ом заботами
умелых правителей соблюдается правильный государственный строй, потому что сила
искусства ставится выше законов. И пока руководствующиеся разумом правители во
всех делах соблюдают одно великое правило, они не допускают погрешностей:
правило же это состоит в том, чтобы умно и искусно уделяя всем в государстве
самую справедливую долю, уметь оберечь всех граждан и по возможности сделать их
из худших лучшими.
     А то, что никогда многие, кто бы они ни были, не смогут, овладев подобным
знанием, разумно управлять государством; единственно правильное государственное
устройство следует искать в малом - среди немногих или у одного, все же прочие
государства будут лишь подражаниями... одни - подражаниями тому лучшему, что
есть в правильном государстве, другие - подражаниями худшему.
...Никто из граждан никогда не должен сметь поступать вопреки законам,
посмевшего же так поступить надо карать смертью и другими крайними мерами. Такое
устройство - самое правильное и прекрасное после первого, если бы кто вздумал
его отменить.
     Ведь я думаю, что если бы кто-нибудь осмелился нарушать законы, установленные на
основе долгого опыта и доброжелательных мнений советников, всякий раз убеждавших
народ в необходимости принять эти законы, то такой человек, громоздя ошибку на
ошибку, извратил бы все еще больше, чем это делают предписания.
Поэтому второе правило для тех, кто издает какие-либо законы или постановления -
это ни в коем случае никогда не позволять нарушать их ни кому-либо одному, ни
толпе. [...]
     А ведь вспомни: мы сказали, что сведущий человек - подлинный политик - делает
все, руководствуясь искусством и не заботясь о предписаниях, коль скоро ему
что-нибудь покажется лучшим, чем то, что он сам написал и наказал тем, кто
находится вдали от него.
     Значит, если какой-либо один человек или множество людей, которым предписаны
законы, попытаются нарушить их в пользу того, что им представляется лучшим, то
они по мере сил будут поступать так же, как тот подлинный политик?
И если вообще существует царское искусство, то ни множества богатых людей, ни
весь народ в целом не в состоянии овладеть этим знанием. [...]
Итак, когда наилучшему государственному устройству подражают богатые, мы
называем такое государственное устройство аристократией; когда же они не
считаются с законами, это будет уже олигархия. [...]
Когда же один кто-нибудь управляет согласно законам, подражая сведущему
правителю, мы называем его царем...
     Однако, если такой единоличный правитель, ни считаясь ни с законами, ни с
обычаем, делает вид, что он знаток... разве не следует его - и любого другого
такого же - именовать тираном?
     Так станем ли мы удивляться, Сократ, всему тому злу, которое случается и будет
случаться в такого рода государствах, коль скоро они покоятся на подобных
основаниях? Ведь все в них совершается согласно предписаниям и обычаям, а не
согласно искусству, и любое государство, если бы оно поступало противоположным
образом, как ясно всякому, вообще при подобных обстоятельствах погубило бы все
на свете.
     Скорее надо удивляться тому, как прочно государство по своей природе: ведь
нынешние государства терпят все это зло бесконечное время, а между тем некоторые
из них монолитны и неразрушимы. Есть, правда, много и таких, которые, подобно
судам, погружающимся в пучину, гибнут либо уже погибли или погибнут в будущем
из-за никчемности своих кормчих и корабельщиков - величайших невежд в великих
делах...
     ...Законность и противозаконие образуют деление надвое...
Итак, монархия, скрепленная благими предписаниями, которые мы называем законами,
     - это вид, наилучший из всех шести; лишенная же законов, она наиболее тягостна и
трудна для жизни.
     Правление немногих, поскольку немногое - это середина между одним и многим, мы
будем считать средним по достоинству между правлением одного и правлением
большинства. ...Оно во всех отношениях слабо и в сравнении с остальными не
способно ни на большое добро, ни на большое зло: ведь власть при нем поделена
между многими, каждый из которых имеет ее ничтожную толику. ... Если при всех
них царит распущенность, демократический образ жизни торжествует победу; если же
всюду царит порядок, то жизнь при демократии оказывается наихудшей, а наилучшей
при монархии, если не считать седьмой вид: его-то следует, как бога от людей,
отличать от всех прочих видов правления.
