или пользоваться. В том и состоит дар
Прометея человеку. Так люди овладели уменьем поддерживать свое
существование, но им еще не хватало уменья жить обществом - этим владел
Зевс, - а войти в обитель Зевса, в его верхний град, Прометею было нельзя,
да и страшна была стража Зевса. Прометею удалось проникнуть украдкой только
в общую мастерскую Гефеста и Афины, где они предавались своим искусным
занятиям. Украв у Гефеста уменье обращаться с огнем, а у Афины - ее уменье,
Прометей дал их человеку для его благополучия, самого же Прометея после
постигло из-за Эпиметея возмездие за кражу, как говорят сказания.

С тех пор как человек стал причастен божественному уделу, только он один из
всех живых существ благодаря своему родству с богом начал признавать богов
и принялся воздвигать им алтари и кумиры; затем вскоре стал членораздельно
говорить и искусно давать всему названия, а также изобрел жилища, одежду,
обувь, постели и добыл пропитание из почвы. Устроившись таким образом, люди
сначала жили разбросано, городов еще не было, они погибали от зверей, так
как были во всем их слабее, и одного мастерства обработки, хоть оно и
хорошо помогало им в добывании пищи, было мало для борьбы со зверями: ведь
люди еще не обладали искусством жить обществом, часть которого составляет
военное дело. И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для
своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали
обижать друг друга, потому что не было у них уменья жить сообща; и снова
приходилось им расселяться и гибнуть.

Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, посылает Гермеса
ввести среди людей стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и
дружественной связью.

Вот и спрашивает Гермес Зевса, каким же образом дать людям правду и стыд.
"Так ли их распределить, как распределены искусства? А распределены они вот
как: одного, владеющего искусством врачевания, хватает на многих не
сведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд
мне таким же образом установить среди людей или же уделить их всем?"

"Всем, - сказал Зевс, - пусть все будут к ним причастны; не бывать
государствам, если только немногие будут этим владеть, как владеют обычно
искусствами. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть
причастным стыду и правде, убивать как язву общества".

Так-то, Сократ, и вышло по этой причине, что афиняне, как и все остальные
люди, когда речь заходит о плотничьем уменье или о каком-нибудь другом
мастерстве, думают, что лишь немногим пристало участвовать в совете, и,
если кто не принадлежит к этим немногим и подаст совет, его не слушают, как
ты сам говоришь - и правильно делают, замечу я; когда же они приступают к
совещанию по части гражданской добродетели, где все дело в справедливости и
рассудительности, тут они слушают, как и следует, совета всякого человека,
так как всякому подобает быть причастным к этой добродетели, а иначе не
бывать государствам. Вот в чем, Сократ, здесь причина.

А чтобы ты не думал, будто я тебя обманываю, вот тебе еще доказательство
того, что все люди в сущности считают всякого человека причастным к
справедливости и прочим гражданским доблестям. Ведь насчет других качеств
дело обстоит так, как ты говоришь: если кто скажет про себя, что он хороший
флейтист, или припишет себе другое какое-нибудь мастерство, какого у него
нет, то его либо поднимают на смех, либо сердятся, и даже домашние приходят
и увещевают его как помешанного. Когда же дело касается справедливости и
прочих гражданских добродетелей, тут даже если человек, известный своей
несправедливостью, вдруг станет сам о себе говорить всенародно правду, то
такую правдивость, которую в другом случае признавали рассудительностью,
все сочтут безумием: ведь считается, что каждый, каков бы он ни был на
самом деле, должен провозглашать себя справедливым, а кто не прикидывается
справедливым, тот не в своем уме. Поэтому необходимо с всякому так или
иначе быть причастным справедливости, в противном случае ему не место среди
людей.

Вот я и говорю: раз считается, что всякий человек причастен к этой
добродетели, значит, можно всякого признавать советчиком, когда о ней идет
речь. А еще я попытаюсь тебе доказать, что добродетель эта не считается
врожденной и возникающей самопроизвольно, но что ей научаются, и если кто
достиг ее, так только прилежанием.

