я множеством предсказаний многих направил на верный
путь, мы бы потратили много слов на то, что всякому ясно и так. Но вот на что
стоит сослаться: те из древних, кто устанавливал значения слов, не считали
неистовство безобразием или позором - иначе они не прозвали бы "мантическим" то
прекраснейшее искусство, посредством которого можно судить о будущем. Считая его
прекрасным, когда оно проявляется по божественному определению, они его так и
прозвали, а наши современники, по невежеству вставив букву "тау", называют его
"мантическим". А гадание о будущем, когда люди, находящиеся в полном рассудке,
производят его по птицам и другим знамениям, в которых, словно нарочно,
заключаются для человеческого ума и смысл , и знания , древние назвали
"ойоноистикой", а люди нового времени кратко называют "ойонистикой", с омегой
ради пышности, Так вот, насколько прорицание совершеннее и ценнее птицегадания -
тут и название лучше и само дело, настолько же, по свидетельству древних,
неистовство, которое у людей от бога, прекраснее рассудительности, свойства
человеческого.
     Избавление от болезней, от крайних бедствий, от тяготевшего издревле гнева богов
бывало найдено благодаря неистовству, появившемуся откуда-то в некоторых
семействах и дававшему прорицания, кому это • требовалось. Неистовство
разрешалось в молитвах богам и служении им, и человек, охваченный им,
удостаивался очищения и посвящения в таинства, становясь неприкосновенным на все
времена для окружающих зол, освобождение от которых доставалось подлинно
неистовым г и одержимым.
     Третий вид одержимости и неистовства - от Муз, он охватывает нежную и непорочную
душу, пробуждает ее, заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях и
других видах творчества и, украшая несчетное множество деяний предков,
воспитывает потомков. Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к по
рогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет
изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся
творениями неистовых.
     Вот сколько - и еще больше - могу я привести примеров прекрасного действия
неистовства, даруемого богами. Так что не стоит его бояться, и пусть нас не
тревожит и не запугивает никакая речь, утверждающая, будто следует предпочитать
рассудительного друга тому, кто охвачен порывом. Пусть себе торжествуют победу
те, кто докажет к тому же, что не на пользу влюбленному и возлюбленному
ниспосылается богами любовь, - нам с надлежит доказать, наоборот, что подобное
неистовство боги даруют для величайшего счастья. Такому доказательству наши
искусники не поверят, зато поверят люди мудрые. Прежде всего надо вникнуть в
подлинную при роду божественной и человеческой души, рассмотрев ее состояния и
действия. Начало же доказательства следующее.
Всякая душа бессмертна. Ведь вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что сообщает
движение другому и приводится в движение другим, это движение прерывается, а
значит, прерывается и жизнь. Только то, что движет само себя, раз оно не
убывает, никогда не пере стает и двигаться и служить источником и началом
движения для всего остального, что движется. Начало же не имеет возникновения.
Из начала необходимо возникает все возникающее, а само оно ни из чего не
возникает. Если бы начало возникло из чего-либо, оно уже не было бы началом. Так
как оно не имеет возникновения, то, конечно, оно и неуничтожимо. Если бы погибло
начало, оно никогда не могло бы возникнуть из чего-либо, да и другое из него,
так как все должно возникать из начала. Значит, начало движения - это то, что
движет само себя. Оно не может ни погибнуть, не возникнуть, иначе с бы все небо
и вся Земля, обрушившись, остановились и уже неоткуда было бы взяться тому, что,
придав им движение, привело бы к их новому возникновению. Раз выяснилось, что
бессмертно все движимое самим собою, всякий без колебания скажет то же самое о
сущности и понятии души. Ведь каждое тело, движимое извне, - неодушевленно, а
движимое изнутри, из самого себя, - одушевлено, потому что такова природа души.
Если это так и то, что движет само себя, есть не что иное, как душа, из этого
необходимо следует, что душа непорождаема и бессмертна.
О ее бессмертии достаточно этого. А об ее идее надо сказать вот что: какова она
     - это всячески требует божественного и пространного изложения, а чему она
подобна - это поддается и человеческому, более сжатому; так мы и будем говорить.

     Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. У богов и
кони и возничие все благородны и происходят от благородных, а у остальных они
смешанного происхождения. Во-первых, это наш повелитель правит упряжкой, а
затем, и кони-то у него- один прекрасен, благороден и рожден от таких же коней,
а другой конь - его противоположность и предки его - иные. Неизбежно, что
править нами - дело тяжкое и докучное.
     Попробуем сказать и о том, как произошло название смертного и бессмертного
существа. Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она по
всему небу, принимая порой разные образы. Будучи совершенной и окрыленной, она
парит в вышине и правит с миром, если же она теряет крылья, то носится, пока не
натолкнется на что-нибудь твердое, - тогда она вселяется туда, получив земное
тело, которое благодаря ее силе кажется движущимся само собой; а что зовется
живым существом, - все вместе, то есть сопряжение души и тела, получило
прозвание смертного.
     О бессмертном же нельзя судить лишь по одному этому слову. Не видав и мысленно
но постигнув в достаточной мере бога, мы рисуем себе некое бессмертное существо,
имеющее душу, имеющее и тело, причем они нераздельны на вечные времена. Впрочем,
тут, как угодно богу, так пусть и будет и так пусть считается.
Мы же коснемся причины утраты крыльев, почему они отпадают у души. Причина
здесь, видимо, такая: крылу от природы свойственна способность подымать тяжелое
в высоту, туда, где обитает род богов. А изо всего, что связано с телом, душа
больше всего приобщилась к божественному - божественное же прекрасно, мудро,
доблестно и так далее; этим вскармливаются и взращиваются крылья души, а от его
противоположного - от безобразного, дурного - сна чахнет и гибнет.
Великий предводитель на небо, Зевс, на крылатой колеснице едет первым, все
упорядочивая и обо всем заботясь. За ним следует воинство богов и гениев,
выстроенное в одиннадцать отрядов; одна только Гестия не покидает дома богов, а
из остальных все главные боги, что входят в число двенадцати, предводительствуют
каждый порученным ему строем.
     В пределах неба есть много блаженных зрелищ и путей, которыми движется
счастливый род богов; каждый из них свершает свое, а [за ними] следует всегда
тот, кто хочет и может, - ведь зависть чужда сонму богов.
Отправляясь на праздничный пир, они поднимаются к вершине но краю поднебесного
сюда, и уже там их колесницы, не теряющие равновесия и хорошо управляемые, легко
совершают путь; зато овальные двигаются с трудом, потому что конь, причастный
злу, всей тяжестью тянет к земле и удручает своего возничего, если тот плохо его
вырастил. От этого душе приходится мучиться и крайне напрягаться.
Души, называемые бессмертными, когда достигнут вершины, выходят наружу и
останавливаются на небесном хребте; они стоят, небесный свод несет их в круговом
движении, и они созерцают те, что за пределами неба.
Занебесную область по воспел никто из здешних поэтов, да никогда и не воспоет но
достоинству. Она же вот какова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину,
особенно когда говоришь об истине): эту область занимает бесцветная, без
очертании, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему
души - уму; на нее-то и направлен истинный род знания.
Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая
стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго,
ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не
перенесет се по кругу опять на то же место. При этом кругообороте она созерцает
самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание - не то
знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином,
называемом нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в
подлинном бытии. Насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие,
душа снова спускается во внутреннюю область неба и приходит домой. По ее
возвращении возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и вдобавок поит
нектаром.
     Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той, которая всего лучше
последовала богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную
область и несется в круговом движении по небесному своду; но ей не дают покоя
кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то поднимается, то опускается
     - кони рвут так сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними
остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по
кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И
вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними
но справиться, многие калечатся, у многих часто ломаются крылья. Несмотря на
крайние усилия, всем им не достичь созерцания [подлинного] бытия, и, отойдя, они
довольствуются мнимым пропитанием.
     Но ради чего так стараются узреть поле истины, увидеть, где оно? Да ведь как раз
там, на лугах, пастбище с для лучшей стороны души, а природа крыла, поднимающего
душу, этим и питается. Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и
увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего
кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет
невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но,
постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а
отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон, чтобы при первом
рождении но вселялась она ни в какое животное. Душа, видевшая всего больше,
попадает в плод будущего поклонника мудрости и красоты или человека, преданного
Музам и любви; вторая за ней - в плод царя, соблюдающего законы, в человека
воинственного или способного управлять; третья - в плод государственного
деятеля, хозяина, добытчика; четвертая - в плод человека, усердно занимающегося
упражнением или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя
или человека, причастного к таинствам; шестой пристанет подвизаться в поэзии или
другой какой-либо области подражания; седьмой - быть ремесленником или
земледельцем; восьмая будет софистом или демагогом; девятая - тираном. Во всех
этих призваниях тот, кто проживет, соблюдая справедливости получит лучшую долю,
а кто ее нарушит - худшую.