     ...Мы видим шумную ораву кентавров и сатиров, которую следует отстранить от
искусства государственного управления...
     Значит... следует нам теперь отделить от политического знания все инородное,
чуждое ему и недружественное... А это - военное искусство, судебное и
ораторское...
     ...Та наука, которая указывает, надо ли обучаться, должна управлять у нас теми,
которые обучают и направляют?
     И та наука, которая указывает, надо ли применять убеждение или нет, должна
управлять тем, что владеет убеждением? [...]
Как видно, ораторское искусство легко отделяется от политического в качестве
иного вида, подчиненного этому. [...]
     А науку, сведущую и умеющую дать совет относительно того, надо ли воевать или
лучше покончить дело миром, будем ли мы считать отличной от этой способности или
одинаковой с ней?
     Но какую же науку решимся мы назвать владычицей всего этого великолепного и
огромного воинского искусства, кроме науки подлинно царской?
Итак, мы нашли, что сила судей - не царственная, сила эта - хранительница
законов и служанка царской силы. [...]
     Следовательно, относительно всех перечисленных знаний надо заметить, что ни одно
из них не оказалось искусством государственного управления. То искусство,
которое действительно является царским, не должно само действовать, но должно
управлять теми искусствами, которые предназначены для действия; ему ведомо
начало и развитие важнейших дел в государстве, благоприятное и неблагоприятное
для них время, и все прочие искусства должны исполнять его повеления. [...]
Поэтому те искусства, которые мы только что перечислили, не управляют ни друг
другом, ни сами собой, но каждое из них занимается своими делами...
Если же обозначить одним именем способность того искусства, которое правит всеми
прочими и печется как о законах, так и вообще о всех делах государства,
правильно сплетая все воедино, то мы по справедливости назовем его политическим.

     Итак, вот что мы называем завершением государственной ткани: царское искусство
прямым плетением соединяет нравы мужественных и благоразумных людей, объединяя
их жизнь единомыслием и дружбой и создавая таким образом великолепнейшую и
пышнейшую из тканей. Ткань эта обвивает всех остальных людей в государстве -
свободных и рабов, держит их в своих узах и правит и распоряжается государством,
никогда не упуская из виду ничего, что может сделать его, насколько это
подобает, счастливым.






        "ФИЛЕБ"

     Сократ. Филеб утверждает, что благо для всех живых существ - радость,
удовольствие, наслаждение и все прочее, принадлежащее к этому роду; мы же
оспариваем его, считая, что благо не это, но разумение, мышление, память и то,
что сродни с ними: правильное мнение и истинное суждение. Все это лучше и
предпочтительнее удовольствия для всех существ, способных приобщиться к этим
вещам, и для таких существ... ничто не может быть полезнее этого приобщения.
Никто не станет спорить, что приятное приятно; однако, несмотря на то, что
многое из приятного, как мы сказали, дурно, а многое, наоборот, хорошо, ты
называешь все удовольствия благом... Итак, что же есть тождественного в дурных и
хороших удовольствиях, позволяющего тебе все удовольствия называть благом?
Друг мой, я имею ввиду не тот случай, когда кто-либо полагает единство
возникающего и гибнущего, как мы только что говорили. Ведь такого рода единство,
как мы сказали, не нуждается, по общему признанию в опровержении; но если
кто-нибудь пытается допустить единого человека, единого быка, единое прекрасное
и единое благо, то по поводу разделения таких и им подобных единств возникают
большие споры и сомнения. [...]
