ыву? Ведь если исходить из ранее сказанного, вопрос решает
здесь не количество?

Кратил. Конечно, это было бы неправильно, Сократ .

Сократ. Так что, если возмутятся имена и одни скажут, что именно они -
подобие истины, другие же - что они, как мы сможем их рассудить, к чему мы
прибегнем? Не к другим же именам, отличным от этих, ведь этого делать
нельзя? Ясно, что нужно искать помимо имен то, что без их посредства
выявило бы для нас, какие из них истинны, то есть показывают истину вещей.

Кратил. Мне кажется, это так.

Сократ. Если это так, Кратил, то можно, видимо, изучить вещи и без имен.

Кратил. Очевидно.

Сократ. Но с помощью чего же другого и как предложил бы ты их изучать? Не
так ли, как это было бы всего справедливее: устанавливать родство между
словами и изучать одно через другое, а также через самое себя? Ведь что-то
другое, от них отличное, и означало бы что-то другое и отличное от них, но
не их.

Кратил. Мне кажется, ты говоришь правду.

Сократ. Тогда, ради Зевса, слушай. Разве нам не приходилось уже много раз
соглашаться, что хорошо установленные имена подобны тем вещам, которым они
присвоены, и что имена - это изображения вещей?

Кратил. Да.

Сократ. А если можно было бы с успехом изучать вещи из имен, но можно было
бы и из них самих - какое изучение было бы лучше и достовернее? По
изображению изучать саму вещь - хорошо ли она изображена - и истину,
которую являет отображение, или из самой истины изучать и ее самое, и ее
отображение, подобающим ли образом оно сделано?

Кратил. Мне кажется, это надо изучать из самой истины.

Сократ. Так вот, узнать, каким образом следует изучать и исследовать вещи,
это, вероятно, выше моих и твоих сил. Но хорошо согласиться и в том, что не
из имен нужно изучать и исследовать вещи, но гораздо скорее из них самих.

Кратил. Очевидно, Сократ .

Сократ. Тогда давай рассмотрим еще вот что, дабы с нас не обмануло
множество имен, сводящихся к одному и тому же: если, давая имена сущему,
учредители имен имели в виду, что все всегда шествует и течет,- а мне
представляется, что именно это они и подразумевали,- если так и случилось,
все же это не так, и сами они, словно попав в какой-то водоворот, мечутся
там и увлекают нас за собою. Смотри же, бесценный друг мой, что я часто
вижу, словно бы в грезах. Могли бы мы сказать, что есть что-то прекрасное и
доброе само по себе и что это относится к каждой существующей вещи? Или нет?

Кратил. Мне кажется, могли бы, Сократ .

Сократ. Тогда давай это рассмотрим. Я не о том говорю, что, если прекрасно
какое-то лицо или что-либо другое в этом роде, значит, все это течет -
вовсе нет. Но можно ли нам сказать, что и само прекрасное не остается
постоянно таким, каково оно есть?

Кратил. Безусловно, можно.

Сократ. Но можно ли тогда что-либо правильно именовать, если оно всегда
ускользает, и можно ли сначала сказать, что оно представляет собою то-то, а
затем, что оно уже такое-то, или же в тот самый момент, когда бы мы это
говорили, оно необходимо становилось уже другим и ускользало и в сущности
никогда бы не был таким, [каким мы его называли ]?

Кратил. Именно так.

Сократ. Но разве может быть чем-то то, что никогда не задерживается в одном
состоянии? Ведь если бы оно когда-нибудь задержалось в этом состоянии, то
тут же стало бы видно, что оно нисколько не изменяется; с другой стороны,
если дело обстоит так, и оно остается самим собой, как может оно изменяться
или двигаться, не выходя за пределы своей идеи ?

Кратил. Никак не может.

Сократ. Ведь в первом случае оно не могло бы быть никем познано. Ведь когда
познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тотчас становилось бы иным и
отличным от прежнего, и нельзя было бы узнать, каково же оно или в каком
состоянии пребывает; а никакое познание, конечно, не познает того, о чем
известно, что оно не задерживается ни в каком состоянии.

