ло. Не кажется ли тебе, что они выражают
что-то другое?
     Кратил. Разумеется, нет. Это значение правильно.
Сократ. Тогда давай посмотрим, выбрав сначала из такого рода имен слово
"знание". Ведь оно двойственно и скорее, видимо, означает, что душа стоит подле
вещей, нежели что она несется вместе с ними, и правильнее, вероятно, начало
этого слова произносить так, как мы теперь его произносим, делая наращение не к
эпсилону , но к йоте. Затем слово "устойчивость" есть скорее подражание каким-то
устоям и стоянию а не порыву. Так же и "наука" обозначает некоторым образом то,
что останавливает течение реки. И "достоверное", судя по всему, означает
стояние. Затем "память" скорее всего указывает на то, что в душе унялись
какие-то порывы. А "проступок", если угодно, и "несчастье" если кто проследит
эти имена, окажутся тождественными "сметливости", "познанию" и всем другим
именам, связанным с чем-то серьезным.
     Но даже "невежество" и "беспутство" представляются близкими этим именам, так как
"невежество" - это как бы шествие рядом с божеством, а "беспутство" , судя по
всему, это как бы "сопутствие" вещам. Таким образом, имена, которые мы считаем
названиями худших вещей, могут оказаться названиями самых лучших. Я думаю, если
бы кто-нибудь как следует постарался, он смог бы найти много других имен,
которые бы показывали, что присвоитель имен обозначал не идущие или несущиеся,
но пребывающие в покое вещи.
     Кратил. Однако, Сократ, ты видишь, что у многих имен все-таки первое значение.
Сократ. Что же из того, Кратил? Подсчитаем имена, словно камешки при
голосовании, и в этом-то и будет состоять правильность? С каким значением
окажется больше имен, те имена и будут истинными?
Кратил. Нет, конечно, так делать не следует.
Сократ. Ни в коем случае, мой друг. Давай оставим это и начнем оттуда, откуда мы
уже начинали. Помнишь, ты только что сказал, что учредитель имен непременно
должен был знать вещи, которым устанавливал имя. Ты все еще так же думаешь или
нет?
     Кратил. Все так же.
Сократ. Тот, кто первый устанавливал имена, устанавливая их, говоришь ты, знал
эти вещи?
     Кратил. Знал.
Сократ. Но по каким именам он изучил или исследовал вещи, если еще ни одно имя
не было присвоено? Мы ведь говорили раньше, что невозможно исследовать вещи
иначе, как изучив имена или исследовав их значение?
Кратил. В том, что ты говоришь, что-то есть, Сократ .
Сократ. Тогда каким же образом, сказали бы мы, они могли устанавливать со
знанием дела имена или оказаться законодателями, если еще не было присвоено ни
одного имени, по которому они могли бы узнать, что вещи нельзя постичь иначе как
из имен?
     Кратил. Я думаю, Сократ, что справедливее всего говорят об этом те, кто
утверждает, что какая-то сила, высшая, чем человеческая, установила вещам первые
имена, так что они непременно должны быть правильными.
Сократ. Ты думаешь, такой учредитель, будь он гений или бог, мог бы сам себе
противоречить? Или ты считаешь, что до сих пор мы болтали вздор?
Кратил. Но противоположные имена исходили уже не от них.
Сократ. Какие же именно, превосходнейший? Те, что сводят дело к стоянию, или те,
что к порыву? Ведь если исходить из ранее сказанного, вопрос решает здесь не
количество?
     Кратил. Конечно, это было бы неправильно, Сократ .
Сократ. Так что, если возмутятся имена и одни скажут, что именно они - подобие
истины, другие же - что они, как мы сможем их рассудить, к чему мы прибегнем? Не
к другим же именам, отличным от этих, ведь этого делать нельзя? Ясно, что нужно
искать помимо имен то, что без их посредства выявило бы для нас, какие из них
истинны, то есть показывают истину вещей.
     Кратил. Мне кажется, это так.
Сократ. Если это так, Кратил, то можно, видимо, изучить вещи и без имен.
Кратил. Очевидно.
     Сократ. Но с помощью чего же другого и как предложил бы ты их изучать? Не так
ли, как это было бы всего справедливее: устанавливать родство между словами и
изучать одно через другое, а также через самое себя? Ведь что-то другое, от них
отличное, и означало бы что-то другое и отличное от них, но не их.
Кратил. Мне кажется, ты говоришь правду.
     Сократ. Тогда, ради Зевса, слушай. Разве нам не приходилось уже много раз
соглашаться, что хорошо установленные имена подобны тем вещам, которым они
присвоены, и что имена - это изображения вещей?
Кратил. Да.
