ом хорошим,

Руки, и ноги, и ум чтобы стройными были,

Весь же он не имел никакого изъяна.

-- Ты знаешь эту песню или привести тебе ее всю? А я в ответ:

- Не нужно, я знаю эту песню, да и немало я с ней повозился.

- Хорошо, - сказал Протагор. - Так как тебе кажется: удачно это сказано и
правильно или нет? - Вполне правильно.

- Что же, по-твоему, хорошо, когда поэт сам себе противоречит?

- Нет, нехорошо.

Присмотрись внимательнее.

- Да я, дорогой мой, уже достаточно смотрел.

- Значит, ты знаешь, что дальше в той же песне он говорит:

Вовсе неладным сдается мне слово Питтака,

Хоть его рек и мудрец: "добрым быть нелегко".

- Замечаешь, что тот же самый поэт говорит и это, и то, что раньше?

- Знаю.

- Как тебе кажется, это и то - в согласии между собой?

- Мне-то кажется именно так, - отвечал я, но признаюсь, я побаивался в то
же время, не скажет ли Протагор еще что-нибудь. - Ну а по-твоему, это не
так?

Как может казаться согласным с самим собою тот, кто высказал оба этих
суждения, кто сперва сам признал, что поистине трудно человеку стать
хорошим, а немного спустя в том же стихотворении забывает это и порицает
Питтака, утверждающего так же, как он, что человеку трудно быть хорошим.
Симонид отказывается принять утверждение Питтака, который говорит то же
самое, что и он. Раз он порицает того, кто говорит одно с ним, ясно, что он
и себя самого порицает, так что либо первое, либо второе его утверждение
неверно.

Эти слова Протагора вызвали у многих слушателей громкую похвалу. А у меня
сперва, когда он это произнес, а прочие зашумели, закружилась голова и
потемнело в глазах, точно ударил меня здоровенный кулачный боец; потом я, -
по правде говоря, чтобы выиграть время и обдумать, что, собственно,
утверждает поэт, - обращаюсь к Продику и взываю к нему:

- Продик! Ведь Симонид - твой земляк; ты обязан помогать ему. Я, кажется,
призываю тебя так, как, по словам Гомера, Скамандр, теснимый Ахиллом,
призывал Симоэнта, говоря:

Брат мой, воздвигнися!

Мужа сего совокупно с тобою Мощь обуздаем.

Вот и я тебя призываю, дабы Протагор не разнес нам Симонида. Чтобы
вызволить Симонида, требуется твое уменье, посредством которого ты
различаешь слова "хотеть" и "желать" (что не одно и то же) и которое
помогло тебе сегодня сказать так много прекрасного. А теперь посмотри, не
кажется ли тебе то же, что и мне. Я ведь не думаю, чтобы Симонид
противоречил сам себе. Ты, Продик, выскажи сперва свое мнение вот о чем:
считаешь ли ты, что "стать" и "быть" - одно и то же, или это не одно и то
же?

- Клянусь Зевсом, не одно и то же, - сказал Продик.

- Не выразил ли в первых стихах сам Симонид мнение, что трудно человеку
поистине стать хорошим?

- Ты прав, - сказал Продик.

А Питтака он порицает не за такое же высказывание, как думает Протагор, а
за другое. Ведь Питтак сказал, что трудно не "стать добрым", а "быть" им, а
это, Протагор, не одно и то же, как подтверждает и Продик. Поскольку "быть"
и "стать" не одно в то же, Симонид не противоречит сам себе. И может быть,
Продик сказал бы - и вместе с ним многие другие, - что, согласно Гесиоду,
хотя и трудно стать хорошим,-

Ведь добродетель от нас отделили бессмертные боги

Тягостным потом,

но, если кто достигнет вершины,

Легкой и ровною станет дорога, тяжкая прежде, -

дорога приобретения добродетели.

Продик, выслушав это, похвалил меня, Протагор же сказал:

- В твоей поправке, Сократ, еще больше погрешностей, чем в том, что ты
хочешь ею исправить.

- Плохо, как видно, мое дело, Протагор, и я - как потешный лекарь: врачуя,
только усугубляю болезнь.

- Да, так оно и есть.

- Но почему же, однако?

- Велико было бы невежество поэта, если бы он объявил таким пустяком
приобретение добродетели - дело самое трудное, как признается всеми людьми.

