о.
Тут Главкон сказал:
- Сократ, ты метнул в нас такие слово и мысль, что теперь, того и жди, на
тебя набросятся очень многие, и причем неплохие, люди... -
Сократ: Кто ценит красивые вещи, но не ценит красоту
самое по се- бе и не способен следовать за тем, кто повел бы его к ее
познанию, - живет такой человек наяву или во сне, как ты думаешь? Суди сам:
грезить - во сне или на яву - не значит ли считать подобие вещи не
подобием, а самой вещью, на которую оно походит?
- Конечно, я сказал бы, что такой человек грезит.
- Далее, Кто в противоположность этому считает что-нибудь красотой самой по
себе и способен созерцать как ее, так и все причастное к ней, не принимая
одно за другое, - такой человек, по твоему, живет во сне или наяву?
- Конечно, наяву.
- Его состояние мышления мы правильно назвали бы познаванием, потому что он
познает, а у того, первого, мы назвали бы это мнением, потому что он только
мнит.
Так вот, с нас достаточно того, что, с какой бы стороны мы что-либо не
рассматривали, вполне существующее вполне познаваемо, а совсем не
существующее совсем и не познаваемо.
Так как познание направлено на существующее, а незнание неизбежно
направлено на несуществующее, то для того, что направлено на среднее между
ними обоими, надо искать нечто среднее между незнанием и знанием, если
только встречается что-либо подобное. ...
Значит, знание по своей природе направлено на бытие с целью постичь, каково
оно?
Между тем небытие с полным правом можно назвать не одним чем-то, а вовсе
ничем. ...
Поэтому к небытию мы с необходимостью отнесли незнание, а к бытию -
познание. ...
Значит, выходит, что мнение - это не знание, ни незнание. ...
Итак, не совпадая с ними, превосходит ли оно отчетливостью знание, а
неотчетливостью - незнание?
- Нет, ни в том, ни в другом случае.
- Значит, на твой взгляд, мнение более смутно, чем знание, но яснее, чем
незнание?
- И во много раз.
- Но оно не выходит за их пределы?
- Да.
- Значит, оно нечто среднее между ними?
- Вот именно.
- Как мы уже говорили раньше, если обнаружится нечто существующее и вместе
с тем несуществующее, место ему будет посредине между чистым бытием и
полнейшим небытием и направлено на него будет не знание, а также и не
незнание, но опять-таки нечто такое, что окажется посредине между незнанием
и знанием.
- Это верно.
- А теперь посредине между ними оказалось то, что мы называем мнением. ...
Нам осталось, видимо, найти нечто такое, что причастно им обоим - бытию и
небытию, но что нельзя назвать ни тем, ни другим в чистом виде.
Значит, мы, очевидно, нашли, что общепринятые суждения большинства
относительно прекрасного и ему подобного большей частью колеблются где-то
между небытием и чистым бытием. -
Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит
прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведет, а
также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не
справедливость самое по себе и так далее, мы скажем, что обо всем этом у
них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят. ...
А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти сущности, вечно
тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят?
- И это необходимо.
- И мы скажем, что эти уважают и любят то, что они познают, а те - то, что
они мнят. Ведь мы помним, что они любят и замечают, как мы говорили, звуки,
красивые цвета и тому подобное, но они даже не допускают существования
прекрасного самого по себе.
- Да, мы это помним.
- Так что мы не ошибемся, если назовем их скорее любителями мнений, чем
любителями мудрости? ...
А тех, кто ценит все существующее само по себе, должно называть любителями
мудрости, а не любителями мнений.
- Безусловно.


                                  Глава 1

ОглавлениеКнига перваяКнига втораяКнига третьяКнига четвертаяКнига
пятаяКнига шестаяКнига седьмаяКнига восьмаяКнига девятаяКнига десятая
                                Книга шестая


Раз философы - это люди, способные постичь то, что вечно тождественно
самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди
множества разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то
спрашивается, кому из них следует руководить государством? ...
А чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой вещи и у
кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны, подобно художникам,
усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду, постоянно воспроизводить
ее со всевозможной тщательностью, и потому им не дано, когда это требуется,
устанавливать здесь новые законы о красоте, справедливости и благе или
уберечь уже существующие.
Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно влечет
к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое возникновением и
уничтожением бытие. ...
И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская из
виду, насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, ни
большой, ни менее, ни более ценной...
Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, которые должны стать такими,
как мы говорим, иметь, кроме того, иметь в своем характере ... правдивость,
решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к
истине.
Когда же хочешь отличить философский характер от нефилософского, надо
обращать внимание еще вот на что ... мелочность - злейший враг души,
которой предназначено вечно стремиться к божественному и человеческому в их
целокупности. ...
Если ему свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взором
целокупного времени и бытия, думаешь ли ты, что для такого человека много
значит человеческая жизнь? ...
Значит, такой человек и смерть не будет считать чем-то ужасным? ...
А робкой и неблагородной натуре подлинная философия, видимо, недоступна.
Значит, кроме всего прочего требуется и соразмерность, и прирожденная
тонкость ума, своеобразие которого делало бы человека восприимчивым к идее
всего сущего.
Тут вступил в разговор Адимант:
- Против этого-то, Сократ, никто не нашелся бы, что тебе возразить. Но ведь
всякий раз, когда ты рассуждаешь так, как теперь, твои слушатели испытывают
примерно вот что: из-за непривычки задавать вопросы или отвечать на них они
думают, что рассуждение при каждом твоем вопросе лишь чуть-чуть уводит их в
сторону, однако, когда эти "чуть-чуть" соберутся вместе, ясно
обнаруживается отклонение и противоречие с первоначальными утверждениями.
Как в шашках сильный игрок в конце концов закрывает неумелому ход и тот не
знает, куда ему податься, так и твои слушатели под конец оказываются в
тупике и им нечего сказать в этой своего рода игре, где вместо шашек служат
слова. А по правде-то дело ничуть этим не решается. Я говорю, имея в виду
наш случай: ведь сейчас всякий признается, что по каждому заданному тобой
вопросу он не в состоянии тебе противоречить. Стоило бы, однако, взглянуть,
как с этим обстоит на деле: ведь кто устремился к философии не с целью
образования, как это бывает, когда в молодости коснутся ее, а потом
бросают, но, напротив, потратил на нее много времени, те большей частью
становятся очень странными, чтобы не сказать совсем негодными, и даже
лучшие из них под влиянием занятия, которое ты так расхваливаешь, все же
делаются бесполезными для государства.
Сократ:
- По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько
тяжелое, что ничего не может быть хуже.
..."Ты верно говоришь, что для большинства бесполезны люди, выдающиеся в
философии". Но в бесполезности этой вели ему винить тех, кто не находит им
никакого применения, а не этих выдающихся людей. Ведь неестественно, чтобы
кормчий просил матросов подчиняться ему или чтобы мудрецы обивали пороги
богачей... Естественно как раз обратное: будь то богач или бедняк, но, если
он заболел, ему необходимо обратиться к врачам; а всякий, кто нуждается в
подчинении, должен обратиться к тому, кто способен править.
По таким причинам и в таких условиях нелегко наилучшему занятию быть в
чести у занимающихся как раз противоположным. Всего больше и сильнее
обязана философия своей дурной славой тем, кто заявляет, что это их дело -
заниматься подобными вещами. -
Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что человек,
имеющий прирожденную склонность к знанию, изо всех сил устремляется к
подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся
существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех
пор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему
подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу.
Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум
и истину, он будет и познавать, и по истине жить, и питаться, и лишь таким
образом избавится от бремени, но раньше - никак.
Да, надо присмотреться к порче такой натуры, к тому, как она гибнет у
многих, а у кого хоть что-нибудь от нее остается, тех считают пусть не
дурными, но все же бесполезными. Затем надо рассмотреть свойства тех, кто
им подражает и берется за их дело, - у таких натур много бывает промахов,
так как они недостойны заниматься философией и это им не под силу; из-за
них-то и закрепилась за философией и за всеми философами повсюду та слава,
о которой ты говоришь.
- О какой порче ты упомянул? ...
- Таких людей мало, но зато посмотри, как много существует для них
чрезвычайно пагубного.
Относительно всякого семени или зародыша растения или животного мы знаем,
что, лишенные подобающего им питания, климата и места, они тем больше
теряют в своих свойствах, чем мощнее они сами: ведь плохое более
противоположно хорошему, чем нехорошему. ...
Есть ведь разумное основание в том, что при чуждом ей питании самая
совершенная природа становится хуже, чем посредственная.
Так не скажем ли мы, Адимант, точно так же, что и самые одаренные души при
плохом воспитании становятся особенно плохими? Или ты думаешь, что великие
преступления и крайняя испорченность бывают следствием посредственности, а
не того, что пылкая натура испорчена воспитанием? Но ведь слабые натуры
никогда не будут причиной ни великих благ, ни больших зол. ...
