четыре
третьих и девять восьмых), которые не могут быть до конца разрушены никем, кроме
того, кто их сопряг, все же пошли вкривь и вкось, всемерно нарушая круговое
движение; они, все еще с трудом, неслись вместе, но движение это было
беспорядочным: они то сталкивались, то двигались наискосок, то опрокидывались. В
последнем случае дело обстояло так, как если бы некто уперся головой в землю, а
ноги вытянул вверх, прислонив их к чему-то; в таком положении и ему самому, и
всем тем, кто на него смотрит, все померещится перевернутым: правое станет
левым, а левое - правым. Таким же и подобным состояниям очень сильно подвержены
круговращения души: когда же вовне они встречаются с родом тождественного или
иного, они всякий раз изрекают как о тождественном чему-либо, так и об отличном
от чего-то такое суждение, которое противоположно истине, и выказывают себя
лживыми и неразумными; при этом ни одно из круговращений не в силах властвовать
и править: когда несущиеся ощущения извне овладевают кругами, вовлекая в это
движение и все вместилище души, круги лишь по видимости господствуют, на деле же
подчиняются.
     По причине всех этих состоянии душа и теперь, вступив в смертное тело, поначалу
лишается ума; когда же, однако, поток роста и питания ослабевает и
круговращения, дождавшись затишья, возвращаются на свои стези и со временем все
более выравниваются, тогда каждый из кругов направляет свой бег согласно
природным очертаниям и все они изрекают справедливое суждение и об ином, и о
тождественном, так что носитель их окончательно становится разумным существом.
Если же к этому добавится правильное воспитание, он будет цел, невредим и
здоров, избегнув наихудшего из недугов; а если он проявит нерадивость, то, идя
по своей жизненной стезе, он будет хромать и сойдет обратно в Аид несовершенным
и неразумным.
     Но об этом позднее; сейчас мы обязаны самым обстоятельным образом рассмотреть
более близкий предмет, то есть прежде всего возникновение тела во всех его
частях, затем возникновение души - по каким причинам и по каким предначертаниям
богов оно совершилось. Наше исследование должно идти таким образом, чтобы
добиться наибольшей степени вероятности. Итак, боги, подражая очертаниям
Вселенной, со всех сторон округлой, включили оба божественных круговращения в
сферовидное тело, то самое, которое мы ныне именуем головой и которое являет
собою божественнейшую нашу часть, владычествующую над остальными частями. Ей в
помощь они придали все устроенное ими же тело, позаботившись, чтобы оно было
причастно всем движениям сколько их ни есть; так вот, чтобы голова не катилась
по земле, всюду покрытой буграми и ямами, затрудняясь, как тут перескочить, а
там выбраться, они даровали ей эту вездеходную колесницу. Поэтому тело стало
продолговатым и, по замыслу бога, сделавшего его подвижным, произрастило из себя
четыре конечности, которые можно вытягивать и сгибать; цепляясь ими и опираясь
на них, оно приобрело способность всюду продвигаться, высоко нося вместилище
того, что в нас божественнее всего и святее.
Таким образом и по такой причине у всех людей возникли руки и ноги. Найдя, что
передняя сторона у нас благороднее и важнее задней, они уделили ей главное место
в нашем передвижении. Сообразно с этим нужно было, чтобы передняя сторона
человеческого тела получила особое и необычное устройство; потому-то боги именно
на этой стороне головной сферы поместили лицо, сопрягши с ним все орудия
промыслительной способности души, и определили, чтобы именно передняя по своей
природе часть была причастна руководительству Из орудий они прежде всего
устроили те, что несут с собой свет, то есть глаза, и сопрягли их [с лицом] вот
по какой причине: они замыслили, чтобы явилось тело, которое несло бы огонь, не
имеющий свойства жечь, но изливающий мягкое свечение, и искусно сделали его
подобным обычному дневному свету.