А я сказал:

Клянусь Зевсом, кстати случился Продик при наших рассуждениях. Мудрость
Продика, Протагор, есть, пожалуй, нечто издревле божественное, пошла ли она
от Симонида или от еще более древних времен. А ты, опытный во многом
другом, в ней оказываешься неопытным, не то что я, у меня именно в ней есть
опыт, так как я ученик вот этого Продика . Мне кажется, ты сейчас не
понимаешь, что слово "трудно" Симонид, возможно, берет не в том значении, в
каком берешь его ты. Это вроде того, как по поводу слова "страшный" тот же
самый Продик делает мне внушение всякий раз, когда я, хваля тебя (или кого
другого), говорю, например: "Протагор - человек страшно мудрый". Тут Продик
спрашивает меня обычно, не стыдно ли мне называть хорошее страшным. Потому
что страшное, говорит он, это дурное. Никто ведь не говорит: "страшное
богатство", "страшное перемирие", "страшное здоровье", но говорят о
страшной болезни, войне, бедности, так как страшное - это зло. Так вот,
может быть, и под словом "трудно" кеосцы и Симонид тоже подразумевают либо
зло, либо что-нибудь другое, тебе непонятное. Поэтому спросим Продика -
ведь о языке Симонида надо спрашивать именно его: что же разумел Симонид
под "трудным", Продик?

- Зло.

- За это, Продик, и порицает Симонид Питтака, который сказал, что "трудно
быть добрым". Это все равно как услышать от Питтака, что "дурно быть
добрым".

- А что же еще, - сказал Продик, - как не это, разумел, по-твоему, Симонид,
браня Питтака? Тот не умел правильно различать слова, как лесбосец,
воспитанный на варварском наречии.

- Слышишь, Протагор, что говорит Продик: можешь ты что-нибудь на это
возразить?

- Ну, это далеко не так, Продик, - сказал Протагор, - я отлично знаю, что
Симонид трудным называл, как и все мы, не дурное, а то, что не легко и
дается лишь после больших усилий.

- Да ведь и я думаю, Протагор, что Симонид так понимает, да и Продику это
известно; он шутит и, по-видимому, хочет убедиться, способен ли ты отстоять
свое мнение. А что Симонид не считает "трудное" "дурным", тому сильное
доказательство в изречении, которое прямо затем следует: ведь он говорит,
что

Богу лишь одному дан этот дар.

А ведь если бы он считал, что "дурно быть хорошим", то не стал бы говорить,
что одному лишь богу это дано, не стал бы ему одному уделять этот дар;
тогда Продику пришлось бы признать, что Симонид какой-то наглец, а вовсе не
кеосец. Но каков, по-моему, смысл этой песни Симонида, я охотно тебе скажу,
если ты хочешь проверить, хорошо ли я, как ты выражаешься, разбираюсь в
поэзии. А хочешь, я, наоборот, послушаю тебя.

Протагор на эти мои слова молвил:

- Пожалуйста, скажи, Сократ, сам.

Продик и Гиппий тоже очень настаивали, да и все остальные.

- Так я попытаюсь, - сказал я, - изложить вам мое понимание этой песни.
Раньше и больше всего философия у эллинов была распространена на Крите и в
Лакедемоне, и самое большое на Земле число софистов было там же; но критяне
и лаконцы подобно тем софистам, о которых говорил Протагор, отрицают это и
делают вид, будто они невежественны, чтобы не обнаружилось, что они
превосходят мудростью всех эллинов; они хотят, чтобы их считали самыми
лучшими воинами и мужественными людьми, думая, что, если узнают, в чем
именно их превосходство, все станут упражняться в том же, то есть в
мудрости. Теперь же, скрывши настоящее, они обманули тех, кто подражает
лаконцам в других государствах, уродуя подобно им с уши, обматывая руки
ремнями, усердствуя в гимнастике и нося короткие плащи, как будто именно
благодаря этому лаконцы властвуют над эллинами. А когда лаконцам надоедает
тайно общаться со своими софистами и они хотят это делать открыто, они
изгоняют чужеземцев - как подражающих им, так и всех остальных - и тогда
свободно общаются с софистами втайне от чужих. Они, как и критяне, не
позволяют своим юношам отправляться в другие земли, чтобы те не разучились
тому, чему они учат их сами. И в этих двух государствах не только мужчины
гордятся воспитанием, но и женщины.

