ых, тех, что здесь, на Земле, я был бы
не прав, спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я надеюсь прийти к
добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всею решительностью. Но что я
предстану пред богами, самыми добрыми из владык, - знайте и помните, это я
утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном же роде! Так
что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радостной
надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания,
неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных.

     - И что же, Сократ? - спросил Симмий. - Ты намерен унести эти мысли с собою или,
может быть, поделишься с нами? Мне, по крайней мере, думается, что и мы вправе
получить долю в этом благе. А вдобавок, если ты убедишь нас во всем, о чем станешь
говорить, вот тебе и оправдательная речь.

     - Ладно, попытаюсь, - промолвил Сократ. - Но сперва давайте послушаем, что скажет
наш Критон: он, по-моему, уже давно хочет что то сказать.

     - Только одно, Сократ, - отвечал Критон. - Прислужник, который даст тебе яду, уже
много раз просил предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше:
оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, следует избегать - оно
мешает действию яда. Кто этого правила не соблюдает, тому иной раз приходится пить
отраву дважды и даже трижды.
     {6}
А Сократ ему:

     - Да пусть его! Лишь бы только делал свое дело, - пусть даст мне яду два или даже три
раза, если понадобится.

     - Я так и знал, - сказал Критон, - да он давно уже мне докучает.

     - Пусть его, - повторил Сократ. - А вам, мои судьи, я хочу теперь объяснить, почему,
на мой взгляд, человек, который действительно посвятил жизнь философии, перед
смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага. Как это
возможно, Симмий и Кебет, сейчас попытаюсь показать. Те, кто подлинно предан
философии, заняты на самом деле только одним - умиранием и смертью. Люди, как
правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю
жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то,
в чем так долго и с таким рвением упражнялся!

     Симмий улыбнулся.

     [Душа и тело с точки зрения познания истины]

     - Клянусь Зевсом, Сократ, - сказал он - мне не до смеха, но ты меня рассмешил. Я
думаю, большинство людей, услыхав тебя, решили бы, что очень метко нападают на
философов, да и наши земляки присоединились бы к ним с величайшей охотой: ведь
философы, решат они, на самом деле желают умереть, а стало быть, совершенно ясно, что
они заслуживают такой участи.

     - И правильно решат, Симмий, только вот насчет того, что им ясно, - это неправильно.
Им не понятно и не ясно, в каком смысле желают умереть и заслуживают смерти
истинные философы и какой именно смерти. Так что будем лучше обращаться друг к другу,
а большинство оставим в покое. Скажи, как мы рассудим: смерть есть нечто?

     - Да, конечно, - отвечал Симмий.

     - Не что иное, как отделение души от тела, верно? А "быть мертвым" - это значит, что
тело, отделенное от души, существует само по себе и что душа, отделенная от тела, - тоже
сама по себе? Или, быть может, смерть - это что-нибудь иное?

     - Нет, то самое, - сказал Симмий.

     - Теперь смотри, друг, готов ли ты разделить мой взгляд. Я думаю, мы сделаем шаг
вперед в нашем исследовании, если начнем вот с чего. Как, по-твоему, свойственно
философу пристрастие к так называемым довольствиям, например к питью или к еде?

     - Ни в коем случае, о Сократ, - отвечал Симмий.

     - А к любовным наслаждениям?

     - И того меньше!

     - А к остальным удовольствиям из числа тех, что относятся к уходу за телом? Как тебе
кажется, много они значат для такого человека? Например, щегольские сандалии, или
плащ, или другие наряды, украшающие тело, - ценит он подобные вещи или не ставит ни
во что, разумеется, кроме самых необходимых? Как тебе кажется?

     - Мне кажется, ни во что не ставит. По крайней мере, если он настоящий философ.

     - Значит, вообще, по-твоему, его заботы обращены не на тело, но почти целиком -
насколько возможно отвлечься от собственного тела - на душу?
{7}
     - По-моему, так.

     - Стало быть, именно в том прежде всего обнаруживает себя философ, что освобождает
душу от общения с телом в несравненно большей мере, чем любой другой из людей?