Никто ведь не сердится, не увещевает, не поучает и не наказывает тех, кто
имеет недостатки, считающиеся врожденными или возникшими по воле случая, с
тем чтобы они от них избавились, напротив, этих людей жалеют. Кто,
например, будет настолько неразумен, что решится так поступить с
некрасивыми, малорослыми или бессильными? Ведь все знают, я полагаю, что
подобные вещи - красота и то, что ей противоположно, - достаются людям от
природы и по случаю; но если у кого нет тех добрых свойств, в которые, как
считают, приобретаются старанием, упражнением и обучением, зато есть
противоположные им недостатки, это влечет за собою гнев, наказания и
увещевания. К таким недостаткам относятся несправедливость, нечестие и
вообще все противоположное гражданской доблести: здесь-то уже, понятно,
всякий сердится на другого и вразумляет его, потому что эту добродетель
можно приобрести старанием и обучением. Если ты пожелаешь, Сократ,
вдуматься, в чем смысл наказания преступников, то увидишь, что люди считают
добродетель делом наживным.

Никто ведь не наказывает преступников, имея в виду лишь уже совершенное
беззаконие: такое бессмысленное мучительство было бы зверством. Кто
старается наказывать со смыслом, тот казнит не за прошлое беззаконие - ведь
не превратит же он совершенное в несовершившееся, - но во имя будущего,
чтобы снова не совершил преступления ни этот человек, ни другой, глядя на
это наказание. Кто держится подобного образа мыслей, тот признает, что
добродетель можно воспитать: ведь он карает ради предотвращения зла. Такого
мнения держатся все, кто наказывает, с и в частном быту, и в общественном.
Афиняне же, твои сограждане, наказывают и карают тех, кого признают
преступниками, ничуть не меньше, чем все прочие люди, так что, согласно
нашему рассуждению, и афиняне принадлежат к числу тех, кто признает, что
добродетель - дело наживное и ее можно воспитать.

Итак, Сократ, мне кажется, я достаточно ясно показал тебе, что твои
сограждане не без основания выслушивают советы по общественным вопросам и
от медника, и от сапожника и считают добродетель тем, что можно подготовить
и привить воспитанием.

Еще остается у тебя одно недоумение: ты не возьмешь в толк, как это хорошие
люди научают своих сыновей всему, что зависит от учителей, и в этом делают
их мудрыми, но не могут добиться, чтобы их сыновья хоть кого-нибудь
превзошли в добродетели, которой они отличаются сами. По этому поводу,
Сократ, я уже не миф тебе расскажу, а приведу разумное основание. Подумай
вот о чем: существует ли нечто единое, в чем необходимо участвовать всем
гражданам, если только быть государству? Именно этим, а не чем иным
разрешается твое недоумение. Если только существует это единое и если это
не плотницкое, не кузнечное и не гончарное ремесло, но справедливость,
рассудительность и благочестие - одним словом, то, что я называю
человеческой добродетелью, и если это есть то, чему все должны быть
причастны, и всякий человек, что бы он ни желал изучить или сделать, должен
все делать лишь в соответствии с этим единым, а не вопреки ему, и того, кто
к нему непричастен, надо учить и наказывать -будь то ребенок, мужчина или
женщина, - пока тот, кого наказывают, не исправится, и если, наконец, он,
несмотря на наказания и поучения, не слушается и его надо как неизлечимого
изгонять из городов или убивать, - если так обстоит дело по самой природе,
а между тем хорошие люди учат своих сыновей всему, только не этому, суди
сам, как чудно все получается у хороших людей! Мы доказали, что они считают
возможным обучать этой добродетели и в домашнем быту, и в общественном. Но
если возможно учить добродетели и развивать ее, неужели эти люди начнут
учить своих сыновей лишь тем вещам, неведение которых не карается смертной
казнью, между тем как их детям, если они не научены добродетели и не
воспитаны в ней, угрожает смерть, с изгнание и, кроме того, потеря
имущества - словом, полное разорение дома? Неужто же они не станут учить их
этому со всей возможной заботливостью? Надо полагать, что станут, Сократ.