А что я говорю правду и лаконцы действительно отлично воспитаны в философии
и искусстве слова, это вы можете узнать вот из чего: если бы кто захотел
сблизиться с самым никчемным из лаконцев, то на первый взгляд нашел бы его
довольно слабым в речах но вдруг, в любом месте речи, метнет он, словно
могучий стрелок, какое-нибудь точное изречение, краткое и сжатое, и
собеседник кажется перед ним малым ребенком. Вот поэтому-то кое-кто из
нынешних, да и из древних догадались, что подражать лаконцам - это значит
гораздо более любить мудрость, чем телесные упражнения; они поняли, что
уменье произносить такие изречения свойственно человеку в совершенстве
образованному. К таким людям принадлежали и Фалес Милетский, и Питтак
Митиленский, и Биант из Приены, и наш Солон, и Клеобул Линдский, и Мисон
Хенейскии, а седьмым между ними считается лаконец Хилон Все они были
ревнителями, любителями и последователями лаконского воспитания; и всякий
может усвоить их мудрость, раз она такова, что выражена каждым из них в
кратких и достопамятных изречениях. Сойдясь вместе, они посвятили их как
начаток мудрости Аполлону, в его храме, в Дельфах, написавши то, что все
прославляют: "Познай самого себя" и "Ничего сверх меры".

Но ради чего я это говорю? А ради того, что таков был у древних способ
философствовать: лаконское немногословие. Между некоторыми лаконцами имело
хождение и это восхваляемое мудрецами изречение Питтака: "Трудно быть
добрым "Симонид, с честолюбиво стремившийся к мудрости, понял, что,
сокрушив это изречение, словно знаменитого атлета, и превзойдя его, он и
сам прославится среди современников. Вот по такому-то побуждению - стремясь
принизить это изречение - сочинил он, как мне кажется, всю эту песню.

Рассмотрим же все сообща, правду ли я говорю. Ведь прямо с начала песни
обнаружилась бы нелепость, если бы, желая сказать, что трудно стать
хорошим, он в конце подставил бы частицу ведь. Она была бы вставлена без
малейшего разумного основания, если только мы не предположим, что Симонид
как бы спорит против изречения Питтака: Питтак утверждает, что "трудно быть
хорошим"; противореча этому, Симонид говорит: "Нет, Питтак, трудно и
стать-то хорошим",- поистине трудно, а не поистине хорошим. Не в том смысле
говорит он об истине, будто одни о бывают поистине хорошими, а другие хотя
и хорошими, но не поистине, ведь это было бы явно простовато и не
по-симонидовски. Надо полагать, что в песне слово "поистине" переставлено,
причем подразумевается изречение Питтака, как если бы это сам Питтак
говорил, а Симонид ему отвечал. "Трудно, о люди, - говорит Питтак, - быть
хорошим", а Симонид отвечает: "Неправду ты говоришь, Питтак: не быть, а и
стать человеком хорошим, руки, и ноги, и ум чтобы стройными были, весь же
он не имел никакого изъяна, поистине трудно". Таким образом, и частица ведь
окажется вставленною со смыслом, и слово "поистине" правильно станет на
самом конце. И последующее все подтверждает, что именно так было сказано.
Много бы нашлось, и в любых местах этой песни, такого, на чем можно было бы
показать, как она хорошо сочинена; она ведь отличается и изяществом, и
тщательностью отделки. Но долго было бы разбирать ее всю таким образом;
возьмем лишь ее общий смысл и убедимся, что главным намерением Симонида на
протяжении всей песни было опровергнуть изречение Питтака.

Продолжение у Симонида звучит так, будто он высказывает следующее
утверждение: "Стать -то хорошим человеком поистине трудно, однако все же
возможно, с хотя бы на некоторое время, но, ставши таким, пребывать в этом
состоянии, то есть быть, как ты, Питтак, говоришь, хорошим человеком, - это
уж невозможно и не свойственно человеку, и разве лишь бог один владеет
таким преимуществом"

Нет возможности зла избежать человеку

В тяжкой беде, злобной, необоримой.

