - сказал Протагор, - я отлично знаю, что
Симонид трудным называл, как и все мы, не дурное, а то, что не легко и дается
лишь после больших усилий.
- Да ведь и я думаю, Протагор, что Симонид так понимает, да и Продику это
известно; он шутит и, по-видимому, хочет убедиться, способен ли ты отстоять свое
мнение. А что Симонид не считает "трудное" "дурным", тому сильное доказательство
в изречении, которое прямо затем следует: ведь он говорит, что
Богу лишь одному дан этот дар.
А ведь если бы он считал, что "дурно быть хорошим", то не стал бы говорить, что
одному лишь богу это дано, не стал бы ему одному уделять этот дар; тогда Продику
пришлось бы признать, что Симонид какой-то наглец, а вовсе не кеосец. Но каков,
по-моему, смысл этой песни Симонида, я охотно тебе скажу, если ты хочешь
проверить, хорошо ли я, как ты выражаешься, разбираюсь в поэзии. А хочешь, я,
наоборот, послушаю тебя.
Протагор на эти мои слова молвил:
- Пожалуйста, скажи, Сократ, сам.
Продик и Гиппий тоже очень настаивали, да и все остальные.
- Так я попытаюсь, - сказал я, - изложить вам мое понимание этой песни. Раньше и
больше всего философия у эллинов была распространена на Крите и в Лакедемоне, и
самое большое на Земле число софистов было там же; но критяне и лаконцы подобно
тем софистам, о которых говорил Протагор, отрицают это и делают вид, будто они
невежественны, чтобы не обнаружилось, что они превосходят мудростью всех
эллинов; они хотят, чтобы их считали самыми лучшими воинами и мужественными
людьми, думая, что, если узнают, в чем именно их превосходство, все станут
упражняться в том же, то есть в мудрости. Теперь же, скрывши настоящее, они
обманули тех, кто подражает лаконцам в других государствах, уродуя подобно им с
уши, обматывая руки ремнями, усердствуя в гимнастике и нося короткие плащи, как
будто именно благодаря этому лаконцы властвуют над эллинами. А когда лаконцам
надоедает тайно общаться со своими софистами и они хотят это делать открыто, они
изгоняют чужеземцев - как подражающих им, так и всех остальных - и тогда
свободно общаются с софистами втайне от чужих. Они, как и критяне, не позволяют
своим юношам отправляться в другие земли, чтобы те не разучились тому, чему они
учат их сами. И в этих двух государствах не только мужчины гордятся воспитанием,
но и женщины.
А что я говорю правду и лаконцы действительно отлично воспитаны в философии и
искусстве слова, это вы можете узнать вот из чего: если бы кто захотел
сблизиться с самым никчемным из лаконцев, то на первый взгляд нашел бы его
довольно слабым в речах но вдруг, в любом месте речи, метнет он, словно могучий
стрелок, какое-нибудь точное изречение, краткое и сжатое, и собеседник кажется
перед ним малым ребенком. Вот поэтому-то кое-кто из нынешних, да и из древних
догадались, что подражать лаконцам - это значит гораздо более любить мудрость,
чем телесные упражнения; они поняли, что уменье произносить такие изречения
свойственно человеку в совершенстве образованному. К таким людям принадлежали и
Фалес Милетский, и Питтак Митиленский, и Биант из Приены, и наш Солон, и Клеобул
Линдский, и Мисон Хенейскии, а седьмым между ними считается лаконец Хилон Все
они были ревнителями, любителями и последователями лаконского воспитания; и
всякий может усвоить их мудрость, раз она такова, что выражена каждым из них в
кратких и достопамятных изречениях. Сойдясь вместе, они посвятили их как начаток
мудрости Аполлону, в его храме, в Дельфах, написавши то, что все прославляют:
"Познай самого себя" и "Ничего сверх меры".
Но ради чего я это говорю? А ради того, что таков был у древних способ
философствовать: лаконское немногословие. Между некоторыми лаконцами имело
хождение и это восхваляемое мудрецами изречение Питтака: "Трудно быть добрым
"Симонид, с честолюбиво стремившийся к мудрости, понял, что, сокрушив это
изречение, словно знаменитого атлета, и превзойдя его, он и сам прославится
среди современников. Вот по такому-то побуждению - стремясь принизить это
изречение - сочинил он, как мне кажется, всю эту песню.