     Во-первых, нужно ли вообще допускать, что подобные единства действительно
существуют? Затем, каким образом они - в то время как каждое из них пребывает
вечно тождественным, прочным, непричастным ни возникновению, ни гибели -
все-таки пребывают в единстве? Ведь это единство следует признать либо
рассеянным в возникающих и бесконечно разнообразных вещах и превратившимся во
множество, либо всецело отделенным от самого себя, - каким образом (ведь это
невероятно!) единства эти остаются едиными и тождественными одновременно в одном
и многом? Вот какого рода единства и множества... суть причины всяких
недоумений...
     Итак, с чего же начать длинный и сложный бой по поводу спорных вопросов? Может
быть с этого...
     Мы утверждаем, что тождество единства и множества, обусловленное речью, есть
всюду, во всяком высказывании; было оно прежде, есть и теперь. Это не
прекратится никогда и не теперь началось, но есть, как мне кажется, вечное и не
стареющее свойство нашей речи. Юноша, впервые вкусивший его, наслаждается им,
как если бы нашел некое сокровище мудрости; от наслаждения он приходит в восторг
и радуется тому, что может изменять речь на все лады, то закручивая ее в одну
сторону и сливая все воедино, то снова развертывая и расчленяя на части.
Божественный дар, как кажется мне, был брошен людям богами с помощью некоего
Прометея вместе с ярчайшим огнем; древние, бывшие лучше нас и обитавшие ближе к
богам, передали нам сказание, гласившее, что все, о чем говорится, как о вечно
сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино
предел и беспредельность. Если все это так устроено, то мы всякий раз должны
вести исследование, полагая одну идею для всего, и эту идею мы там найдем. Когда
же мы ее схватим, нужно смотреть, нет ли кроме одной еще двух, а может быть трех
идей или какого-то иного их числа, и затем с каждым из этих единств поступать
таким же образом до тех пор, пока первоначальное единство не предстанет взору не
просто как единое, многое и беспредельное, но как количественно определенное.
Идею же беспредельного можно прилагать ко множеству лишь после того, как будет
охвачено взором все его число, заключенное между беспредельным и одним; только
тогда каждому единству из всего [ряда] можно дозволить войти в беспредельное и
раствориться в нем. Вот таким образом боги, сказал я, завещали нам исследовать
все вещи, изучать их и поучать друг друга; но теперешние мудрецы устанавливают
единство как придется - то раньше, то позже, чем следует, и сразу же после
единства помещают беспредельное; промежуточное же от них ускользает. Вот такое
существует у нас различие между диалектическим и эристическим способами
рассуждений.
     Мои слова, Протарх, ясны на примере букв; потому и ты уразумей их на буквах,
которым обучался в детстве. [...]
     Звук, исходящий из наших уст, один, и в то же время он беспределен по числу у
всех и у каждого. [...]
     Однако ни то ни другое еще не делает нас мудрыми: ни то, что мы знаем
беспредельность звука, ни то, что мы знаем его единство; лишь знание количества
звуков и их качества делает каждого из нас грамотным.
Но то же самое делает человека сведущим в музыке. [...]
Но, друг мой, после того, как ты узнаешь, сколько бывает интервалов между
высокими и низкими тонами, каковы эти интервалы и где их границы, сколько они
образуют систем, - после того, как ты узнаешь все это, ты станешь мудрым, а
когда постигнешь всякое другое единство, рассматривая его таким же образом, то
сделаешься сведущим и относительно его. Напротив, беспредельное множество
отдельных вещей и [свойств], содержащихся в них, неизбежно делает также
беспредельной и бессмысленной твою мысль, лишает ее числа, вследствие чего ты
никогда ни в чем не обращаешь внимания ни на какое число.
Мы сказали, что воспринявший что-либо единое тотчас же после этого должен
обращать свой взор не на природу беспредельного, но на какое-либо число; так
точно и наоборот: кто бывает вынужден прежде обращаться к беспредельному, тот
немедленно вслед за этим должен смотреть не на единое, но опять-таки на
какие-либо числа, каждое из которых заключает в себе некое множество, дабы в
заключение от всего этого прийти к одному.