     Но туда, откуда она пришла, никакая душа не воз вращается в продолжение десяти
тысяч лет - ведь она не окрылится раньше этого сроке, за исключением души
человека, искренне возлюбившего мудрость или сочетавшего любовь к ней с
влюбленностью в юношей: эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота,
если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на трехтысячный год
отходят. Остальные же по окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после
приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другая же,
кого Дике облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь
соответственно той, какую они прожили в человеческом образе. На тысячный год и
те и другие являются, чтобы получить себе новый удел и выбрать себе вторую жизнь
     - кто какую захочет. Тут человеческая душа может получить и жизнь животного, а
из того животного, что было когда-то человеком, душа может снова вселиться в
человека; но душа, никогда не видавшая истины, не примет такого образа, ведь
человек должен постигать [ее] в соответствии с идеей, исходящей от с многих
чувственных восприятии, но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание
того, что не когда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока
глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия.
Поэтому по справедливости окрыляется только разуй философа: у него всегда по
мере его сил память обращена на то, чем божествен бог. Только человек, правильно
пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства,
становится подлинно совершенным. И так а как он стоит вне человеческой суеты и
обращен к божественному, большинство, конечно, станет увещевать его, как
помешанного, - ведь его исступленность скрыта от большинства.
Вот к чему пришло все наше рассуждение о четвертом виде неистовства: когда
кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при атом красоту истинную, он
окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь; но, еще не набрав сил, он
наподобие птенца глядит вверх, пренебрегая тем, что внизу, - это и есть причина
в его неистового состояния. Из всех видов исступленности эта - наилучшая уже по
самому своему происхождению, как для обладающего ею, так и для того, кто ее с
ним разделяет. Причастный к такому неистовству любитель прекрасного называется
влюбленным. Ведь, как уже сказано, всякая человеческая душа но своей природе
бывала созерцательницей бытия, иначе она не вселилась бы в это живое существо.
Припоминать то, что там, на основании того, что есть здесь, нелегко любой душе:
одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, упав сюда,
обратились под чужим воздействием к неправде и на свое несчастье забыли все
священное, виденное ими раньше. Мало остается таких душ, у которых достаточно
сильна память. Они всякий раз, как увидят что-нибудь, подобное тому, что было
там, бывают поражены и уже не владеют собой, а что это за состояние, они не
знают, потому что недостаточно в нем разбираются. В здешних подобиях нет вовсе
отблеска справедливости, воздержности и всего другого, ценного для души, но,
подходя к этим изображениям, кое-кому, пусть и очень немногим, все же удается,
хотя и с трудом, разглядеть при помощи наших несовершенных органов, к какому
роду относится то, что изображено.
     Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом
видели блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие - за кем-нибудь
другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать
самыми блаженными с и которые мы совершали, будучи сами еще непорочными и не
испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к видениям непорочным,
простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами и
еще не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой, которую мы теперь называем
телом и которую не можем сбросить, как улитка - свой домик
Благодаря памяти возникает тоска о том, что было тогда, - вот почему мы сейчас
подробно говорили об этом. Как мы и сказали, красота сияла среди всего, что а
там было; когда же мы пришли сюда, мы стали воспринимать ее сияние всего
отчетливее посредством самого отчетливого из чувств нашего тела - зрения, ведь
оно самое острое из них. Но разумение недоступно зрению, иначе разумение
возбудило бы необычайную любовь, если бы какой-нибудь отчетливый его образ
оказался доступен зрению; точно так же и все остальное, что заслуживает любви.
Только одной красоте выпало на долю о быть наиболее зримой и привлекательной.