     Сократ. А если можно было бы с успехом изучать вещи из имен, но можно было бы и
из них самих - какое изучение было бы лучше и достовернее? По изображению
изучать саму вещь - хорошо ли она изображена - и истину, которую являет
отображение, или из самой истины изучать и ее самое, и ее отображение,
подобающим ли образом оно сделано?
     Кратил. Мне кажется, это надо изучать из самой истины.
Сократ. Так вот, узнать, каким образом следует изучать и исследовать вещи, это,
вероятно, выше моих и твоих сил. Но хорошо согласиться и в том, что не из имен
нужно изучать и исследовать вещи, но гораздо скорее из них самих.
Кратил. Очевидно, Сократ .
     Сократ. Тогда давай рассмотрим еще вот что, дабы с нас не обмануло множество
имен, сводящихся к одному и тому же: если, давая имена сущему, учредители имен
имели в виду, что все всегда шествует и течет,- а мне представляется, что именно
это они и подразумевали,- если так и случилось, все же это не так, и сами они,
словно попав в какой-то водоворот, мечутся там и увлекают нас за собою. Смотри
же, бесценный друг мой, что я часто вижу, словно бы в грезах. Могли бы мы
сказать, что есть что-то прекрасное и доброе само по себе и что это относится к
каждой существующей вещи? Или нет?
     Кратил. Мне кажется, могли бы, Сократ .
Сократ. Тогда давай это рассмотрим. Я не о том говорю, что, если прекрасно
какое-то лицо или что-либо другое в этом роде, значит, все это течет - вовсе
нет. Но можно ли нам сказать, что и само прекрасное не остается постоянно таким,
каково оно есть?
     Кратил. Безусловно, можно.
Сократ. Но можно ли тогда что-либо правильно именовать, если оно всегда
ускользает, и можно ли сначала сказать, что оно представляет собою то-то, а
затем, что оно уже такое-то, или же в тот самый момент, когда бы мы это
говорили, оно необходимо становилось уже другим и ускользало и в сущности
никогда бы не был таким, [каким мы его называли ]?
Кратил. Именно так.
     Сократ. Но разве может быть чем-то то, что никогда не задерживается в одном
состоянии? Ведь если бы оно когда-нибудь задержалось в этом состоянии, то тут же
стало бы видно, что оно нисколько не изменяется; с другой стороны, если дело
обстоит так, и оно остается самим собой, как может оно изменяться или двигаться,
не выходя за пределы своей идеи ?
     Кратил. Никак не может.
Сократ. Ведь в первом случае оно не могло бы быть никем познано. Ведь когда
познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тотчас становилось бы иным и отличным
от прежнего, и нельзя было бы узнать, каково же оно или в каком состоянии
пребывает; а никакое познание, конечно, не познает того, о чем известно, что оно
не задерживается ни в каком состоянии.
     Кратил. Да, это так.
Сократ. И видимо, нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются и
ничто не остается на месте. Ведь и само знание - если оно не выйдет за пределы
того, что есть знание, - всегда остается знанием и им будет; если же изменится
самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, то есть
[данного] знания уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно -
незнание. Из этого рассуждения следует, что не было бы ни познающего, ни того,
что должно быть познанным. А если существует вечно познающее, то есть и
познаваемое, есть и прекрасное, и доброе, и любая из сущих вещей, и мне кажется,
что с то, о чем мы сейчас говорили, совсем не похоже на поток или порыв.
Выяснить, так ли это или так, как говорят последователи Гераклита и многие
другие, боюсь, будет нелегко; и несвойственно разумному человеку, обратившись к
именам, ублажать свою душу и, доверившись им и их присвоителям, утверждать,
будто он что-то знает (между тем как он презирает и себя, и вещи, в которых
будто бы нет ничего устойчивого, но все течет, как дырявая скудель, и
беспомощно, как люди, страдающие насморком), и думать, и располагать вещи так,
как если бы все они были влекомы течением и потоком. Поэтому-то, Кратил, дело
обстоит, может быть, так, а может быть, не так. Следовательно, здесь надо все
мужественно и хорошо исследовать и ничего не принимать на веру: ведь ты молод и
у тебя еще есть время. Если же, исследовав это, ты что-то откроешь, поведай об
этом и мне.
     Кратил. Так я и сделаю. Все же знай, Сократ, что и сегодня я не в первый раз об
этом размышляю, и, когда я рассматриваю и перебираю вещи, мне представляется,
что они гораздо скорее таковы, как говорит Гераклит.
Сократ. Тогда, мой друг, ты и меня научишь в другой раз, когда возвратишься.
Теперь же ступай, отправляйся в деревню, как собирался. Вот и Гермоген последует
туда за тобой.