     Стало быть, предшествующее рассуждение требует, чтобы мы рассмотрели, каким
образом разумение и удовольствие суть единое и многое и каким образом они не
сразу оказываются беспредельными, но, прежде чем стать таковыми, каждое из них
усваивает себе некое число.
     Рассмотрим же и обсудим жизнь в удовольствии и разумную жизнь - каждую порознь.
[...]
     Пусть жизнь в удовольствии не будет содержать разумения, а разумная жизнь -
удовольствия. В самом деле, если удовольствие или разумение - это благо, то они
не должны нуждаться решительно ни в чем; если же окажется, что они в чем-либо
нуждаются, то они уже не будут для нас подлинным благом.
Однако, не приобретя ни разума, ни памяти, ни знания, ни правильного мнения, ты,
будучи лишен всякого разумения, конечно, не знал бы прежде всего, радуешься ты
или не радуешься. [...]
     Не приобретя, таким образом, памяти, ты, конечно, не помнил бы и того, что
некогда испытывал радость; у тебя не оставалось бы никакого воспоминания об
удовольствии, выпадающем на твою долю в данный момент. Опять-таки, не приобретя
правильного мнения, ты, радуясь, не считал бы, что радуешься, а будучи лишен
рассудка, не мог бы рассудить, что будешь радоваться и в последующее время. И
жил бы ты жизнью не человека, но какого-то моллюска...
Предположи, что кто-либо из нас избрал бы жизнь, в которой обладал бы и умом, и
знанием, и полнотой памяти обо всем, но ни в какой степени не был бы причастен
ни удовольствию, ни печали и оставался бы совершенно равнодушным ко всему этому.

     Неужели еще не ясно, что по крайней мере из этих двух жизней ни одна не владеет
благом?
     Выше мы сказали, что бог указывает то на беспредельность существующего, то на
предел. [...]
     Итак, допустим эти два рода, третий же составится из смешения их воедино. [...]
Обрати внимание на причину смешения трех родов и считай ее четвертым родом
Наша речь всегда обнаруживает, следовательно, что более теплое и более холодное
не имеют конца; а если они лишены конца, то, несомненно, они беспредельны.
В самом деле, ни более теплое, ни более холодное, принявши определенное
количество, не были бы больше таковыми, так как они непрестанно движутся вперед
и не остаются на месте, определенное же количество пребывает в покое и не
движется дальше. На этом основании и более теплое и его противоположность должны
быть беспредельными.
     Разве не из этого, не из смешения беспредельного и заключающего в себе предел,
состоят времена года и все, что у нас есть прекрасного? [...]
Но говоря о третьем, я - смотри - имел в виду все то, что первые два рода
порождают как единое, именно возникновение к бытию как следствие ограниченных
пределом мер. [...]
     Не кажется ли тебе необходимым, что все возникающее возникает благодаря
некоторой причине?
     То же, что созидает все эти вещи, мы назовем четвертым, причиной, так как стало
ясно, что это четвертое в достаточной мере отлично от тех трех. [...]
Первый я называю беспредельным, второй - пределом, третий - сущностью, смешанной
и возникающей из этих двух. Если я назову четвертым родом причину смешения и
возникновения, я не ошибусь.
     Имеют ли предел удовольствия и страдания, или же они относятся к вещам,
принимающим "больше" и "меньше"?
     ...Не природа беспредельного, а нечто иное сообщает удовольствиям некоторую меру
блага. Скажем ли мы, Протарх, что совокупность вещей и это так называемое целое
управляются неразумной и случайной силой как придется или же, напротив, что
целым правит, как говорили наши предшественники, ум и некое изумительное, всюду
вносящее лад разумение?
     ...Разделим также угрожающую им опасность подвергнуться порицанию со стороны
какого-либо искусника, который стал бы утверждать, что все эти вещи находятся не
в таком состоянии, но в беспорядке?