Рассмотрим же все сообща, правду ли я говорю. Ведь прямо с начала песни
обнаружилась бы нелепость, если бы, желая сказать, что трудно стать хорошим, он
в конце подставил бы частицу ведь. Она была бы вставлена без малейшего разумного
основания, если только мы не предположим, что Симонид как бы спорит против
изречения Питтака: Питтак утверждает, что "трудно быть хорошим"; противореча
этому, Симонид говорит: "Нет, Питтак, трудно и стать-то хорошим",- поистине
трудно, а не поистине хорошим. Не в том смысле говорит он об истине, будто одни
о бывают поистине хорошими, а другие хотя и хорошими, но не поистине, ведь это
было бы явно простовато и не по-симонидовски. Надо полагать, что в песне слово
"поистине" переставлено, причем подразумевается изречение Питтака, как если бы
это сам Питтак говорил, а Симонид ему отвечал. "Трудно, о люди, - говорит
Питтак, - быть хорошим", а Симонид отвечает: "Неправду ты говоришь, Питтак: не
быть, а и стать человеком хорошим, руки, и ноги, и ум чтобы стройными были, весь
же он не имел никакого изъяна, поистине трудно". Таким образом, и частица ведь
окажется вставленною со смыслом, и слово "поистине" правильно станет на самом
конце. И последующее все подтверждает, что именно так было сказано. Много бы
нашлось, и в любых местах этой песни, такого, на чем можно было бы показать, как
она хорошо сочинена; она ведь отличается и изяществом, и тщательностью отделки.
Но долго было бы разбирать ее всю таким образом; возьмем лишь ее общий смысл и
убедимся, что главным намерением Симонида на протяжении всей песни было
опровергнуть изречение Питтака.
Продолжение у Симонида звучит так, будто он высказывает следующее утверждение:
"Стать -то хорошим человеком поистине трудно, однако все же возможно, с хотя бы
на некоторое время, но, ставши таким, пребывать в этом состоянии, то есть быть,
как ты, Питтак, говоришь, хорошим человеком, - это уж невозможно и не
свойственно человеку, и разве лишь бог один владеет таким преимуществом"
Нет возможности зла избежать человеку
В тяжкой беде, злобной, необоримой.
Кого подавляет необоримая беда, например, при управлении кораблем? Ясно, что
незаурядного человека, заурядный человек и без того всегда подавлен. Не лежачего
мог бы свалить кто-нибудь, а того, кто стоит - чтобы он упал: ведь не того же,
кто уже лежит. Точно так же необоримая беда может подавить того, кто борется, но
не того, кто никогда не был способен к борьбе. Налетевшая буря может побороть
кормчего, внезапное ненастье - земледельца. То же самое и с врачом. Хорошему
человеку возможно стать дурным, как засвидетельствовано и другим поэтом,
сказавшим:
Но и доблестный муж то дурным, то хорошим бывает.
А дурному человеку невозможно становиться дурным: он неизбежно всегда будет
таким; между тем тому, кто борется, кто мудр и хорош, если его подавит
необоримая беда, "нет возможности зла избежать [не быть дурным]". Ты, Питтак,
утверждаешь, что трудно быть хорошим, на самом же деле трудно становиться таким,
хотя это и возможно, но быть хорошим - невозможно:
- Добрый поступок свершая, всякий будет хорошим,
- Зло свершая, будет дурным.
Что значит, например, "хорошо .поступать" при овладении чтением и письмом? Что
делает человека хорошим в этом деле? Ясно, что изучение чтения и письма. А какие
хорошие поступки создают хорошего врача? Ясно, что изучение того, как лечить
больных. "Зло свершая, будет дурным": значит, кто бы мог стать дурным врачом?
Ясно, что тот, кто, во-первых, уже врач, а затем еще и хороший врач, он-то и мог
бы стать дурным врачом; а мы, невежды в искусстве врачевания, не стали бы, как
бы дурно мы ни действовали, ни врачами, ни плотниками и ничем в этом роде; а
кто, поступая дурно, не станет врачом, ясное дело, тот не станет и дурным
врачом. Таким же образом и хороший человек становится иногда дурным - от времени
ли, от напряжения, от болезни или по какой-нибудь несчастной случайности; это
самое и есть единственное дурное дело - лишиться знания, а дурной человек не
может стать когда-либо дурным, раз он всегда дурен: чтобы стать дурным, он
должен сперва стать хорошим.
Значит, и это место песни подтверждает, что быть с человеку хорошим, то есть
постоянно хорошим, невозможно, стать же хорошим можно; но тот же самый человек
способен стать и дурным, а всего дольше и всех более хороши те, которых любят
боги.
Все это сказано против Питтака, а дальше в песне это еще яснее. Ведь Симонид
говорит:
Жизнь, что судьба мне дала, потому я не трачу впустую
Ради надежды тщетной найти средь людей совершенство:
Сколько б ни было нас, плодами сытых земными,
Нет человека такого; а если б нашел я - сказал бы.
С такой же силой Симонид выступает против изречения Питтака на протяжении всей
своей песни:
Всех и хвалю и люблю я также охотно,
Злого кто не свершил. А с судьбой не воюют и боги.