     Дело в том, что внутри нас обитает особенно чистый огонь, родственный свету дня,
его-то они заставили ровным и плотным потоком изливаться через глаза; при этом
они уплотнили как следует глазную ткань, но особенно в середине, с чтобы она не
пропускала ничего более грубого, а только этот чистый огонь. И вот когда
полуденный свет обволакивает это зрительное истечение и подобное устремляется к
подобному, они сливаются, образуя единое и однородное тело в прямом направлении
от глаз, и притом в месте, где огонь, устремляющийся изнутри, сталкивается с
внешним потоком света. А поскольку это тело благодаря своей однородности
претерпевает все, что с ним ни случится, однородно, то стоит ему коснуться а
чего-либо или, наоборот, испытать какое-либо прикосновение, и движения эти
передаются уже ему всему, доходя до души: отсюда возникает тот вид ощущения,
который мы именуем зрением. Когда же ночь скроет родственный ему огонь дня,
внутренний огонь как бы отсекается: наталкиваясь на то, что ему не подобно, он
терпит изменения и гаснет, ибо не может слиться с близлежащим воздухом, не
имеющим в себе огня. Зрение бездействует и тем самым наводит сон. Дело в том,
что, когда мы при помощи устроенных богами природных укрытий для глаз, то есть
век, запираем внутри себя силу огня, последняя рассеивает и уравновешивает
внутренние движения, отчего приходит покой. Если покой достаточно глубок, то сон
почти не нарушается грезами, но если внутри остались еще сильные движения, то
они сообразно своей природе и месту порождают соответствующие по свойствам и
числу изображения, отражающиеся внутри нас и вспоминающиеся после пробуждения
как совершившееся вне нас. Теперь не составит труда уразуметь и то, как
рождаются образы на глади зеркал .и других блестящих предметов. Ведь если
внутренний и внешний огонь вступают в общение и сливаются воедино возле
зеркальной глади, многообразно перестраиваясь, то отражение по необходимости
возникнет, как только огонь, исходящий от лица, сольется возле гладкого и
блестящего предмета с огнем зрения. При этом левое будет казаться правым, ибо
каждая часть зрительного потока соприкоснется не с той частью [встречного
света], как это бывает обычно, а с противоположной.
Однако стоит только свету при сопряжении с другим светом повернуть в
противоположную сторону, и правой будет казаться правым, а левое - левым. Именно
так происходит, если гладкая поверхность вогнутого зеркала направляет с свет,
идущий справа, в левую сторону глаза, и наоборот. Если же такое зеркало
повернуть в направлении длины лица, почудится, будто человек опрокинут вниз
головой, ибо оно будет опять-таки отбрасывать свет снизу к верхней части
зрительного луча, а сверху - к нижней Все это принадлежит к разряду
вспомогательных причин, которыми бог пользуется как средством, дабы в меру
возможности осуществить идею высшего совершенства. Однако большинству людей
кажется, будто это не вспомогательные, но основные причины всего, коль скоро они
производят охлаждение и нагревание, сгущение и разрежение и так далее.
Между тем все подобные причины ни в каком отношении не могут обладать ни
рассудком, ни умом. Должно признать, что из всего сущего стяжать ум подобает
одной лишь душе, но душа невидима, в то время как огонь, вода, земля и воздух -
это видимые тела. Итак, почитатель ума и знания должен рассматривать прежде
всего причины, в которые связаны с разумной природой, и лишь во вторую очередь
те, которые связаны с вещами, движимыми извне и потому с необходимостью
движущими другие вещи. Так надо поступать и нам, а потому будем разграничивать
причины двух родов: одаренные умом, которые производят прекрасное и доброе, и
лишенные разума, которые вызывают все случайное и беспорядочное. О
вспомогательных причинах, послуживших к тому, чтобы глаза обрели свою нынешнюю
способность, мы уже сказали; теперь осталось ответить, какова же высшая польза
от глаз, ради которой бог их нам даровал.
     По моему разумению, зрение - это источник величайшей для нас пользы; вот и в
нынешнем нашем рассуждении мы не смогли бы сказать ни единого слова о природе
Вселенной, если бы никогда не видели ни звезд, ни Солнца, ни неба.
Поскольку же день и ночь, круговороты месяцев и годов, равноденствия и
солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили
исследовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что называется философией
и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от богов. Я утверждаю,
что именно в этом высшая польза очей. Стоит ли воспевать иные, маловажные блага?
Ведь даже и чуждый философии человек, ослепнув, примется Стенаньями напрасными
оплакивать потерю глаз. Как бы то ни было, нам следует считать, что причина, по
которой бог изобрел и даровал нам зрение, именно эта: чтобы мы, наблюдая
круговращения ума в небе, извлекли пользу для круговращения нашего мышления,
которое сродни тем, с небесным, хотя в отличие от их невозмутимости оно
подвержено возмущению; а потому, уразумев и усвоив природную правильность
рассуждений, мы должны, подражая безупречным круговращениям бога, упорядочить
непостоянные круговращения внутри нас. О голосе и слухе должно сказать то же
самое - они дарованы богами по тем же причинам и с такой же целью. Ради этой
цели устроена речь, она сильно способствует ее осуществлению; так и в музыке:
все, что с помощью звука приносит пользу слуху, даровано ради гармонии. Между
тем гармонию, пути которой сродны круговращениям души. Музы даровали каждому
рассудительному своему почитателю не для бессмысленного удовольствия - хотя в
нем только и видят нынче толк,- но как средство против разлада в круговращении
души, долженствующее привести ее к строю и согласованности с самой собой. Равным
образом, дабы побороть неумеренность и недостаток изящества, которые проступают
в поведении большинства из нас, мы из тех же рук и с той же целью получили ритм.