Кого подавляет необоримая беда, например, при управлении кораблем? Ясно,
что незаурядного человека, заурядный человек и без того всегда подавлен. Не
лежачего мог бы свалить кто-нибудь, а того, кто стоит - чтобы он упал: ведь
не того же, кто уже лежит. Точно так же необоримая беда может подавить
того, кто борется, но не того, кто никогда не был способен к борьбе.
Налетевшая буря может побороть кормчего, внезапное ненастье - земледельца.
То же самое и с врачом. Хорошему человеку возможно стать дурным, как
засвидетельствовано и другим поэтом, сказавшим:

Но и доблестный муж то дурным, то хорошим бывает.

А дурному человеку невозможно становиться дурным: он неизбежно всегда будет
таким; между тем тому, кто борется, кто мудр и хорош, если его подавит
необоримая беда, "нет возможности зла избежать [не быть дурным]". Ты,
Питтак, утверждаешь, что трудно быть хорошим, на самом же деле трудно
становиться таким, хотя это и возможно, но быть хорошим - невозможно:

- Добрый поступок свершая, всякий будет хорошим,

- Зло свершая, будет дурным.

Что значит, например, "хорошо .поступать" при овладении чтением и письмом?
Что делает человека хорошим в этом деле? Ясно, что изучение чтения и
письма. А какие хорошие поступки создают хорошего врача? Ясно, что изучение
того, как лечить больных. "Зло свершая, будет дурным": значит, кто бы мог
стать дурным врачом? Ясно, что тот, кто, во-первых, уже врач, а затем еще и
хороший врач, он-то и мог бы стать дурным врачом; а мы, невежды в искусстве
врачевания, не стали бы, как бы дурно мы ни действовали, ни врачами, ни
плотниками и ничем в этом роде; а кто, поступая дурно, не станет врачом,
ясное дело, тот не станет и дурным врачом. Таким же образом и хороший
человек становится иногда дурным - от времени ли, от напряжения, от болезни
или по какой-нибудь несчастной случайности; это самое и есть единственное
дурное дело - лишиться знания, а дурной человек не может стать когда-либо
дурным, раз он всегда дурен: чтобы стать дурным, он должен сперва стать
хорошим.

Значит, и это место песни подтверждает, что быть с человеку хорошим, то
есть постоянно хорошим, невозможно, стать же хорошим можно; но тот же самый
человек способен стать и дурным, а всего дольше и всех более хороши те,
которых любят боги.

Все это сказано против Питтака, а дальше в песне это еще яснее. Ведь
Симонид говорит:

Жизнь, что судьба мне дала, потому я не трачу впустую

Ради надежды тщетной найти средь людей совершенство:

Сколько б ни было нас, плодами сытых земными,

Нет человека такого; а если б нашел я - сказал бы.

С такой же силой Симонид выступает против изречения Питтака на протяжении
всей своей песни:

Всех и хвалю и люблю я также охотно,

Злого кто не свершил. А с судьбой не воюют и боги.

И это сказано против того же самого изречения. Симонид не был до такой
степени необразован, чтобы заявлять, что он хвалит тех, кто с охотою не
делает ничего дурного, как будто бывают такие, что охотно , делают дурное.
Я по крайней мере думаю: никто из мудрых людей не считает, что какой-нибудь
человек может охотно заблуждаться или охотно творить постыдные и злые дела;
они хорошо знают, что все делающие постыдное и злое делают это невольно. И
Симонид не объявляет себя хвалителем тех, кто будто бы добровольно не
делает дурного, он к себе самому относит это слово "охотно". Он полагает,
что достойный человек часто принуждает себя относиться к кому-нибудь
дружелюбно и хвалить его, как это нередко случается, например, когда дело
идет о заслуживающих осуждения отце, матери, отечестве или о чем-нибудь еще
в этом роде. Плохие-то люди, когда с теми что-нибудь такое случится,
смотрят на это чуть ли не с удовольствием, они все замечают за ними и
порицают и винят за негодность родителей или отечество; чтобы другие не
обвиняли их самих и не бранили за нерадение, они даже усугубляют порицания
и к своей вынужденной враждебности прибавляют еще и добровольную. Между тем
хорошие люди, напротив, многое прячут в себе и принуждают себя к похвалам,
если же гневаются за обиду на родителей или отечество, то сами себя унимают
и мирятся с этим, заставляя себя относиться к ним дружелюбно и даже хвалить
их, потому что это - свое. Я думаю, что и Симонид нередко считал нужным -
не по своей воле, а по необходимости - хвалить и прославлять тирана или ему
подобных. Об этом он и Питтаку говорит: мол, я тебя порицаю не потому, что
склонен к порицанию,

Мне довольно того, чтобы ве был дурным он [человек],

Вовсе негодным, но знал бы правду и пользу

Города, здравый ум бы имел - такого не осужу я.