     Что касается природы тел всех живых существ, то в составе их имеются огонь,
вода, воздух и... "земля!", как говорят застигнутые бурей мореплаватели.
Видя, что все названное сводится к одному, мы назвали все это телом. [...]
То же самое допусти и относительно того, что мы называем космосом; состоя из тех
же самых [родов], он так же точно, надо думать, есть тело. [...]
Итак, пойдем дальше: не от этого ли тела всецело питается наше тело, или же,
напротив, от нашего тела питается мировое..?
Не скажем ли мы, что в нашем теле есть душа? [...] Откуда же, дорогой Протарх,
оно взяло бы ее, если бы тело Вселенной не было бы одушевлено, заключая в себе
то же самое, что содержится в нашем теле, но, сверх того, во всех отношениях
более прекрасное?
     ...Скажем, что во Вселенной... есть и огромное беспредельное, и достаточный
предел, а наряду с ними - некая немаловажная причина, устанавливающая и
устрояющая в порядке годы, времена года и месяцы. Эту причину было бы всего
правильнее назвать мудростью и умом. [...]
     И не считай, Протарх, что мы высказали это положение необдуманно: оно
принадлежит тем мудрецам, которые некогда заявляли, что ум - их союзник - вечно
властвует над Вселенной.
     Оно же дает ответ на мой вопрос: ум относится к тому роду, который был назван
причиной всех вещей.
     Припомним же относительно обоих, что ум оказался родственным причине и даже
почти одного с нею рода, удовольствие же и само по себе беспредельно и относится
к тому роду, который не имеет и никогда не будет иметь в себе и сам по себе ни
начала, ни середины, ни конца.
     Слушай: как только в нас, живых существах, расстраивается гармония, так вместе с
тем разлаживается природа и появляются страдания. [...]
Когда же гармония вновь налаживается и возвращается к своей природе, то следует
сказать, что возникает удовольствие...
     ...Когда возникший сообразно с природой из беспредельного и предела одушевленный
вид, упомянутый нами раньше, портится, то эта порча причиняет страдания, полное
же возвращение к своей сущности есть удовольствие.
Допусти теперь, что в самой душе существует ожидание этих состояний, причем
предвкушение приятного доставляет удовольствие и бодрит, а ожидание горестей
вселяет страх и страдание.
     Протарх. Да, это, конечно, другая идея удовольствия и страдания, возникающая
благодаря ожиданию самой души, помимо тела.
Сократ. Ты правильно понял. Если при разрушении [одушевленных видов] возникает
боль, а при их восстановлении - удовольствие, то поразмысли в таком случае,
когда они и не разрушаются, и не восстанавливаются: какое состояние должно быть
при этих условиях у каждого из живых существ. [...]
Так у нас есть, значит, некоторое третье состояние помимо радостного и
скорбного? [...]
     Ты знаешь: ничто не мешает избравшему разумную жизнь проводить ее таким образом.

     Протарх. Ты имеешь в виду жизнь без радости и без горя?
Сократ. Раньше, при сравнении жизней, было сказано, что человеку, избравшему
жизнь рассудительную и разумную, нисколько не следует радоваться.
Протарх. Да, именно так было сказано.
     Сократ. Значит, так ему и следует жить; и, пожалуй, нисколько не странно, что
такая жизнь - самая божественная из всех.
     Протарх. Да, богам не свойственно ни радоваться, ни страдать.
Сократ. Когда душа сама по себе, без участия тела, наилучшим образом
воспроизводит то, что она испытала когда-то совместно с телом, мы говорим, что
она вспоминает.
     А все это было сказано ради... того, чтобы как можно лучше и яснее понять
удовольствие души помимо тела, а также вожделение: вследствие сказанного, как
мне кажется, отчетливее обнаруживается природа обоих этих состояний.
Стало быть, это рассуждение, указав на память, приводящую к предметам
вожделения, открывает, что всякое влечен