И это сказано против того же самого изречения. Симонид не был до такой степени
необразован, чтобы заявлять, что он хвалит тех, кто с охотою не делает ничего
дурного, как будто бывают такие, что охотно , делают дурное. Я по крайней мере
думаю: никто из мудрых людей не считает, что какой-нибудь человек может охотно
заблуждаться или охотно творить постыдные и злые дела; они хорошо знают, что все
делающие постыдное и злое делают это невольно. И Симонид не объявляет себя
хвалителем тех, кто будто бы добровольно не делает дурного, он к себе самому
относит это слово "охотно". Он полагает, что достойный человек часто принуждает
себя относиться к кому-нибудь дружелюбно и хвалить его, как это нередко
случается, например, когда дело идет о заслуживающих осуждения отце, матери,
отечестве или о чем-нибудь еще в этом роде. Плохие-то люди, когда с теми
что-нибудь такое случится, смотрят на это чуть ли не с удовольствием, они все
замечают за ними и порицают и винят за негодность родителей или отечество; чтобы
другие не обвиняли их самих и не бранили за нерадение, они даже усугубляют
порицания и к своей вынужденной враждебности прибавляют еще и добровольную.
Между тем хорошие люди, напротив, многое прячут в себе и принуждают себя к
похвалам, если же гневаются за обиду на родителей или отечество, то сами себя
унимают и мирятся с этим, заставляя себя относиться к ним дружелюбно и даже
хвалить их, потому что это - свое. Я думаю, что и Симонид нередко считал нужным
- не по своей воле, а по необходимости - хвалить и прославлять тирана или ему
подобных. Об этом он и Питтаку говорит: мол, я тебя порицаю не потому, что
склонен к порицанию,
Мне довольно того, чтобы ве был дурным он [человек],
Вовсе негодным, но знал бы правду и пользу
Города, здравый ум бы имел - такого не осужу я.
Я не любитель корить: глупцов ведь бесчисленно племя
так что, если кому доставляет удовольствие порицать, тот может делать это
досыта.
Все прекрасно, в чем примеси нету дурного.
Это Симонид говорит не в том смысле, что, к при- а меру, все бело, к чему не
примешалось черное, - это было бы совсем смешно, - а в том смысле, что он и
среднее принимает без порицания. "И не ищу я, - говорит он, - средь людей
совершенства: сколько б ни было нас, плодами сытых земными, нет человека такого;
а если б нашел я - сказал бы. Так что за это я никого не буду хвалить, а
довольно с меня того, чтобы человек был средним и ничего плохого не делал, вот
тогда всех и люблю и хвалю я". Здесь поэт и наречие употребляет митиленское, как
бы обращая именно к Питтаку эти слова: "Всех и хвалю и люблю я также охотно (тут
произносящему надо отделить слово "охотно" от дальнейшего), злого кто не
свершил, а бывает, что я и поневоле хвалю и люблю кого-нибудь. И тебя, Питтак,
если бы ты сказал нечто хоть в какой-то мере подобающее и верное, я бы не
порицал. Теперь же, так как ты, высказав явную ложь, и притом об очень важном
предмете, считаешь, будто сказал правду, я тебя порицаю".
- Вот, Продик и Протагор, какой, мне кажется, смысл вложил Симонид в эту песню.
А Гиппий сказал на это:
- Хотя, мне кажется, и ты, Сократ, хорошо разобрал эту песню, есть, однако, и у
меня хорошо составленная речь на этот предмет, и я произнесу вам ее, если
хотите.
Но Алкивиад молвил:
- Да, Гиппий, только после; а теперь должны выполнить свой уговор Протагор и
Сократ; если Протагор еще хочет задавать вопросы, пусть отвечает Сократ, а если,
напротив, он хочет отвечать Сократу, пусть тот спрашивает.
А я сказал:
- Я предоставляю Протагору выбрать, что ему приятнее. Если ему угодно, прекратим
говорить о песнях и стихотворениях, а вот то, о чем я тебя, Протагор, вначале
спрашивал, я с удовольствием довел бы с до конца, обсуждая это вместе с тобой.
Потому что, мне кажется, разговоры о поэзии всего более похожи на пирушки
невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей необразованности
общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью собственного голоса и
своей собственной речи, и потому ценят флейтисток, дорого оплачивая заемный
голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их голосов. Но где за вином
сойдутся люди достойные и образованные, там не увидишь ни флейтисток, ни
танцовщиц, ни арфисток, - там общаются, довольствуясь самими собой, без этих
пустяков и ребячеств, беседуя собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и
все это благопристойно, даже в если и очень много пили они вина. И собрания,
подобные нашему, когда сходятся такие люди, какими признает себя большинство из
нас, ничуть не нуждаются в чужом голосе, ни даже в поэтах, которых к тому же
невозможно спросить, что они, собственно, разумеют. Люди из толпы ссылаются на
них в своих речах, но одни утверждают, что поэт хотел сказать одно, а другие -
совсем другое. Так они рассуждают о предмете, который не в состоянии разъяснить.