     Кратил. Так и будет, Сократ. Но и ты до того времени попытайся это еще раз
обдумать.






        "ГИППИЙ МЕНЬШИЙ"


     Гиппий. ... Я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из стоявших
под Троей Ахилла, самым мудрым - Нестора, а самым хитроумным - Одиссея.
Сократ. ... Разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным?
Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком ... Эти
слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и его
прямоту, а с др. ст., многоликость и лживость Одиссея.
Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает
правдивым, другой же - лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и
правдив и лжив.
     Гиппий. Как же иначе, Сократ?
Сократ. Как по твоему, лжецы не способны к действию, подобно больным, или они
все же на что-то способны?
     Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же на
обман людей.
     Сократ. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря
изворотливости и разуму?
     Гиппий. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.
Сократ. Итак, похоже, что они умны.
     Гиппий. Клянусь Зевсом, даже слишком.
Сократ. А будучи умными, они знают, что делают, или не ведают?
Гиппий. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют.
Сократ. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям
способным и мудрым.
     Гиппий. Несомненно.
Сократ. А человек невежественный и неспособный лгать, значит, не будет лжецом?
Гиппий. Конечно же.
     Сократ.Следовательно, способный человек - это каждый, кто может делать то, что
ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от болезни или о
других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен, когда захочешь,
написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты способными?
Гиппий. Да, таких.
     Сократ. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опытен в вычислениях и искусстве
счета?
     Гиппий. И даже очень опытен, Сократ.
Сократ. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь так?
Гиппий. Я полагаю, да.
     Сократ. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и
раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет
трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду, ты ли
солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого, или же
невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не
выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину
благодаря своему невежеству, ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать
на один манер?
     Гиппий. Да, получится так, как ты говоришь.
Сократ. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при
вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах - знаток
этого дела.
     Гиппий. Да.
Сократ. Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец - это в деле вычисления
одно и то же, и первый из них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же
человек, и нет тут никакой противоположности, как ты думал недавно.
Гиппий. В этом деле, как видно, нет.
     Сократ. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода? [...] Следовательно,
достойный и мудрый геометр - способнейший из всех и на ложь и на правду? ... А
плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется
лжецом, как мы уже согласились. И в астрономии, следовательно, если кто вообще
лжив, он то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии, раз он способен лгать;
не способный же - не может: ведь он невежда. Так вот, Гиппий, рассмотри таким же
образом, без обиняков, все науки и убедись в том, что ни в одной из них дело не
обстоит иначе. ... Найдешь ли ты, исходя из того, в чем мы с тобой согласились,
хоть одно, где бы правдивый человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и
не были бы одним и тем же лицом. Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или как
тебе это еще будет угодно назвать - не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает.
Гиппий. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и, выбирая
в них самое трудное, цепляешься к мелочам, а не опровергаешь в целом положение,
о котором идет речь. ... Гомер изобразил Ахилла как человека лучшего, чем
Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же хитер, без конца лжет и как человек
гораздо хуже, чем Ахилл. ... Ведь Ахилл лжет, как это очевидно, не умышленно, но
невольно; он вынужден остаться из-за бедственного положения своего войска, чтобы
ему помочь. Одиссей же лжет добровольно и с умыслом. ... Переубежденный, он
простодушно говорит Аяксу не совсем то, что до того говорил Одиссею. А вот
Одиссей и правду и ложь произносит всегда с умыслом.
Сократ. Выходит, Одиссей - человек более достойный, чем Ахилл.
Гиппий. Ну уж нет, Сократ, отнюдь. Сократ. Как же так?
Разве не выяснилось недавно, что добровольно лгущие лучше, чем обманывающие
невольно?
     Гиппий. Но каким же образом, Сократ, добровольные нечестивцы, злоумышленники и
преступники могут быть достойнее невольных? Ведь этим последним оказывается
обычно большее снисхождение, коль скоро они учинят какое-то зло -
несправедливость или ложь - по неведению. Да и законы куда более суровые
существуют для сознательных преступников и лжецов, чем лдля невольных.
Сократ. Ведь мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему: те, кто
вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают проступки по
своей воле, а не без умысла, - люди более достойные, чем те, кто все это
совершает невольно. Разве тот, кто крепче телом, не может выполнять оба дела -
дело сильного и дело слабого, то, что постыдно, и то, что прекрасно? И когда
совершается что-то постыдное для тела, тот, кто крепче телом, совершает это
добровольно, а тот, кто хил, - невольно?
     Гиппий. Как будто в отношении силы дело обстоит таким образом.