Кратил. Да, это так.

Сократ. И видимо, нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются
и ничто не остается на месте. Ведь и само знание - если оно не выйдет за
пределы того, что есть знание, - всегда остается знанием и им будет; если
же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею
знания, то есть [данного] знания уже не будет. Если же оно вечно меняется,
то оно вечно - незнание. Из этого рассуждения следует, что не было бы ни
познающего, ни того, что должно быть познанным. А если существует вечно
познающее, то есть и познаваемое, есть и прекрасное, и доброе, и любая из
сущих вещей, и мне кажется, что с то, о чем мы сейчас говорили, совсем не
похоже на поток или порыв. Выяснить, так ли это или так, как говорят
последователи Гераклита и многие другие, боюсь, будет нелегко; и
несвойственно разумному человеку, обратившись к именам, ублажать свою душу
и, доверившись им и их присвоителям, утверждать, будто он что-то знает
(между тем как он презирает и себя, и вещи, в которых будто бы нет ничего
устойчивого, но все течет, как дырявая скудель, и беспомощно, как люди,
страдающие насморком), и думать, и располагать вещи так, как если бы все
они были влекомы течением и потоком. Поэтому-то, Кратил, дело обстоит,
может быть, так, а может быть, не так. Следовательно, здесь надо все
мужественно и хорошо исследовать и ничего не принимать на веру: ведь ты
молод и у тебя еще есть время. Если же, исследовав это, ты что-то откроешь,
поведай об этом и мне.

Кратил. Так я и сделаю. Все же знай, Сократ, что и сегодня я не в первый
раз об этом размышляю, и, когда я рассматриваю и перебираю вещи, мне
представляется, что они гораздо скорее таковы, как говорит Гераклит.

Сократ. Тогда, мой друг, ты и меня научишь в другой раз, когда
возвратишься. Теперь же ступай, отправляйся в деревню, как собирался. Вот и
Гермоген последует туда за тобой.

Кратил. Так и будет, Сократ. Но и ты до того времени попытайся это еще раз
обдумать.






                              Платон - Критий

                                   Платон

                                   Критий


Критий. Видишь ли, Тимей, тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить
к своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо,
когда слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает
говорить перед нами об этом, великую свободу действий. А уж каковы наши
сведения о богах, это мы и сами понимаем.
...Речи о небесных и божественных предметах мы одобряем, если они являют
хоть малейшую вероятность, речи о смертном и человеческом дотошно
проверяем. ...Смертное не легко, но, наоборот, затруднительно отобразить в
согласии с вероятностью.





                           Лейбниц - Монадология

                                   Платон


                                   Критон


Критон. Но ты уже видишь, Сократ, что необходимо также заботиться и о
мнении большинства. Теперь-то оно ясно, что большинство способно причинить
не какое-нибудь маленькое, а пожалуй что и величайшее зло тому, кто перед
ним оклеветан.
Сократ. Стало быть, уже не так-то должны мы заботиться о том, что скажет о
нас большинство, мой милый, а должны заботиться о том, что скажет о нас
тот, кто понимает, что справедливо и что несправедливо, - он один да еще
сама истина. [...] Подумай-ка ты опять вот о чем: стоим ли мы еще или не
стоим за то, что всего больше нужно ценить не жизнь как таковую, а жизнь
достойную?