     - Да, пожалуй.

     - И наверное, Симмий, по мнению большинства людей, тому, кто не находит в
удовольствиях ничего приятного и не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь он
уже на полдороге к смерти, раз нисколько не думает о телесных радостях!

     - Да, ты совершенно прав.

     - А теперь взглянем, как приобретается способность мышления. Препятствует ли этому
тело или нет, если взять его в соучастники философских разысканий? Я имею в виду вот
что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без
конца твердят, что мы ничего не слышим и не видим точно. Но если эти два телесных
чувства ни точностью, ни ясностью не отличаются, тем менее надежны остальные, ибо
все они, по-моему, слабее и ниже этих двух. Или ты иного мнения?

     - Нет, что ты!

     - Когда же в таком случае, - продолжал Сократ, - душа приходит в соприкосновение с
истиной? Ведь, принимаясь исследовать что бы то ни было совместно с телом, она - как
это ясно - всякий раз обманывается по вине тела.

     - Ты прав.

     Так не в размышлении ли - и только в нем одном - раскрывается перед нею что-то от
[подлинного] бытия?

     - Верно.

     - И лучше всего мыслит она, конечно, когда ее не тревожит ничто из того, о чем мы
только что говорили, - ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда,
распростившись с телом, она останется одна или почти одна и устремится к [подлинному]
бытию, прекратив и пресекши, насколько это возможно, общение с телом.

     - Так оно и есть.

     - Значит, и тут душа философа решительно презирает тело и бежит от него, стараясь
остаться наедине с собою?

     - Очевидно, так.

     - Теперь такой вопрос, Симмий. Признаем мы, что существует справедливое само по
себе, или не признаем?

     - Ну разумеется, признаем, клянусь Зевсом.

     - А прекрасное и доброе?

     - Как же не признать?

     - А тебе случалось хоть раз видеть что-нибудь подобное воочию?

     - Конечно, нет, - сказал Симмий.
{8}
     - Значит, ты постиг это с помощью какого-то иного телесного чувства? Я говорю сейчас
о вещах того же рода - о величине, здоровье, силе и так далее - одним словом, о том,
что каждая из этих вещей представляет собою по своей сущности. Так как же, самое
истинное в них мы обнаруживаем с помощью тела? Или же, напротив, кто из нас всего
тщательнее и настойчивее приучит себя размышлять о каждой вещи, которую он
исследует, тот всего ближе подойдет к ее истинному познанию?

     - Именно так.

     - Но в таком случае самым безукоризненным образом разрешит эту задачу тот, кто
подходит к каждой вещи средствами одной лишь мысли (насколько это возможно), не
привлекая в ходе размышления ни зрения, ни иного какого чувства и ни единого из них не
беря в спутники рассудку, кто пытается уловить любую из сторон бытия самое по себе, во
всей ее чистоте, вооруженный лишь мыслью самой по себе, тоже вполне чистой, и
отрешившись как можно полнее от собственных глаз, ушей и, вообще говоря, от всего
своего тела, ибо оно смущает душу всякий раз, как они действуют совместно, и не дает ей
обрести истину и разумение. Разве не такой человек, Симмий, больше всех преуспеет в
исследовании бытия?

     - Все, что ты говоришь, Сократ, - отвечал Симмий, - совершенно верно.

     - Да, - продолжал Сократ, - примерно такое убеждение и должно составиться из всего
этого у подлинных философов, и вот что приблизительно могли бы они сказать друг другу:
"Словно какая-то тропа приводит нас к мысли, что, пока мы обладаем телом и душа наша
неотделима от этого зла, нам не овладеть полностью предметом наших желаний. Предмет
же этот, как мы утверждаем, - истина. В самом деле, тело не только доставляет нам
тысячи хлопот - ведь ему необходимо пропитание! - но вдобавок подвержено недугам,
любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями,
страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных призраков, что, верьте
слову, из-за него нам и в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было
поразмыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Ведь все
войны происходят ради стяжания богатств, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы
по-рабски служим. Вот по всем этим причинам - по вине тела - у нас и нет досуга для
философии.

     Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок освобождаемся от заботы о теле, чтобы
обратиться к исследованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает, сбивает с толку,
приводит в замешательство, в смятение, так что из-за него мы оказываемся не в силах
разглядеть истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказательства, что достигнуть
чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись от тела и
созерцая вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно, у нас будет то, к чему
мы стремимся с пылом влюбленных, а именно разум, но только после смерти, как
обнаруживает наше рассуждение, при жизни же - никоим образом. Ибо если, не
расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание
вообще недостижимо, или же достижимо только после смерти. Ну, конечно, ведь только
тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы, по-
видимому, тогда будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою
связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры,
пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от
безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими такими же, как и мы,
[чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и
есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено". Вот что, Симмий, мне кажется,
непременно должны говорить друг другу все подлинно стремящиеся к знанию и такого
должны держаться взгляда. Ты согласен со мною?

     - Совершенно согласен, Сократ.
{9}
     - Если же это верно, друг, - продолжал Сократ, - можно твердо надеяться, что там,
куда я нынче отправляюсь, именно там, скорее, чем где-нибудь еще, мы в полной мере
достигнем цели, ради которой столько трудились всю жизнь, так что назначенное мне
путешествие я начинаю с доброю надеждою, как и всякий другой, кто верит, что очистил
свой ум и этим привел его в должную готовность.

     - Да, это так, - сказал Симмий.

     - А очищение - не в том ли оно состоит (как говорилось прежде), чтобы как можно
тщательнее отрешать душу от тела, приучать ее собираться из всех его частей,
сосредоточиваться самой по себе и жить, насколько возможно, - и сейчас и в будущем -
наедине с собою, освободившись от тела, как от оков?

     - Совершенно верно, - сказал Симмий.

     - Но это как раз и называется смертью - освобождение и отделение души от тела?

     - Да, бесспорно.

     - Освободить же ее, - утверждаем мы, - постоянно и с величайшею настойчивостью
желают лишь истинные философы, в этом как раз и состоят философские занятия - в
освобождении и отделении души от тела.

     Так или не так?

     - Очевидно, так.

     - Тогда мне остается повторить уже сказанное вначале: человек всю жизнь приучал себя
жить так, чтобы быть как можно ближе к смерти, а потом, когда смерть наконец приходит
к нему, он негодует. Разве это не смешно?

     - Конечно, еще бы не смешно.

     - Да и в самом деле, Симмий, - продолжал Сократ, - истинные философы много
думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. Если они
непрестанно враждуют со своим телом и хотят обособить от него душу, а когда это
происходит, трусят и досадуют, - ведь это же чистейшая бессмыслица! Как не
испытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, - любил
же ты разумение, - и избавиться от общества давнего своего врага! Немало людей
жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги или же сына: их вела надежда
встретиться там со своими желанными и больше с ними не разлучаться. А человек,
который на самом деле любит разумение и проникся уверенностью, что нигде не
приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде, - этот человек будет досадовать, когда
наступит смерть, и отойдет, полный печали?!

     Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы говорим о настоящем философе, ибо
он будет совершенно уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разумению во всей
его чистоте. Но когда так, повторяю, разве это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой
человек боялся смерти?

     - Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, - сказал Симмий.

     - А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не свидетельствует ли
это с достаточной убедительностью, что он любит не мудрость, а тело? А может, он
окажется и любителем богатства, или любителем почестей, или того и другого разом.

     - Ты говоришь сущую правду, - сказал Симмий.
{10}
     - Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют мужеством, не свойственно ли в
наивысшей степени людям, о которых идет у нас беседа?

     - Да, несомненно.

     - Ну, а рассудительность - то, что так называет обычно большинство: умение не
увлекаться страстями, но относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,- не
свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех других пренебрегает телом и живет
философией?

     - Иначе и быть не может.

     - Хорошо, - продолжал Сократ. - Если же ты дашь себе труд задуматься над мужеством
и рассудительностью остальных людей, ты обнаружишь нечто несообразное.

     - Как так, Сократ?

     - Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть великим злом?

     - Еще бы!