Если установленная нами природа философа получит надлежащую выучку, то,
развиваясь, она непременно достигнет всяческой добродетели; но если она
посеяна и растет на неподобающей почве, то выйдет как раз наоборот, разве
что придет ей на помощь кто-нибудь из богов. Или и ты считаешь, подобно
большинству, будто лишь немногие молодые люди испорчены софистами - некими
частными мудрецами и только об этих молодых людях и стоит говорить?
Каждое из этих частных лиц, взимающих плату (большинство называет их
софистами...), преподает не что иное, как те же самые взгляды большинства и
мнения, выражаемые на собраниях, и называет это мудростью. Это все-равно,
как если бы кто-нибудь, ухаживая за огромным и сильным зверем, изучил его
нрав и желания, знал бы, с какой стороны к нему подойти, каким образом
можно его трогать, и в какую пору и отчего он свирепеет или успокаивается,
при каких обстоятельствах привык издавать те или иные звуки и какие
посторонние звуки укрощают его либо приводят в ярость. Изучив все это путем
обхождения с ним и длительного навыка, тот человек называет это мудростью
и, как бы составив руководство, обращается к преподаванию, по правде
сказать, не зная взглядов большинства и его вожделений что в них прекрасно
или постыдно, хорошо или дурно, справедливо или несправедливо, но обозначая
перечисленное соответственно мнениям этого огромного зверя: что тому
приятно, он называет благом, что тому тягостно - злом и не имеет никакого
другого понятия об этом, я но называет справедливым и прекрасным то, что
необходимо. -
А чем же отличается от него тот, кто мудростью считает уже то, что он
подметил, что не нравится, а что нравится собранию большинства самых
различных людей - будь то в живописи, музыке или даже в политике? А
действительно ли это хорошо или прекрасно - разве слышал ты когда-либо,
чтобы кто-то из них отдавал себе в этом отчет и чтобы это не вызывало бы
смеха? ...
Так вот, учитывая все это, припомни то, о чем говорили мы раньше: возможно
ли, чтобы толпа допускала признавала существование красоты самой по себе, а
не многих красивых вещей или самой сущности каждой вещи, а не множества
отдельных вещей? ...
Следовательно, толпе не присуще быть философом. ... И
значит, те, кто занимается философией, неизбежно будут вызывать ее
порицание.
Как и порицание со стороны тех частных лиц, которые, общаясь с чернью,
стремятся ей угодить.
И вообще-то подобные натуры редкость, как мы утверждаем. К их числу
относятся и те люди, что причиняют величайшее зло государствам и частным
лицам, и те, что творят добро, если их влечет к нему; мелкая же натура
никогда не совершит ничего великого ни для частных лиц, ни для государства.
...
Когда, таким образом, от философии отпадают те люди, которым всего больше
надлежит ею заниматься, она остается одинокой и незавершенной, а сами они
ведут жизнь и не подобающую, и не истинную. К философии же, раз она
осиротела и лишилась тех, кто ей сродни, приступают уже другие лица, вовсе
ее недостойные. Они позорят ее и навлекают на нее упрек...
Ведь иные людишки чуть увидят, что область эта опустела, а между тем полна
громких имен и показной пышности, тотчас же, словно те, кто спасаясь от
тюрьмы, бежит в святилище, с радостью делают скачок от ремесла к философии
- особенно те, кто половчее в своем ничтожнейшем дельце. Хотя философия
находится в таком положении, однако сравнительно с любым другим мастерством
она все же гораздо больше в чести, что и привлекает к ней многих людей,
несовершенных по своей природе: тело у них покалечено ремеслом и
производством, да и души их сломлены и изнурены грубым трудом; ведь это
неизбежно. -
Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образом общающихся с
философией: это либо тот, кто, подвергшись изгнанию, сохранил как человек,
получивший хорошее воспитание, благородство своей натуры... либо это
человек великой души, родившийся в маленьком государстве: делами этого
государства он презрительно пренебрежет. ... О моем собственном случае -
божественном знамении - не стоит и упоминать: такого, пожалуй, еще ни с кем
раньше не бывало.
Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это
сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумие большинства,
а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно
сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобы вместе с
ним придти на помощь правому делу и уцелеть. Напротив, если человек, словно
очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить
несправедливость, ему не под силу будет управиться со всеми дикими своими
противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим
друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он
сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной из
пыли, поднятой ураганом. Видя, что все остальные преисполнились беззакония,
он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых
дел, а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.
- Значит, он отходит, достигнув немалого!
- Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как
государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и
сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и
общественное.
Так вот насчет философии - из-за чего у нею такая дурная слава (а между тем
это несправедливо), - по-моему, уже сказано достаточно, если у тебя нет
других замечаний.
- Я ничего не могу к этому добавить. Но какое из существующих теперь
государственных устройств ты считаешь для нее подобающим?
- Нет такого. На это-то я и сетую, что ни одно из нынешних государственных
устройств недостойно натуры философа. Такая натура при них извращается и
теряет свой облик. Подобно тому как иноземные семена, пересаженные на
чуждую им почву, теряют свою силу и приобретают свойства местных растений,
так и подобные натуры в настоящее время не осуществляют своих возможностей,
приобретая чуждый им склад. -
А что большинство людей не верит словам другого, это не диво. Ведь они
никогда не видали того, о чем мы сейчас говорим, для них все это какие-то
фразы, умышленно подогнанные друг к другу, а не положения, вытекающие, как
сейчас, само собой одно из другого.
Да и не довелось им, мой милый, стать благодарными слушателями прекрасных и
благородных рассуждений, усердно и всеми средствами доискивающихся истины
ради познания и ничего общего не имеющих с чванными препирательствами ради
славы или из-за соперничества в судах и при личном общении.
Вот почему ... ни государство, ни его строй, так же как и отдельный
человек, не станут никогда совершенными, пока не возникнет некая
необходимость, которая заставит всех этих немногочисленных философов...
принять на себя заботу о государстве, желают ли они того или нет...
Между тем, Адимант, тому, кто действительно направил свою мысль на бытие,
уже недосуг смотреть вниз, на человеческую суету, и, борясь с людьми,
преисполняться недоброжелательства и зависти. Видя и созерцая нечто
стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не
страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более
ему уподобляется.
Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становится
упорядоченным и божественным, насколько это в человеческих силах.
Оклеветать же можно все на свете.
Так вот, если у философа возникнет необходимость позаботиться о том, чтобы
внести в частный и общественный быт людей то, что он усматривает наверху, и
не ограничиваться собственным совершенствованием, думаешь ли ты, что из
него выйдет плохой мастер по части рассудительности, справедливости и всей
вообще добродетели, полезной народу?
...Никогда, ни в коем случае не будет процветать госу- дарство, если его не
начертят художники по божественному образцу. ...
Взяв, словно доску, государство и нравы людей, они сперва бы очистили ох,
что совсем не легко.
Смешивая и сочетая качества людей, они создадут прообраз человека,
определяемый тем, что уже Гомер назвал боговидным и богоподобным свойством,
присущим людям. ...
И я думаю, кое-что они будут стирать, кое-что рисовать снова, пока не
сделают человеческие нравы, насколько это осуществимо, угодными богу.
...Ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, пока
владыкой государства не станет племя философов или пока на деле не
осуществится тот государственный строй, который мы словесно обрисовали.
Осмелимся же сказать и то, что в качестве самых тщательных стражей следует
ставить философов.
Ты часто уже слышал: идея блага - вот это самое важное знание; через нее
становятся пригодными и полезными справедливость и все остальное. ...Идею
эту мы недостаточно знаем. А коль скоро не знаем, то без нее, даже если у
нас будет наибольшее количество сведений обо всем остальном, уверяю тебя,
ничто не послужит нам на пользу: это вроде того, как приобрести себе
какую-нибудь вещь, не думая о благе, которое она принесет. Или ты думаешь,
главное дело в том, чтобы приобрести побольше имущества, не думая о том,
хорошее ли оно?
Но ведь ты знаешь, что, по мнению большинства, благо состоит в
удовольствии, а для людей более тонких - в понимании. ... ... Оно есть
понимание того, что хорошо.
Разве не ясно и это: в качестве справедливого и прекрасного многие выбрали
бы то, что кажется им таковым, хотя бы оно и не было им на самом деле, и
соответственно действовали бы, приобретали и выражали бы свои мнения; что
же касается блага, здесь никто не довольствуется обладанием мнимого, но все
ищут подлинного блага, а мнимым всякий пренебрегает. ...
К благу стремится любая душа и ради него все совершает; она предчувствует,
что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, в чем же оно
состоит.