ит, что нет.

     - Но повторяю, если так, может ли одна душа оказаться причастной порочности или
добродетели более полно, чем другая? Ведь мы признали, что порочность - это
дисгармония, добродетель же - гармония.

     - Никак не может.

     - А еще вернее, пожалуй, - если быть последовательными - ни одна душа, Симмий,
порочности не причастна: ведь душа - это гармония, а гармония, вполне оставаясь самой
собою, то есть гармонией, никогда не будет причастна дисгармонии.

     - Да, конечно.

     - И душа не будет причастна порочности, поскольку она остается доподлинно душою.

     - Можно ли сделать такой вывод из всего, что было сказано?

     - Из нашего рассуждения следует, что все души всех живых существ одинаково хороши,
коль скоро душам свойственно оставаться тем, что они есть, - душами.

     - Мне кажется, что так, Сократ.

     - Но кажется ли тебе это верным? Кажется ли тебе, что мы пришли бы к такому выводу,
будь наше исходное положение - что душа это гармония - верно?

     - Ни в коем случае!

     - Пойдем дальше, - продолжал Сократ. - Что правит всем в человеке - душа,
особенности если она разумна, или что иное, как, по твоему?
{33}
     - По-моему, душа.

     - А правит она, уступая состоянию тела или противясь ему? Я говорю вот о чем: если,
например, у тебя жар и жажда, душа влечет тебя в другую сторону и не велит пить, если ты
голоден - не велит есть, и в тысяче других случаев мы видим, как она действует вопреки
телу. Так или не так?

     - Именно так.

     - Но разве мы не согласились раньше, что душа, если это гармония, всегда поет в лад с
тем, как натянуты, или отпущены, или звучат, или как-то еще размещены и расположены
составные части? Разве мы не согласились, что душа следует за ними и никогда не
властвует?

     - Да, - отвечал Симмий, - согласились.

     - Что же получается? Ведь мы убеждаемся, что она действует как раз наоборот -
властвует над всем тем, из чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть ли не во
всем и в течение всей жизни всеми средствами подчиняет своей власти и то сурово и
больно наказывает, заставляя исполнять предписания врача или учителя гимнастики, то
обнаруживает некоторую снисходительность, то грозит, то увещевает, обращаясь к
страстям, гневным порывам и страхам словно бы со стороны. Это несколько напоминает
те стихи Гомера, где он говорит об Одиссее:

     В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу:
Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело...

     Разве, по-твоему, у него сложились бы такие стихи, если бы он думал, что душа - это
гармония, что ею руководят состояния тела, а не наоборот - что она сама руководит и
властвует и что она гораздо божественнее любой гармонии? Как тебе кажется?

     - Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, что ты прав!

     - Тогда, дорогой мой, нам никак не годится утверждать, будто душа - своего рода
гармония: так мы, пожалуй, разойдемся и с божественным Гомером, и с самими собою.

     - Верно, - подтвердил он.

     - Вот и прекрасно, - сказал Сократ. - Фиванскую Гармонию мы как будто
умилостивили. Теперь очередь Кадма, Кебет. Как нам приобрести его благосклонность,
какими доводами?

     - Мне кажется, ты найдешь как, - отозвался Кебет. - Во всяком случае, твои
возражения против гармонии меня просто восхитили - настолько они были
неожиданны. Слушая Симмия, когда он говорил о своих затруднениях, я все думал:
неужели кто-нибудь сумеет справиться с его доводами? И мне было до крайности странно,
когда он не выдержал и первого твоего натиска. Так что я бы не удивился, если бы та же
участь постигла и Кадмовы доводы.

     - Ах, милый ты мой, - сказал Сократ, - не надо громких слов - как бы кто не
испортил наше рассуждение еще раньше, чем оно началось. Впрочем, об этом позаботится
божество, а мы по-гомеровски вместе пойдем и посмотрим, дело ли ты говоришь.

     Что ты хочешь выяснить? Главное, если я не ошибаюсь, вот что. Ты требуешь
доказательства, что душа наша неуничтожима и бессмертна: в противном случае, говоришь
ты, отвага философа, которому предстоит умереть и который полон бодрости и
спокойствия, полагая, что за могилою он найдет блаженство, какого не мог бы обрести,
{34}
     если бы прожил свою жизнь иначе, - его отвага безрассудна и лишена смысла. Пусть мы
обнаружили, что душа сильна и богоподобна, что она существовала и до того, как мы
родились людьми, - все это, по-твоему, свидетельствует не о бессмертии души, но лишь
о том, что она долговечна и уже существовала где-то в прежние времена неизмеримо
долго, многое постигла и многое совершила. Но к бессмертию это ее нисколько не
приближает, напротив, само вселение ее в человеческое тело было для души началом
гибели, словно болезнь. Скорбя проводит она эту свою жизнь, чтобы под конец погибнуть
в том, что зовется смертью. И совершенно безразлично, утверждаешь ты, войдет ли она в
тело раз или много раз, по крайней мере для наших опасений: если только человек не
лишен рассудка, он непременно должен опасаться - ведь он не знает, бессмертна ли
душа, и не может этого доказать.