                               Платон - Лисид

                                   Платон

                                   Лисид


- Ведь тот, мой друг, кто искушен в любовных делах, не восхваляет любимого
до того, как одержит над ним победу, страшась неожиданностей в будущем.
Вместе с тем и красавцы, когда кто-либо восхваляет их, преисполняются
высокомерием и самомнением. [...] И чем они самонадеяннее, тем ведь труднее
поймать их в сети?
- Видимо, да.
- Каким же тебе покажется охотник, во время погони лишь спугивающий дичь и
делающий ее тем самым неуловимой?
- Ясно, он покажется мне негодным охотником.
- А разве это не безвкусица, когда слова и песни не очаровывают, но лишь
возбуждают? [...] Смотри же, Гиппотал, как бы ты не оказался виновным во
всем этом из-за своей поэзии; я думаю, тот, кто поэзией вредит самому себе,
не может считать себя хорошим поэтом: ведь он себе враг.
- Ты прав, клянусь Зевсом, - сказал Гиппотал. - Это было бы страшной
бессмыслицей. ...Скажи мне, с помощью каких слов и действий можно стать
милым своему любимцу?
... Я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим
любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь,
кружа ему голову похвалами и тем самым расслабляя его.
- Те, мой друг, кто утверждают, что подобное дружественно подобному,
кажется мне, дают только понять, что хороший человек может быть другом лишь
хорошему человеку, дурной же человек никогда не достигнет истинной дружбы
ни с хорошим человеком, ни с дурным. [...] Дружит ли подобный с подобным,
насколько он ему подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему
человеку? Или лучше вот так: какую может принесити пользу или вред любое
подобное любому другому подобному, кои оно не принесло бы себе самому? Либо
что оно может претерпеть, если не то, что и от самого себя? Как могут такие
подобные люди тянуться друг к другу, если они не могут оказать друг другу
никакой помощи? [...] Значит, подобный подобному не друг. А хороший человек
может быть другом хорошему в той мере, в какой он хорош, а не в той, в
какой он ему подобен?
Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному
не бывает дружественным. [...] Мне представляется, что существуют как бы
неких три рода - хорошее, дурное и третье - ни хорошее ни дурное. [...] И
при этом ни хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не
бывают дружественными - это запрещает наше прежнее рассуждение. Т.о., если
что и бывает дружественным другому, то остается ни хорошее ни плохое в
качестве дружественного либо хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь
плохому ничто не может быть дружественным.
Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради
средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во
имя которой пускаются в ход эти средства? Часто мы говорим, что высоко
ценим золото и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то,
во имя чего мы копим и золото и все остальные средства. [...] Не то же ли
самое относится и к дружественному?
Итак, благо любят по причине зла... Если ничто не наносит нам более ущерба
и мы не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что
мы любим и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого
зла, зло же приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в
каком лекарстве. Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда
сами находимся посередине между благом и злом; само же по себе - как
самоцель - оно ведь не приносит никакой пользы?





                               Платон - Менон


                                   ПЛАТОН

                                   МЕНОН


Менон, Сократ, раб Менона, Анит

Что такое добродетель и можно ли ей научиться?

Менон. Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели? Или ей
нельзя научиться и можно лишь достичь ее путем упражнения? А может быть, ее
не дает ни обучение, ни упражнение и достается она человеку от природы либо
еще как-нибудь?

Сократ. Прежде, Менон, фессалийцы славились среди греков и вызывали
восхищение своим искусством верховой езды и богатством, теперь же,
по-моему, они прославились еще мудростью, и не менее прочих ларисцы,
земляки твоего друга Аристиппа. А обязаны вы этим Горгию: ведь он, явившись
к вам в город, нашел множество поклонников своей мудрости -- сперва среди
Алевадов, из которых и твой поклонник Аристипп, а потом и среди прочих
фессалийцев. И от него же пошел у вас обычай, кто бы вас о чем ни
спрашивал, отвечать уверенно и высокомерно, как и положено знатокам; ведь
так же и сам Горгий позволял кому угодно из греков спрашивать о чем угодно
и никого не оставлял без ответа. А здесь, милый мой Менон, все обстоит
наоборот: на мудрость пошло оскудение, и, видно, из этих мест она
перекочевала к вам. Задай ты свой вопрос кому хочешь из здешних жителей,
любой бы засмеялся и сказал: "Счастливым ты, видно, почитаешь меня,
чужестранец, если думаешь, будто я знаю, можно ли выучиться добродетели,
или же она достигается иным способом. А я не только не знаю, можно ей
выучиться или нельзя, но и вообще не ведаю, что такое добродетель". И со
мной, Менон, точно так же: здесь я делю нужду моих сограждан и упрекаю себя
в том, что вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я этого
не знаю, то откуда мне знать, как ее достичь? Разве, по-твоему, возможно,
вообще не зная, кто такой Менон, знать, красив ли он, богат ли, знатен ли
или же совсем наоборот? По-твоему, это возможно?