Сократ. Ну а насчет благообразия как обстоит дело, Гиппий? Разве не так, что
более красивому телу свойственно добровольно принимать постыдные и безобразные
обличья, более же безобразному - невольно? Какой голос ты назовешь лучшим -
фальшивящий умышленно или невольно? [...] Так ты предпочел бы иметь ноги,
хромающие нарочно или же поневоле? [...] Какие же ты предпочел бы иметь и какими
пользоваться глазами - теми, что умышленно щурятся и косят, или же теми, что
невольно?
     Гиппий. Теми, что умышленно.
Сократ. Значит, ты считаешь лучшим для себя добровольно совершаемое зло, а не
то, что вершится невольно?
     Гиппий. Да, если это зло такого рода.
Сократ. Но разве все органы чувств - уши, ноздри, рот и другие - не подчинены
одному и тому же определению, гласящему, что те из них, кои невольно вершат зло,
нежелательны, ибо они порочны, те же, что вершат его добровольно, желанны, ибо
они добротны?
     Гиппий. Мне кажется, это так.
Сократ. Ну, а какими орудиями лучше действовать - теми, с помощью которых можно
добровольно действовать дурно, или теми, которые толкают на дурное поневоле?
Например, какое кормило лучше - то, которым приходится дурно править поневоле,
или то, с помощью которого неверное направление избирается добровольно? И разве
не так же точно обстоит дело с луком и лирой, с флейтами и со всем остальным?
Гиппий. Ты говоришь правду.
     Сократ. Ну а у человека, например у стрелка, какая душа кажется тебе достойнее -
та, что добровольно не попадает в цель, или та, что невольно?
Гиппий. Та, что не попадает в цель добровольно. [...]
Сократ. А во врачебном? Разве душа, добровольно причиняю- щая телу зло, не более
сведуща в искусстве врачевания?
     Гиппий. Да, более.
Сократ. Итак, мы бы, конечно, предпочли, чтобы рабы наши имели души, добровольно
погрешающие и вершащие зло, а не невольно, ибо души эти более искушены в
подобных делах.
     Гиппий. Да.
Сократ. Что же, а собственную свою душу разве не желали бы мы иметь самую
лучшую?
     Гиппий. Да.
Сократ. И значит, лучше будет, если она добровольно будет совершать зло и
погрешать, а не невольно?
     Гиппий. Однако чудно бы это было, Сократ, если бы добровольные злодеи оказались
лучшими людьми, чем невольные.
     Сократ. Но это вытекает из сказанного. [...] Так ведь душа более способная и
мудрая оказывается лучшей и более способной совершать и то и другое - прекрасное
и постыдное - в любом деле?
     Гиппий. Да.
Сократ. Итак, более способная и достойная душа, когда она чинит
несправедливость, чинит ее добровольно, а недостойная душа - невольно?
Гиппий. Это очевидно.
     Сократ. Итак, достойному человеку свойственно чинить несправедливость
добровольно, а недостойному - невольно, коль скоро достойный человек имеет
достойную душу?
     Гиппий. Да ведь он же ее имеет.
Сократ. Следовательно, Гиппий, тот, кто добровольно погрешает и чинит постыдную
несправедливость - если только такой человек существует, - будет не кем иным,
как человеком достойным.
     Гиппий. Трудно мне, Сократ, согласиться с тобою в этом.
Сократ. Да я и сам с собой здесь не согласен, Гиппий, но все же это с
необходимостью вытекает из нашего рассуждения.







        "ИОН"

     Сократ. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и в
Гесиоде и Архилохе?
     Ион. Нет, нет, только в Гомере...
Сократ. [...] Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты? Разве
он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой людей, хороших и
плохих, простых и умудренных? О богах - как они общаются друг с другом и с
людьми? О том, что творится на небе и в Аиде, и о происхождении богов и героев?
Ион. Ты прав, Сократ.
     Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом?
Ион. Да, Сократ, но они говорят не так как Гомер.
Сократ. Что же? Хуже?
     Ион. Да, гораздо хуже.
Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих
хуже, т.е. мог бы понять, что они хуже говорят.
Ион. Само собой разумеется.
     Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково силен и
в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот же человек
может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а ведь поэты почти
все воспевают одно и то же.
     Ион. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом поэте, я в
это не вникаю и не в силах добавить ничего значительного, а попросту дремлю,
между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас же пробуждаюсь,
становлюсь внимателен и знаю, что сказать?
     Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от выучки и
знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это благодаря
выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь поэтическое
искусство есть нечто цельное.
     Твоя способность хорошо говорить о Гомере - это, как я сейчас сказал, не
искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня, что
Эврипид назвал магнесийским... Камень