Человек, очень давно посвященный в таинства или испорченный, не слишком сильно
стремится отсюда туда, к красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит
одинаковое с нею название, так что при взгляде на это он не испытывает
благоговения, но, преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное,
покрыть и оплодотворить; он не боится наглого обращения и не стыдится гнаться за
противоестественным наслаждением. Между тем человек, только что посвященный в
таинства, много созерцавший тогда все, что там было, при виде божественного
лица, хорошо воспроизводящего [ту] красоту или некую идею тела, сперва
испытывает трепет, на него находит какой-то страх, вроде как было с ним и тогда;
затем он смотрит на него с благоговением, как на бога, и, если бы не боялся
прослыть совсем неистовым, он стал бы совершать жертвоприношения своему любимцу,
словно кумиру или богу. А стоит тому на него взглянуть, как он сразу меняется,
он как в лихорадке, его бросает в пот и в необычный жар.
Восприняв глазами истечение красоты , он согревается, а этим укрепляется природа
крыла: от тепла размягчается вокруг ростка все, что ранее затвердело от сухости
и мешало росту; благодаря притоку питания, стержень перьев набухает, и они
начинают быстро расти от корня по всей душе - ведь она вся была искони пернатой.
Пока это происходит, душа вся кипит и рвется наружу. Когда прорезываются зубы,
бывает зуд и раздражение в деснах - точно такое же состояние испытывает душа при
начале роста крыльев: она вскипает и при этом испытывает раздражение и зуд,
рождая крылья.
     Глядя на красоту юноши, она принимает в себя влекущиеся и истекающие оттуда
частицы - недаром это называют влечением: впитывая их, она согревается,
избавляется от муки и радуется. Когда же она вдалеке от него, она сохнет:
отверстия проходов, по которым пробиваются перья, ссыхаются, закрываются, и
ростки перьев оказываются взаперти. Запертые внутри вместе с влечением, они
бьются наподобие пульса, трут и колют, ища себе выхода - каждый росток отдельно
для себя, - так что душа, вся изнутри исколотая, мучается и терзается, но все
же, храня память о прекрасном, радуется.
     Странность такого смешения ее терзает, в недоумении она неистовствует, и от
исступления не может она ни спать ночью, ни днем оставаться на одном месте, В
тоске бежит она туда, где думает увидеть обладателя красоты. При виде его
влечение разливается по ней, и то, что было ранее заперто, раскрывается: для
души это передышка, когда прекращаются уколы и муки, в это время вкушает она
сладчайшее удовольствие. По доброй воле она никогда от него не откажется, ее
красавец для нее дороже всех; тут забывают и о матерях, и о братьях, и о всех
приятелях, и потеря - по нерадению - состояния ей также нипочем. Презрев все
обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла прежде, она готова рабски
служить своему желанному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему - ведь
помимо благоговения перед обладателем красоты она обрела в нем единственного
исцелителя величайших страданий.
     Состояние, о котором у меня речь, прекрасный мой мальчик, люди зовут Эротом, а
боги - ты, наверное, улыбнешься новизне прозвания: думаю, это кто-то из
гомеридов приводит из отвергаемых песен два стиха об Эроте, причем один из них
очень дерзкий и не слишком складный; поют же их так:
     Смертные все прозвали его Эротом крылатым,
     Боги ж - Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья .
Этому можно верить, можно и не верить. Как бы то ни с было, но причина такого
состояния влюбленных именно в этом.
     Если Эротом охвачен кто-нибудь из спутников Зевса, он в силах нести и более
тяжелое бремя этого тезки крыла. Служители же Арея, вместе с ним совершавшие
кругооборот, бывают склонны к убийству, если их одолел Эрот и они вдруг решат,
что их чем-то обижает тот, в кого они влюблены; они готовы принести в жертву и
самих себя, и своего любимца. Соответственно обстоит дело и с каждым богом: в
сонме кого кто был, тот того и почитает и по мере сил подражает ему и в своей
жизни, пока еще не испорчен и пока живет здесь в первом своем рождении, и в том,
как он ведет себя и общается со своим возлюбленным и с остальными людьми.
Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву и, словно это и есть
Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для священно
действий. Спутники Зевса ищут Зевсовой души в своем возлюбленном: они смотрят,
склонен ли он по своей природе быть философом и вождем, и, когда найдут такого,
влюбляются и делают все, чтобы он таким стал. Если