Все до сих пор нами сказанное, за незначительными исключениями, описывало вещи
как они были созданы умом-демиургом.
     Однако рассуждение наше должно перейти к тому, что возникло силой необходимости,
ибо из сочетания ума и необходимости произошло смешанное рождение нашего
космоса. Правда, ум одержал верх над необходимостью, убедив ее обратить к
наилучшему большую часть того, что рождалось. Таким-то образом и по таким-то
причинам путем победы разумного убеждения над необходимостью была вначале
построена эта Вселенная; и, если мы намерены представить ее рождение так, как
оно совершалось на деле, нам следует привнести также и вид беспорядочной причины
вместе со способом действия, который по природе этой причине принадлежит.
Поэтому мы должны вернуться вспять и, приняв в спой черед для тех же самых вещей
другое, подходящее им начало, еще раз, от начала, вести о них речь, как мы это
уже делали раньше. Нам необходимо рассмотреть, какова была сама природа огня,
воды, воздуха и земли до рождения неба и каково было их тогдашнее состояние. Ибо
доныне еще никто не объяснил их рождения, но мы называем их началами и принимаем
за стихии Вселенной, как если бы мы знали, что такое огонь и все остальное;
между тем каждому мало-мальски разумному человеку должно с быть ясно, что нет
никакого основания сравнивать их даже с каким-либо видом слогов. Вот что мы
думаем по этому поводу: мы не будем сейчас высказываться ни о начало всего, ни о
началах или как там это еще называется, и притом только по той причине, что при
избранном нами способе исследования затруднительно было бы привести паши мысли
об этом предмете в должную ясность.
     Поэтому ни вы не должны требовать от меня последнего слова на этот счет, ни я не
могу убедить себя, что поступлю правильно, если взвалю на себя такую задачу.
Напротив, я намерен и здесь придерживаться того, что обещал в самом начале, а
именно пределов вероятного, и попытаюсь, идя от начала, сказать обо всем в
отдельности и обо всем вместе такое слово, которое было бы не менее, а более
правдоподобным, нежели любое иное. Итак, приступая к речам, еще раз обратимся с
молитвой к богу-спасителю, дабы он указал нам счастливый путь от странного и
необычного повествования к правдоподобному выводу, и затем начнем сызнова.
Начало же наших новых речей о Вселенной подвергнется на сей раз более полному,
чем прежде, различению, ибо тогда мы обособляли два вида, а теперь придется
выделить еще и третий. Прежде достаточно было говорить о двух вещах: во-первых,
об основополагающем первообразе, который обладает мыслимым и тождественным
бытием, а во-вторых, о подражании этому первообразу, которое имеет рождение и
зримо.
     В то время мы но выделяли третьего вида, найдя, что достанет двух; однако теперь
мне сдастся, что сам ход наших рассуждений принуждает нас попытаться пролить
свет на тот вид, который темен и труден для понимания. Какую же силу и какую
природу припишем мы ему?
     Прежде всего вот какую: это - восприемница и как бы кормилица всякого рождения.
Сколь ни верны, однако, эти слова, нужно определить предмет с большей ясностью,
а это весьма затруднительно по разным причинам, и особенно потому, что ради
этого необходимо наперед разрешить сомнение относительно огня и всего того, что
стоит с ним в одном ряду.
     Нелегко сказать о каждом из них, что в самом деле лучше назвать водой, чем
огнем, и но правильнее ли к чему-то одному приложить какое-нибудь из
наименований, чем все наименования, вместе взятые, к каждому, ведь надо
употреблять слова в их надежном и достоверном смысле. Что, собственно, желаем мы
этим сказать, чем вызваны и оправданы наши недоумения? Но возьмем для начала
хотя бы то, что мы теперь называем водой: когда она сгущается, мы полагаем, что
видим с рождение камней и земли, когда же она растекается и разрежается,
соответственно рождаются ветер и воздух, а последний, возгораясь, становится
огнем; затем начинается обратный путь, так что огонь, сгустившись и угаснув,
снова приходит к виду воздуха, а воздух опять собирается и сгущается в облака и
тучи, из которых при дальнейшем уплотнении изливается вода, чтобы в свой черед
дать начало земле и камням. Так рождаются они, переходя по кругу одно в другое.