Пока родители живы, они с малолетства учат и вразумляют своих детей и
делают это до самой своей смерти. Чуть только ребенок начинает понимать
слова, и кормилица, и мать, и наставник, и отец бьются а над тем, чтобы он
стал как можно лучше, уча его и показывая ему при всяком деле и слове, что
справедливо, а что несправедливо, что прекрасно, а что гадко, что
благочестиво, а что нечестиво, что можно делать, а чего нельзя. И хорошо,
если ребенок добровольно слушается; если же нет, то его, словно кривое,
согнувшееся деревцо, выпрямляют угрозами и побоями.

А потом, когда посылают детей к учителям, велят учителю гораздо больше
заботиться о благонравии детей, чем о грамоте и игре на кифаре. Учители об
этом и заботятся; когда дети усвоили буквы и могут понимать написанное, как
до той поры понимали с голоса, они ставят перед ними творения хороших
поэтов, чтобы те их читали, и заставляют детей заучивать их - а там много
наставлений и поучительных рассказов, содержащих похвалы и прославления
древних доблестных мужей, - и ребенок, соревнуясь, подражает этим мужам и
стремится на них походить.

И кифаристы, со своей стороны, заботятся об их рассудительности и о том,
чтобы молодежь не бесчинствовала; к тому же, когда те научатся играть на
кифаре, они учат их творениям хороших поэтов-песнотворцев, согласуя слова с
ладом кифары, и заставляют души мальчиков свыкаться с гармонией и ритмом,
чтобы они стали более чуткими, соразмерными, гармоничными, чтобы были
пригодны для речей и для деятельности: ведь вся жизнь человеческая
нуждается в ритме и гармонии.

Кроме того, посылают мальчиков к учителю гимнастики, чтобы крепость тела
содействовала правильному мышлению и не приходилось бы из-за телесных
недостатков робеть на войне и в прочих делах.

Так поступают особенно те, у кого больше возможностей, а больше
возможностей у тех, кто богаче. Их сыновья, начав ходить к учителям с
самого раннего возраста, позже всех перестают учиться. После того как. они
перестают ходить к учителям, государство в свою очередь заставляет их
изучать законы и жить сообразно с предписаниями этих законов, чтобы не
действовать произвольно и наудачу. Подобно тому как учители грамоты сперва
намечают грифелем буквы и лишь тогда дают писчую дощечку детям, еще не
искусным в письме, заставляя их обводить эти буквы, точно так же и
государство, начертав законы - изобретение славных древних законодателей, -
сообразно им заставляет и повелевать, и повиноваться. А преступающего
законы государство наказывает, и название этому наказанию и у вас, и во
многих других местах - исправление, потому что возмездие исправляет. И при
таком-то и частном, и общественном попечении о добродетели ты все же
удивляешься, Сократ, и недоумеваешь, можно ли ей обучить! Не этому надо
удивляться, а скорее уж тому, если бы оказалось, что ей нельзя обучить.