Менон. Нет, конечно. Только вправду ли ты, Сократ, знать не знаешь, что
такое добродетель? Так нам и рассказать о тебе там, у себя дома?

Сократ. И не только об этом расскажи, мой друг, но и о том, что я, кажется,
нигде не встречал человека, который бы это знал.

Менон. Как так? Разве ты не встречался с Горгием, когда он здесь был?

Сократ. Конечно, встречался.

Менон. Неужели же тебе показалось, что и он не знает?

Сократ. У меня не очень хорошая память, Менон, так что теперь мне трудно
сказать, что мне тогда показалось. Может быть, он и знает, да и ты знаешь,
что он тогда говорил. Поэтому напомни мне его слова. Или, если хочешь,
скажи своими: ведь ты думаешь так же, как он.

Менон. Да, не иначе.

Сократ. Ну и оставим его, тем более что его тут нет. Ты сам, Менон, ради
всех богов скажи мне, что такое, по-твоему, добродетель? Говори без утайки:
ведь, к великому счастью, мои слова окажутся ложью, если обнаружится, что и
ты это знаешь, и Горгий, а я сейчас утверждал, будто не встречал нигде
человека, который бы это знал.

Менон. Не так уж трудно сказать это, Сократ. Для начала возьмем, если
хочешь, добродетель мужчины: легко понять, что его добродетель в том, чтобы
справляться с государственными делами, благодетельствуя при этом друзьям, а
врагам вредя и остерегаясь, чтобы самому от кого не испытать ущерба. А если
хочешь взять добродетель женщины -- и тут нетрудно рассудить, что она
состоит в том, чтобы хорошо распоряжаться домом, блюдя все, что в нем есть,
и оставаясь послушной мужу. Добродетель ребенка -- и мальчика и девочки --
совсем в другом; в другом и добродетель престарелого человека, хоть
свободного, хоть раба. Существует великое множество разных добродетелей,
так что ничуть не трудно сказать, что такое добродетель. Для каждого из
наших занятий и возрастов, в каждом деле у каждого из нас своя добродетель.
И точно так же, Сократ, по-моему, и с пороками.

Сократ. Сдается, Менон, что мне выпало большое счастье: я искал одну
добродетель, а нашел как бы целый рой добродетелей, осевший здесь, у тебя.
Но все-таки, Менон, если я, продолжая сравнение с роем, спрошу тебя, какова
сущность пчелы и что она такое, а ты скажешь, что есть множество разных
пчел, как ты мне ответишь на мой второй вопрос: "По твоим словам, их потому
множество и потому они разные и не похожие друг на друга, что они -- пчелы?
Или же они отличаются не этим, а чем-нибудь другим, -- красотой, величиной
или еще чем-либо подобным?" Скажи, что ответил бы ты на такой вопрос?

Менон. Конечно, я сказал бы так: "Одна отличается от другой вовсе не тем,
что все они -- пчелы".

Сократ. А если бы я потом спросил: "А теперь, Менон, скажи мне, чем,
по-твоему, они вовсе не отличаются друг от друга и что делает их всех одним
и тем же?" Ну-ка, можешь ты мне это сказать?

Менон. Могу.

Сократ. Но ведь то же относится и к добродетелям: если даже их множество и
они разные, все же есть у всех у них одна определенная идея: она-то и
делает их добродетелями, н хорошо бы обратить на нее свой взгляд тому, кто
отвечает и хочет объяснить спрашивающему, что такое добродетель. Впрочем,
может, ты не понял, о чем я говорю?

Менон. Нет, кажется, понял, но вот того, о чем ты спрашиваешь, я не постиг
еще так, как хотел бы.