Люди же образованные отказываются от таких бесед и общаются друг с другом
собственными силами, своими, а не чужими словами испытывают друг друга и
подвергаются испытанию. Подобным людям, кажется мне, должны больше подражать и
мы с тобою и, отложивши поэтов в сторону, сами собственными нашими силами вести
беседу друг с другом, проверяя истину, да и себя самих. Если ты хочешь
продолжить вопросы, я готов тебе отвечать, а если хочешь, отвечай мне ты, чтобы
закончить то, что мы прервали на середине.
- Так и в этом роде я говорил, но Протагор ничем не обнаружил своего выбора.
Тогда Алкивиад сказал, взглянув на Каллия:
- Как, по-твоему, Каллий, Протагор и теперь хорошо поступает, не желая объявить,
будет ли отвечать или нет? По-моему, совсем нехорошо. Пусть он или продолжает
беседу, или скажет, что не хочет беседовать, чтобы и мы это знали; тогда и
Сократ, и всякий желающий станут беседовать с кем-нибудь другим. с Протагор,
пристыженный, как мне показалось, словами Алкивиада и просьбами Каллия и почти
всех присутствующих, наконец согласился беседовать и велел, чтобы его
спрашивали, а он будет отвечать. Вот я и сказал:
- Не думай, Протагор, чтобы, разговаривая с тобой, имел я какое-нибудь иное
намерение, кроме одного: рассмотреть то, что каждый раз вызывает у меня
недоумение. Я полагаю, что полон смысла стих Гомера:
Ежели двое идут, то придумать старается каждый, -
потому что все мы, люди, вместе как-то способнее ко всякому делу, слову и мысли.
"Один же, хотя бы и мыслил", сейчас же озирается в поисках, кому бы сообщить
свою мысль и у кого бы найти ей поддержку. Я тоже из-за этого охотнее беседую с
тобой, чем с любым другим, полагая, что ты всех лучше можешь исследовать как
вообще все то, что надлежит исследовать порядочному человеку, так особенно и
вопрос о добродетели. Кто же другой, как не ты? Ведь ты не только считаешь себя
человеком безукоризненным и действительно являешься достойным, но думаешь, что
можешь сделать хорошими и других, не в пример некоторым иным людям, которые сами
по себе порядочны, однако не способны сделать других такими же. И ты до такой
степени уверен в себе, что, в то время как другие скрывают это свое уменье,
открыто возвестил о нем перед всеми эллинами и, назвав себя софистом, объявил
себя наставником образованности и добродетели и первым признал себя достойным
взимать за это плату. Так как же не привлечь тебя к рассмотрению этого вопроса,
не спрашивать тебя и не советоваться с тобою? Никак без этого невозможно.
Вот и теперь я очень хочу, чтобы ты мне снова напомнил кое-что из того, о чем я
сперва спрашивал, а кое-что мы бы рассмотрели вместе. Вопрос, по-моему, состоял
в следующем: мудрость, рассудительность, мужество, справедливость, благочестие -
пять ли это обозначений одной и той же вещи, или, напротив, под каждым из этих
обозначений кроется некая особая сущность и вещь, имеющая свое особое свойство,
так что они не совпадают друг с другом? Ты сказал, что это не обозначения одного
и того же, но каждое из этих обозначений принадлежит особой вещи, однако они с
все-таки части добродетели - не так, как части золота, похожие друг на друга и
на то целое, которое они составляют, а как части лица: они не похожи ни на то
целое, которое составляют, ни друг на друга и имеют каждая свое особое свойство.
Если ты об этом думаешь еще и теперь, как тогда, скажи; если же как-нибудь
иначе, дай этому определение. Я вовсе не поставлю тебе в вину, если ты теперь
будешь утверждать иное: для меня не будет ничего удивительного, если окажется,
что тогда ты говорил так, чтобы меня испытать.
Но я, - отвечал Протагор, - повторяю тебе, Сократ, что все это - части
добродетели и четыре из них действительно близки между собой, мужество же сильно
отличается от них всех. А что я прав, ты поймешь вот из чего: можно найти много
людей самых несправедливых, нечестивых, необузданных и невежественных, а вместе
с тем чрезвычайно мужественных.
- Постой, - сказал я, - твое утверждение стоит рассмотреть. Называешь ли ты
мужественных смелыми или как-нибудь иначе?
- Да, они отваживаются на то, к чему большинство боится и приступиться, - сказал
Протагор.
- Пусть так. А добродетель ты признаешь чем-то прекрасным и предлагаешь себя
именно как учителя этого прекрасного?
- Самого что ни на есть прекрасного, если только я не сошел с ума.
Что же, в ней кое-что безобразн