     Вот, сколько помнится, то, что ты сказал, Кебет. Я повторяю это нарочно, чтобы ничего не
пропустить и чтобы ты мог что-нибудь прибавить или убавить, если пожелаешь.

     А Кебет в ответ:

     - Нет, Сократ, сейчас я ничего не хочу ни убавлять, ни прибавлять. Это все, что я сказал.

     Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал так:

     - Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее решить, нам придется исследовать
причину рождения и разрушения в целом. И если ты не против, я расскажу тебе о том, что
приключилось со мной во время такого исследования. Если что из этого рассказа
покажется тебе полезным, ты сможешь использовать это для подкрепления твоих взглядов.

     - Конечно, я не против, - ответил Кебет.

     [Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни]

     - Тогда послушай. В молодые годы, Кебет, у меня была настоящая страсть к тому виду
мудрости, который называют познанием природы. Мне представлялось чем-то
возвышенным знать причины каждого явления - почему что рождается, почему погибает
и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода
вопросы задавал себе в первую очередь: когда теплое и холодное вызывают гниение, не
тогда ли как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим - кровью,
воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает
чувство слуха, в зрения, и обоняния, а из них возникают память и представление, а из
памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание?

     Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на Земле,
и все для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к такому
исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал
ясно - так казалось и мне самому, и остальным, - а теперь, из-за этих исследований, я
окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, - например, среди
многого прочего перестал понимать, почему человек растет. Прежде я думал, что это
каждому ясно: человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кости - к
костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть [пищи] прибавляется к
родственной ей части человеческого тела и впоследствии малая величина становится
большою. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно,
по-твоему, или нет?

     - По-моему, правильно, - сказал Кебет.

     - Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низкорослым, оказывался головою выше,
то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом - тоже. Или еще
нагляднее: десять мне казалось больше восьми потому, что к восьми прибавляется два, а
вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на половину
собственной длины.
     {35}
     - Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом теперь? - спросил Кебет.

     - Теперь, клянусь Зевсом, - сказал Сократ, - я далек от мысли, будто знаю причину
хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице
прибавляют единицу, - то ли единица, к которой прибавили другую, стала двумя, то ли
прибавляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через
прибавление одной к другой. Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая
оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спрашиваю
себя: в этом ли именно причина возникновения двух - в том, что произошла встреча,
вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше
верить, что двойка появляется именно по этой причине - через разделение, ибо тогда
причина будет как раз противоположной причине образования двух: только что мы
утверждали, будто единицы взаимно сближаются и прибавляются одна к другой, а теперь
говорим, что одна от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить себя, будто
понимаю, почему и как возникает единица или что бы то ни было иное - почему оно
возникает, гибнет или существует. Короче говоря, этот способ исследования мне
решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой.

     Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Анаксагора, что всему в мире
сообщает порядок и всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по душе, я
подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина - Ум. Я решил,
что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь
помещать там, где ей всего лучше находиться. И если кто желает отыскать причину, по
которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше
всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо
воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в
окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Конечно, он
непременно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и знание худшего - это одно и то
же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учителя,
который откроет мне причину бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расскажет,
плоская ли Земля или круглая, а рассказавши, объяснит необходимую причину - сошлется
на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь
еще. И если он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяснит, почему ей лучше
быть в центре. Если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного
рода. Да, я был готов спросить у него таким же образом о Солнце, Луне и звездах - о
скорости их движения относительно друг друга, об их поворотах и обо всем остальном,
что с ними происходит: каким способом каждое из них действует само или подвергается
воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум,
Анаксагор может ввести еще какую-то причину помимо той, что им лучше всего быть в
таком положении, в каком они и находятся. Я полагал, что, определив причину каждого из
них и всех вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем их общее благо.
И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги
Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже.

     Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет, я стремглав полетел вниз, когда,
продолжая читать, увидел, что Ум у него остается без всякого применения и что порядок
вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается - совершенно
нелепо - воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все равно, как если бы
кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом,
принявшись объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: "Сократ сейчас
сидит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и
отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и
окружают кости - вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости
свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют
Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь,
согнувшись". И для беседы нашей можно найти сходные причины - голос, воздух, слух и
тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами - тем, что, раз уж
{36}
     афиняне почли за лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее сидеть здесь, счел
более справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат. Да,
клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах
или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более
справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое
наказание, какое бы ни назначило мне государство.

     Нет, называть подобные вещи причинами - полная бессмыслица. Если бы кто говорил,
что без всего этого - без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, - я бы не мог
делать то, что считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина
всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам
избираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не
различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть
причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной -
чуждым, как мне кажется, именем. И вот последствия: один изображает Землю недвижно
покоящейся под небом и окруженною неким вихрем, для другого она что-то вроде мелкого
корыта, поддерживаемого основанием из воздуха, но силы, которая наилучшим образом
устроила все так, как оно есть сейчас, - этой силы они не ищут и даже не предполагают за
нею великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день изобрести
Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на
себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается
благим и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы
узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыскать,
и от других ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я снова пустился в
плавание. Хочешь, я расскажу тебе, Кебет, о моих стараниях?