     - И если иные из них - когда решатся ее встретить - мужественно встречают смерть, то
не из страха ли перед еще большим злом?

     - Правильно.

     - Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха. Но быть
мужественным от робости, от страха - ни с чем не сообразно!

     - Да, разумеется.

     - Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные умеренны, то и тут то же самое: они
рассудительны в силу особого рода невоздержности. "Это невозможно!" - скажем мы, а
все же примерно так оно и обстоит с туповатой рассудительностью. Те, кому она присуща,
воздерживаются от одних удовольствий просто потому, что боятся потерять другие, горячо
их желают и целиком находятся в их власти. Хотя невозержностью называют покорность
удовольствиям, все же получается, что эти люди, сдаваясь на милость одних
удовольствий, побеждают другие. Вот и выходит так, как мы только что сказали: в
известном смысле они воздержны именно благодаря невоздержности.

     - Похоже, что так.

     - Но, милый мой Симмий, если иметь в виду добродетель, разве это правильный обмен
     - менять удовольствие на удовольствие, огорчение на огорчение, страх на страх,
разменивать большее на меньшее, словно монеты? Нет, существует лишь одна правильная
монета - разумение, и лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в этом случае
будут неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость - одним словом,
подлинная добродетель: она сопряжена с разумением, все равно, сопутствуют ли ей
удовольствия, страхи и все иное тому подобное или не сопутствуют. Если же все это
отделить от разумения и обменивать друг на друга, как бы не оказалась пустою
видимостью такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая и подложная.
Между тем, истинное - это действительно очищение от всех [страстей], а
рассудительность, справедливость, мужество и само разумение - средство такого
очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств [мистерий], были не
так уж просты, но на самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в
Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение,
отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах,
{11}
     "много тирсоносцев, да мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной,
как только истинные философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми
силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если
то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю.

     Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я сохраняю спокойствие и
веселость: я покидаю и вас, и здешних владык в уверенности, что и там найду добрых
владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам моя речь показалась более убедительной,
чем афинским судьям, это было бы хорошо.

     Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:

     - Вот это - по крайней мере на мой взгляд - сказано прекрасно, кроме одного: то, что
ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения. Они опасаются, что,
расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует, но гибнет и уничтожается в
тот самый день, как человек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она
рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет.
Разумеется, если бы душа действительно могла где-то собраться сама по себе и вдобавок
избавленная от всех зол, которые ты только что перечислил, это было бы, Сократ,
источником великой и прекрасной надежды, что слова твои - истина. Но что душа
умершего продолжает существовать и обладает известной способностью мыслить, - это,
на мой взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений.

     - Верно, Кебет, - согласился Сократ. - Что же нам делать, однако? Не хочешь ли
потолковать об этом: может так быть или не может?

     - Очень хочу, - сказал Кебет. - Хочу знать, что ты об этом думаешь.

     [Четыре доказательства бессмертия души.
Аргумент первый: взаимопереход противоположностей]

     - Хорошо, - промолвил Сократ. - Мне кажется, что теперь никто, даже комический
поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах,
которые меня не касаются. Итак, если не возражаешь, приступим к рассуждению.

     Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в Аиде или же
нет? Есть древнее учение - мы его уже вспоминали, - что души, пришедшие отсюда,
находятся там и снова возвращаются сюда, возникая из умерших. Если это так, если живые
вновь возникают из умерших, то, по-видимому, наши души должны побывать там, в Аиде,
не правда ли? Если бы их там не было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с
полною ясностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и никак не иначе, это
было бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так, поищем
иных доводов.

     - Отлично, - сказал Кебет.

     - Тогда, - продолжал Сократ, - чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся
одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения - одним
словом, на все, чему присуще возникновение, и давай подумаем, не таким ли образом
возникает все вообще - противоположное из противоположного - в любом случае,
когда налицо две противоположности. Возьми, например, прекрасное и безобразное, или
справедливое и несправедливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спросим
себя: если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно
возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится
больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из
меньшего становится большим?
     {12}
     - Да.

     - И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего?

     - Конеч