Почему же многие сыновья доблестных отцов все-таки выходят плохими? Узнай в
свою очередь и это. Ничего здесь нет удивительного, коли я верно сейчас
говорил, что в этом деле - в добродетели - не должно быть невежд или же
иначе не быть государству; если в самом деле так оно и есть, как я говорю,
- а оно уж, наверное, обстоит не иначе, - то поразмысли об этом, взяв для
примера другое какое угодно занятие или науку. Допустим, государство не
могло бы существовать, если бы все мы - каждый, насколько может, - не были
бы флейтистами; и допустим, что любого, кто нехорошо играет, всякий стал бы
учить и бранить от своего лица и от лица народа; и положим, что в этом деле
никто не стал бы завидовать другим (подобно тому как теперь никто не
завидует справедливости других, их послушанию законам) и не делал бы
секрета из своего мастерства, как поступают обычно теперь различные мастера
(ведь нам, я думаю, полезна взаимная справедливость и добродетель, вот
почему всякий усердно толкует другому о справедливом и законном и дает
наставления),- так вот, если бы и в игре на флейте у нас была полная
готовность усердно и без зависти учить друг друга, думаешь ли ты, Сократ,
что и тогда сыновья хороших флейтистов становились бы хорошими флейтистами
скорее, чем сыновья плохих? Думаю, что нет: кто от природы оказался бы
очень способен к игре на флейте, тот бы с летами и прославился, чей бы он
ни был сын, а кто не способен - остался бы в безвестности: часто от
хорошего флейтиста происходил бы плохой, а от плохого - хороший, однако все
они были бы сносными флейтистами по сравнению с неучами, с теми, кто ничего
не смыслит в игре на флейте. Примени это и здесь: если какой-нибудь человек
представляется тебе самым несправедливым среди тех, кто воспитан меж людьми
в повиновении законам, он все-таки справедлив и даже мастер в вопросах
законности, если судить о нем по сравнению с людьми, у которых нет ни
воспитания, ни судилищ, ни законов, ни особой необходимости во всяком деле
заботиться о добродетели - например с какими-нибудь дикарями вроде тех, что
в прошлом году поэт Ферекрат вывел на Ленеях Наверно, очутившись среди
таких людей, и ты, подобно человеконенавистникам в его хоре, рад был бы
встретить хоть Еврибата или Фринонда и рыдал бы, тоскуя по испорченности
здешних жителей. Ты избалован, Сократ, потому что здесь все учат
добродетели кто во что горазд, и ты никем не доволен: точно так же если бы
ты стал искать учителя эллинского языка, то, верно, не нашлось бы ни
одного; я думаю, что если бы ты стал искать, кто бы у нас мог обучить
сыновей ремесленников тому самому ремеслу, которое они переняли от своего
отца в той мере, в какой владели им отец и его товарищи по ремеслу, -
словом, искать того, кто мог бы их еще поучить, - я думаю, нелегко было бы
отыскать им учителя; зато, будь они вовсе не сведущи, это было бы очень
легко. То же самое, когда дело касается добродетели и всего прочего. Но
если кто хоть немного лучше нас умеет вести людей вперед по пути
добродетели, нужно и тем быть довольным. Думаю, что и я из таких и что
более прочих людей могу быть полезен другим и помочь им стать достойными
людьми; этим я заслуживаю взимаемой мною платы и даже еще большей по
усмотрению моих учеников. Поэтому оплату я взимаю вот каким образом: кто у
меня обучается, тот, если хочет, платит, сколько я назначу; если же он не
согласен, пусть пойдет в храм, заверит там клятвенно, сколько, по его
мнению, стоят мои уроки, и столько мне и внесет.

Итак, Сократ, сказал он, я изложил тебе и миф, и доказательство того, что
можно научить добродетели; таково же мнение и афинян, и нет ничего
удивительного, если у хороших отцов бывают негодные сыновья, а у негодных -
хорошие: вот, например, сыновья Поликлета, сверстники Парала и нашего
Ксантиппа, ничего не стоят по сравнению со своим отцом; то же самое и
сыновья некоторых других мастеров. Но не надо а их в этом винить - они еще
не безнадежны, ведь они молоды.

Произнеся напоказ нам такую длинную речь, Протагор замолк, а я, уже давно
им завороженный, все смотрел на него, словно он сейчас еще что-то скажет, и
боялся это пропустить. Когда же я заметил, что он в самом деле кончил, я
кое-как насилу очнулся и, взглянув на Гиппократа, сказал:

Как мне благодарить тебя, сын Аполлодора, что ты уговорил меня даже прийти
сюда? Нет для меня ничего дороже возможности услышать то, " что я услышал
от Протагора. Прежде я считал, что хорошие люди становятся хорошими не от
человеческого попечения. А теперь я убедился в обратном. Разве только одна
мелочь мешает мне, но ясно, что Протагор и ее без труда разъяснит, после
того как разъяснил уже столь многое. Правда, если кто начнет беседу об этом
же самом предмете с кем-нибудь из тех, кто умеет говорить перед народом,
он, пожалуй, услышит речи, достойные Перикла или любого другого из мастеров
красноречия, но стоит ему обратиться к ним с вопросом, они, словно книги,
бывают не в состоянии вслух ни ответить, ни сами спросить; а когда
кто-нибудь переспросит хоть какую-то мелочь из того, что они сказали, они
отзываются, словно медные сосуды, которые, если по ним ударить, издают
долгий протяжный звук, пока кто-нибудь не ухватится за них руками. Вот так
и бывает с ораторами: даже когда их спрашивают о мелочах, они растягивают
свою речь, как долгий пробег. А вот Протагор хоть и умеет, само собой ясно,
говорить длинные и прекрасные речи, однако умеет и кратко отвечать на
вопросы, а задавая вопросы сам, выжидать и выслушивать ответ; это дано лишь
немногим.

Сейчас, Протагор, мне недостает одной мелочи, но я получу все, если только
ты мне ответишь вот что: ты говоришь, что добродетели можно учить, а уж
кому-кому, а тебе-то я верю. Но одному я удивлялся с во время твоей речи, и
вот это пустое местечко в моей душе ты и заполни. Ты ведь говорил, что деве
послал людям справедливость и стыд, и потом много раз упоминались в твоей
речи справедливость, рассудительность, благочестие и прочее в том же роде
так, словно это вообще нечто единое, то есть одна добродетель. Так вот это
самое ты мне и растолкуй в точных выражениях: есть ли добродетель нечто
единое, а справедливость, рассудительность и благочестие - ее части, или же
все то, что я сейчас назвал, - только обозначения того же самого единого.
Вот что еще я жажду узнать.

- Да ведь на это легко ответить, Сократ, - сказал Протагор. - Добродетель
едина, а то, о чем ты спрашиваешь, - ее части.

- В таком ли смысле части, - спросил я, - как вот части лица - рот, нос,
глаза, уши или же как части золота, которые ничем не отличаются друг от
друга и от целого, кроме как большею либо меньшею величиною?

- Кажется мне, Сократ, что в первом смысле как части лица относятся ко
всему лицу.

- А имеют ли люди эти части добродетели - один одну, другой другую, или же
тот, кто обладает одной, непременно имеет и все?

- Никоим образом, - сказал Протагор, - потому что ведь многие бывают
мужественны, а между тем они несправедливы, и опять-таки другие
справедливы, но не мудры.

- Так, значит, - сказал я, - и мудрость, и мужество - это части
добродетели?

- Совершенно несомненно, - ответил он, - притом мудрость - величайшая из
частей.

- И каждая из них есть нечто особое?

- Да

- И назначение каждая из них имеет свое собственное, как и части лица? Ведь
глаза не то, что уши, я назначение у них не то же самое; и из остальных
частей ни одна не похожа на другую ни по своему назначению, ни по всему
остальному; не так же ли разнятся и" части добродетели - как сами себе, так
и по своему назначению? Разве не ясно, что это так, если действительно они
сходны с тем, что мы привели в пример?

- Да, это так, Сократ, - согласился Протагор.

А я на это:

- Значит, ни одна из частей добродетели не совпадает с остальными - с
знанием, справедливостью, мужеством, рассудительностью или благочестием?

- Не совпадает, - подтвердил Протагор.

- Так давай, - сказал я, - посмотрим сообща, какова каждая из этих частей.
Сперва вот что: справедливость есть нечто или это ничто? Мне кажется, она -
нечто, а тебе как?

- И мне тоже, - сказал Протагор.

- Ну а если бы кто спросил нас с тобою: "Скажите-ка мне, Протагор и Сократ,
то, что вы сейчас назвали справедливостью, само по себе справедливо или
несправедливо?" - я бы ответил ему, что оно справедливо; а ты бы как решил
- так же, как я, или иначе?

- Так же, - сказал Протагор.

- "Справедливость", следовательно, означает то же, что "быть справедливым"
- так отвечал бы я спрашивающему; не так ли и ты бы ответил?

- Да.

- А если бы он затем спросил нас: "Не утверждаете ли вы, что существуе