     - Очень хочу! - отвечал Кебет.

     - После того, - продолжал Сократ, - как я отказался от исследования бытия, я решил
быть осторожнее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует
солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на Солнце, а не на
его образ в воде или еще в чем-нибудь подобном, - вот и я думал со страхом, как бы мне
совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться их при
помощи того или иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям
и в них рассматривать истину бытия, хотя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в
чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает
бытие в понятиях, лучше видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в
осуществлении. Как бы там ни было, именно этим путем двинулся я вперед, каждый раз
полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне кажется,
согласуется с этим понятием, я принимаю за истинное - идет ли речь о причине или о
чем бы то ни было ином, - а что не согласно с ним, то считаю неистинным. Но я хочу
яснее высказать тебе свою мысль. Мне кажется, ты меня еще не понимаешь.

     - Да, клянусь Зевсом, - сказал Кебет. - Не совсем.

     - Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь повторяю то, что говорил всегда - и ранее,
и только что в нашей беседе. Я хочу показать тебе тот вид причины, который я исследовал,
и вот я снова возвращаюсь к уже сто раз слышанному и с него начинаю, полагая в основу,
что существует прекрасное само по себе, и благое, я великое, и все прочее. Если ты
согласишься со мною и признаешь, что так оно и есть, я надеюсь, это позволит мне
открыть и показать тебе причину бессмертия души.

     - Считай, что я согласен, и иди прямо к цели, - отвечал Кебет.

     - Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то, что за этим следует. Если
существует что-либо прекрасное помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажется, не
может быть прекрасным иначе, как через причастность прекрасному самому по себе. Так
же я рассуждаю и во всех остальных случаях. Признаешь ты эту причину?
{37}
     - Признаю.

     - Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных причин, таких мудреных, и, если
мне говорят, что такая-то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо очертаниями,
либо еще чем-нибудь в таком же роде, я отметаю все эти объяснения, они только сбивают
меня с толку. Просто, без затей, может быть даже слишком бесхитростно, я держусь
единственного объяснения: ничто иное не делает вещь прекрасною, кроме присутствия
прекрасного самого по себе или общности с ним, как бы она ни возникла. Я не стану далее
это развивать, и настаиваю лишь на том, что все прекрасные вещи становятся
прекрасными через прекрасное [само по себе]. Надежнее ответа нельзя, по-моему, дать ни
себе, ни кому другому. Опираясь на него, я ужа не оступлюсь. Да, я надежно укрылся от
опасностей, сказавши себе и другим, что прекрасное становится прекрасным благодаря
прекрасному. И тебе тоже так кажется?

     - Да.

     - И стало быть, большие вещи суть большие и бо'льшие суть бо'льшие благодаря
большому [самому по себе], а меньшие - благодаря малому?

     - Да.

     - И значит, если бы тебе сказали, что один человек головою больше другого, а другой
головою меньше, ты не принял бы этого утверждения, но решительно бы его отклонил,
заявивши так: "Я могу сказать лишь одно - что всякая вещь, которая больше другой вещи,
такова лишь благодаря большому, то есть она становится больше благодаря большому, а
меньшее становится меньшим лишь благодаря малому, то есть малое делает его меньшим".
А если бы ты признал, что один человек головою больше, а другой меньше, тебе пришлось
бы, я думаю, опасаться, как бы не встретить возражения: прежде всего в том, что большее у
тебя есть большее, а меньшее - меньшее по одной и той же причине, а затем и в том, что
большее делает большим малое, - ведь голова-то мала! А быть большим благодаря малому
     - это уж диковина! Ну что, не побоялся бы ты таких возражений?

     - Побоялся бы, - отвечал Кебет со смехом.

     - Стало быть, - продолжал Сократ, - ты побоялся бы утверждать, что десять больше
восьми на два и по этой причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять
превосходит восемь количеством и через количество? И что вещь в два локтя больше вещи
в один локоть длиною, но не на половину собственного размера? Ведь и здесь приходится
опасаться того же самого.

     - Совершенно верно.

     - Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют один к
одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно - то
разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь единственный путь,
каким возникает любая вещь, - это ее причастность особой сущности, которой она
должна быть причастна, и что в данном случае ты можешь назвать лишь единственную
причину возникновения двух - это причастность двойке. Все, чему предстоит сделаться
двумя, должно быть причастно двойке, а чему предстоит сделаться одним - единице. А
всяких разделений, прибавлений и прочих подобных тонкостей тебе даже и касаться не
надо. На эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрее тебя, ты же, боясь, как говорится,
собственной тени и собственного невежества, не расставайся с надежным и верным
основанием, которое мы нашли, и отвечай соответственно. Если же кто ухватится за само
основание, ты не обращай на это внимания и не торопись