Если, стало быть, ни одно вещество не предстает всякий раз одним и тем же,
отважимся ли мы, не испытывая стыда перед самими собой, настойчиво утверждать,
что какое-либо из них именно это, а не иное? Конечно, нет, и куда безопаснее
будет выражаться так: когда мы видим, как нечто - хотя бы огонь - постоянно
являет себя то одним, то другим, надо говорить не об "этом", но о "таком" огне и
также воду именовать не "этой", но "такой", да и вообще не надо приписывать всем
подобным вещам устойчивости, выражаемой словами "то" и "это", посредством
которых мы обозначаем нечто определенное.
     Не дожидаясь, покуда мы успеем приложить к ним слова "то", "это", "нечто" или
любое другое речение, описывающее их как пребывающие на одном и том же месте
сущности, они от нас ускользают. Значит, таких слов мы и употреблять не будем, а
станем описывать вещи словом "такой", одинаково приложимым ко всем им вместе и к
каждой порознь,- говоря, например, об огне как о вечно "таком" и соответственно
обо всех вещах, которые имеют рождение. Только сущность, внутри которой они
получают рождение и в которую возвращаются, погибая, мы назовем "то" и "это"; но
любые качества, будь то теплота, белизна или то, что им противоположно либо из
них слагается, ни в коем случае не заслуживают такого наименования . Надо,
однако, постараться сказать о том же самом еще яснее.
Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в
переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур и
спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если
он ответит "золото" и не станет говорить о треугольнике и прочих рождающихся
фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгновение, когда их именуют, они уже готовы
перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей
уверенности можно допустить выражение "такое". Вот так обстоит дело и с той
природой, которая приемлет все тела. Ее следует всегда именовать тождественной,
ибо ома никогда не выходит за пределы своих возможностей; всегда воспринимая
все, она никогда и никоим образом не усваивает никакой формы, которая была бы
подобна формам входящих в нее вещей. Природа эта по сути своей такова, что
принимает любые оттиски, находясь в движении и меняя формы под действием того,
что в нее входит, и потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а
входящие в нее и выходящие из нее вещи - это подражания вечносущему, отпечатки
по его образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще
вернемся. Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что рождается,
то, внутри чего совершается а рождение, и то, по образцу чего возрастает
рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец - отцу, а
промежуточную природу - ребенку. Помыслим при этом, что, если отпечаток должен
явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше
всего подготовленным к своему делу в случае, если оно будет чуждо всех форм,
которые ему предстоит воспринять, ведь если бы оно было подобно чему-либо
привходящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы противоположная или
совершенно иная природа, оно давало бы искаженный отпечаток, через который
проглядывали бы собственные черты этой природы.
Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть
лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притираний прежде всего
заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться благовония, по
возможности но имела своего запаха. Или это можно сравнить с тем, как при
вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не допускают, чтобы на них
уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала делают все возможно
более гладким. Подобно этому и начало, назначение которого состоит в том, чтобы
во всем своем объеме хорошо воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само
должно быть по природе своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы по
скажем, будто мать и восприемница всего, что рождено видимым и вообще
чувственным,- это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид],
который родился из этих четырех [стихий] либо из которого сами они родились.
Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид,
чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуловимый, мы
не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения помогают нам напасть
на след этой природы, справедливее всего было бы, пожалуй, сказать о ней так:
огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся часть, водой - ее увлажняющаяся
часть, землей же и воздухом - те ее части, которые подражают этим [стихиям].
Однако нам следует определить наш предмет еще более точно и для этого
рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам по себе, и обстоит ли дело таким
же образом с прочими вещами, о каждой из которых мы привыкли говорить как о
существующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо вообще
воспринимаем телесными ощущениями, обладает подобной истинностью, а помимо этого
вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим об умопостигаемой
идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо было бы оставить такой
вопрос неисследованным и нерешенным, ограничившись простым утверждением, что
дело-де обстоит так и не иначе; с другой стороны, не стоит отягощать нашу и так
пространную речь еще и пространным отступлением. Поэтому, если бы удалось в
немногих словах определить многое, это было бы наилучшим выходом. Итак, вот
каков мой приговор. Если ум и истинное мнение - два разных рода, в таком случае
идеи, недоступные нашим ощущениям и постигаемые одним лишь умом, безусловно,
существуют сами по себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение
ничем не отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность
тому, что воспринимается телес