Сократ. Что же, Менон, ты только о добродетели думаешь, что она для мужчины
-- одна, для женщины -- другая и так далее, или то же самое полагаешь и
насчет здоровья, и насчет роста, и насчет силы? По-твоему, у мужчины одно
здоровье, у женщины -- другое? Или же если оно -- здоровье, а не что иное,
то идея его везде одна и та же, будь то здоровье мужчины или кого угодно
еще?

Менон. Мне кажется, что одно и то же здоровье и у мужчины, и у женщины.

Сократ. А разве не так обстоит и с ростом, и с силой? Если сильна женщина,
то разве не та же самая идея, не та же самая сила делает ее сильной? Под
этим "та же самая" я разумею вот что: от того, что есть сила вообще, не
отличается никакая сила, будь она хоть в мужчине, хоть в женщине. Или,
по-твоему, все-таки отличается?

Менон. По-моему, нет.

Сократ. А добродетель отличается от того, что есть добродетель вообще,
смотря по тому, присуща ли она ребенку или старику, женщине или мужчине?

Менон. По моему мнению, Сократ, тут все иначе, нежели в тех вещах.

Сократ. Как так? Разве ты не говорил, что добродетель мужчины -- хорошо
управлять государством, а женщины -- домом?

Менон. Говорил.

Сократ. А разве можно хорошо управлять -- государством ли, домом ли или чем
угодно,-- не управляя рассудительно и справедливо?

Менон. Никак нельзя.

Сократ. Что же, те, кто управляет рассудительно и справедливо, управляют
так не благодаря справедливости и рассудительности?

Менон. Конечно, благодаря этому.

Сократ. Значит, и мужчина и женщина, если хотят быть добродетельными, оба
нуждаются в одном и том же -- в справедливости и рассудительности.

Менон. Это очевидно.

Сократ. Дальше. Разве старик или ребенок, если они невоздержны и
несправедливы, могут быть добродетельными?

Менон. Ни за что!

Сократ. А если рассудительны и справедливы?

Менон. Могут.

Сократ. Значит, все люди добродетельны на один лад: достигнув одного и того
же, они становятся добродетельными.

Менон. Видимо, так.

Сократ. Но ведь если бы не была их добродетель одна и та же, то они не были
бы добродетельны на один лад?

Менон. Конечно, нет.

Сократ. Так вот, если добродетель у всех одна и та же, попытайся теперь
припомнить и сказать, что она такое, по словам Горгия, да и по твоим тоже.

Менон. Что же еще, как не способность повелевать людьми? Скажу так, раз уж
ты добиваешься одного ответа на все.

Сократ. Да, этого-то я и добиваюсь. Но что же, Менон, и у ребенка та же
добродетель? И у раба -- способность повелевать своим господине, маешь, что
раб может быть повелителем?

Менон. Вовсе не думаю, Сократ.

Сократ. Да, это было бы нелепо, мой милый! А теперь посмотри еще вот что.
Ты говоришь: "способность повелевать людьми". А не добавить ли нам к этому
"справедливо, а не несправедливо"?

Менон. Я согласен с тобою, Сократ: ведь справедливость есть добродетель.

Сократ. Вообще добродетель или одна из добродетелей, Менон? Менон. Как ты
говоришь?

Сократ. Как о любой другой вещи. Так же, если хочешь, как сказал бы,
например, о круглом: что это -- одно из возможных очертаний, а не просто
очертание. А сказал бы я так потому, что существуют и другие очертания.

Менон. Это ты правильно говоришь. И я тоже говорю, что кроме справедливости
есть еще и другие добродетели.

Сократ. Какие же? Скажи. Ведь я назвал бы тебе другие очертания, если бы ты
мне велел, вот и ты назови мне другие добродетели.

Менон. По-моему, и мужество -- добродетель, и рассудительность, и мудрость,
и щедрость, и еще многое.

Сократ. Опять, Менон, случилось с нами то же самое: снова мы отыскивали
одну добродетель, а нашли множество, только иным способом, чем прежде. А ту
единстве