Я не любитель корить: глупцов ведь бесчисленно племя

так что, если кому доставляет удовольствие порицать, тот может делать это
досыта.

Все прекрасно, в чем примеси нету дурного.

Это Симонид говорит не в том смысле, что, к при- а меру, все бело, к чему
не примешалось черное, - это было бы совсем смешно, - а в том смысле, что
он и среднее принимает без порицания. "И не ищу я, - говорит он, - средь
людей совершенства: сколько б ни было нас, плодами сытых земными, нет
человека такого; а если б нашел я - сказал бы. Так что за это я никого не
буду хвалить, а довольно с меня того, чтобы человек был средним и ничего
плохого не делал, вот тогда всех и люблю и хвалю я". Здесь поэт и наречие
употребляет митиленское, как бы обращая именно к Питтаку эти слова: "Всех и
хвалю и люблю я также охотно (тут произносящему надо отделить слово
"охотно" от дальнейшего), злого кто не свершил, а бывает, что я и поневоле
хвалю и люблю кого-нибудь. И тебя, Питтак, если бы ты сказал нечто хоть в
какой-то мере подобающее и верное, я бы не порицал. Теперь же, так как ты,
высказав явную ложь, и притом об очень важном предмете, считаешь, будто
сказал правду, я тебя порицаю".

- Вот, Продик и Протагор, какой, мне кажется, смысл вложил Симонид в эту
песню.

А Гиппий сказал на это:

- Хотя, мне кажется, и ты, Сократ, хорошо разобрал эту песню, есть, однако,
и у меня хорошо составленная речь на этот предмет, и я произнесу вам ее,
если хотите.

Но Алкивиад молвил:

- Да, Гиппий, только после; а теперь должны выполнить свой уговор Протагор
и Сократ; если Протагор еще хочет задавать вопросы, пусть отвечает Сократ,
а если, напротив, он хочет отвечать Сократу, пусть тот спрашивает.

А я сказал:

- Я предоставляю Протагору выбрать, что ему приятнее. Если ему угодно,
прекратим говорить о песнях и стихотворениях, а вот то, о чем я тебя,
Протагор, вначале спрашивал, я с удовольствием довел бы с до конца,
обсуждая это вместе с тобой.

Потому что, мне кажется, разговоры о поэзии всего более похожи на пирушки
невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей
необразованности общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью
собственного голоса и своей собственной речи, и потому ценят флейтисток,
дорого оплачивая заемный голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их
голосов. Но где за вином сойдутся люди достойные и образованные, там не
увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток, - там общаются,
довольствуясь самими собой, без этих пустяков и ребячеств, беседуя
собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и все это благопристойно,
даже в если и очень много пили они вина. И собрания, подобные нашему, когда
сходятся такие люди, какими признает себя большинство из нас, ничуть не
нуждаются в чужом голосе, ни даже в поэтах, которых к тому же невозможно
спросить, что они, собственно, разумеют. Люди из толпы ссылаются на них в
своих речах, но одни утверждают, что поэт хотел сказать одно, а другие -
совсем другое. Так они рассуждают о предмете, который не в состоянии
разъяснить. Люди же образованные отказываются от таких бесед и общаются
друг с другом собственными силами, своими, а не чужими словами испытывают
друг друга и подвергаются испытанию. Подобным людям, кажется мне, должны
больше подражать и мы с тобою и, отложивши поэтов в сторону, сами
собственными нашими силами вести беседу друг с другом, проверяя истину, да
и себя самих. Если ты хочешь продолжить вопросы, я готов тебе отвечать, а
если хочешь, отвечай мне ты, чтобы закончить то, что мы прервали на
середине.

- Так и в этом роде я говорил, но Протагор ничем не обнаружил своего
выбора.

Тогда Алкивиад ска